Текст книги "Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1"

Автор книги: Шмуэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В ЭТОТ полный шокирующих событий период Жаботинский, по крайней мере, испытывал удовлетворение дома, видя свою жену в покое, полную ощущения уверенности от дружеского окружения. Мальчик же наслаждался безмерно. Его память об отчаянных играх, в которые он играл с друзьями на улицах маленького Тель-Авива, породила лирические воспоминания спустя много лет: «Не припомню столь необыкновенного лета, столь красочного, столь пропитанного солнцем, как то лето в Тель-Авиве. Спустя много лет я пытался воспроизвести это ощущение, но безуспешно. То лето больше не повторилось». Не убавило радости и то, что осенью семья перебралась в Иерусалим. Напротив, он влюбился в этот город немедленно. Как и многие другие, евреи и христиане, Эри навсегда был охвачен благоговением перед самим видом города; разъезжая в течение многих лет и по Палестине, и за ее пределами он всегда ощущал себя изгнанником вне Иерусалима.

Объяснить это чувство он не мог. Было ли оно самоубеждением? Или результатом "сионистского воспитания"? Он приводит интересный анализ отцовского чувства к Иерусалиму: "Много о Иерусалиме он не написал. Сохранилось там и сям несколько фрагментов и одна маленькая карта, им самим нарисованная и помеченная заметками по обороне города. Да и говорил он о Иерусалиме немного, во всяком случае, со мной. Но я знаю, почему: это было чем-то само собой разумеющимся – наш город, мы останемся в нем навсегда.

Любил ли Иерусалим отец? Любил ли его, как любил Одессу, место своего рождения, о которой часто писал и которую так воспевал? Мне кажется, что в Одессе он на самом деле любил дни своей юности. И может быть, он писал о ней так часто, чтобы подчеркнуть верность городу, а не России. В России он был не гражданином, а подданным. К российскому укладу он испытывал отвращение, несмотря на то что ценил русский язык и культуру. Но он понимал, что его чувства не разделяются другими. Это не было самоочевидным, это требовало объяснения. Здесь же, в Иерусалиме, все казалось ясным и не нуждавшимся в словах"[629]629
  Марвин Лоуенталь. Генриетта Сольд. Нью-Йорк, 1942, стр. 186–187.


[Закрыть].

Жаботинский снял квартиру вместе с Зальцманом на втором этаже трехэтажного дома рядом с центральной почтой. Теперь этот дом отмечен мемориальной доской.

Квартира была довольно большой: шесть комнат, из которых Зальцман занимал две. Но условия жизни оказались трудными. В обедневшем Иерусалиме мало что удавалось купить. За мебелью и домашней утварью Зальцман ездил в Каир. Воды не хватало, электричество отсутствовало, домашняя прислуга считалась редкостью. Анна, страдавшая ревматическими болями после болезни, перенесенной на корабле по дороге в Лондон в 1918 году, была освобождена от многих домашних обязанностей порядком, установленным мужем. Жаботинский назвал этот порядок "кооперативным обществом взаимопомощи". Вспомнив свои дни в качестве рядового Британской армии, он объявил себя специалистом по домашним делам. Подпоясавшись фартуком, он разделывался с бытовыми проблемами быстро. Ему помогали племянник Джонни (сын Тамар, незадолго до того прибывший из России) и Зальцман.

Их донимали комары. Эри вспоминает, как отец учил его пользоваться защитной сеткой, приспосабливая рецепт Марка Твена: "Погаси свет, ложись на кровать, подними осторожно один угол сетки так, чтобы комары могли пробраться. Как только по их гудению ясно, что они попались, быстро выскользни со своей подушкой, завяжи сетку, чтобы комары не выбрались, и мирно и спокойно отправляйся спать под кровать".

Дом Жаботинского быстро стал сионистским общественным центром. С Зигфридом ван Вризлендом (только что назначенным на пост казначея Сионистской комиссии) на верхнем этаже, компанией молодых холостяков, поселившихся внизу, они все были одной большой семьей. Квартира стала местом встреч пестрой череды посетителей. Приходили полковники легиона Паттерсон, Марголин и Фред Самюэль, другие офицеры и солдаты, доктор Эдер, доктора и медсестры американской медчасти "Хадасса", члены редакционной коллегии "Гаарец".

Чай зачастую приходилось подавать посменно из-за нехватки чашек, и почетным гостям приходилось располагаться на полу из-за недостатка стульев. Сборища часто оживлялись Итамаром Бен-Ави, сыном легендарного Элиэзера Бен-Иеуды, возродившего современный иврит. Бен-Ави не упускал случая порассуждать о желательности перевода иврита на латинский алфавит[630]630
  Протокол Грэхема, 2 июля 1919 г. Документы британской международной политики, стр. 307–308.


[Закрыть].

Кажется, Жаботинский, будучи хозяином, в обсуждение этой непопулярной идеи не вмешивался (хотя сам был горячим ее поклонником). Приходили Элияу Голомб и Дов Гос, представили молодого студента по имени Моше Черток, жившего некоторое время на первом этаже (прозванном "раввакия" – холостяцкая): Черток, энтузиаст языка, приносил свои переводы на иврит современной поэзии и читал переводы Д'Аннунцио и Солари, сделанные Жаботинским.

Частым гостем был Пинхас Рутенберг, который, расставшись с Жаботинским в Италии весной 1915 года, пережил целый ряд драматических событий. Потерпев неудачу при попытке найти в США поддержку идее легиона, он стал министром в правительстве Керенского. Министерская его карьера была быстротечной: Октябрьская революция еще раз вынудила его к бегству. Находясь теперь в Иерусалиме, он создавал планы по электрификации Палестины. Жаботинский помог ему наладить первые контакты с администрацией, чтобы получить необходимые концессии.

Другим постоянным посетителем являлся Трумпельдор, но его пребывание в Иерусалиме оказалось недолгим. Он приехал из России в октябре, охваченный ощущением необходимости и насущности отъезда в Палестину для многих тысяч европейских евреев. Он даже организовал значительное их число в движение "а-Халуц", о котором давно мечтал и которое описал Жаботинскому три года назад в Лондоне. Увы, собранные Трумпельдором потенциальные иммигранты напрасно ждали разрешения на въезд. Военная администрация настаивала – и Сионистская комиссия с этим согласилась – чтобы только люди с реальной перспективой работы допускались в страну. Идеи и планы относительно иммиграции 10.000 человек, которые должны будут служить в милиции, защищающей еврейскую общину, Трумпельдор представил Алленби, но пока что это ни к чему не привело. Когда разразились беспорядки на границе Палестины и Сирии, где арабы атаковали французские армейские части, Трумпельдор отправился в Галилею для организации обороны еврейских деревень. Он думал, на несколько дней. И здесь, по воле судьбы, разыгралась последняя героическая глава его жизни. В доме Жаботинского можно было встретить и членов военной администрации, особенно Рональда Стросса, военного губернатора. Полковник Стросс был одним из самых ненавистных врагов сионизма в военной администрации. Нежная Генриетта Сольд, великая предводительница сионистского движения американских женщин, назвала его "злым гением, ненавидящим евреев"[631]631
  «Слово о полку», стр. 278.


[Закрыть]. Уже в июле сам Вейцман в редком проявлении чувств при разговоре с Рональдом Грэхемом «критиковал губернатора Стросса с великой горечью»[632]632
  Шехтман, т. I, стр. 312. Беседа с Эри Жаботинским.


[Закрыть]. Даже снисходительный Бианчини говорил о нем презрительно[633]633
  Р. Сторрс, Orientations, Лондон, 1937, стр. 488.


[Закрыть]. Немаловажно, что и Герберт Сэмюэл выделил его как «наносящего ущерб еврейским интересам». Жаботинский несомненно разделял это мнение, хотя и выражал сомнение относительно того, что активная враждебность Сторрса к сионизму являлась продуктом антисемитизма. Как бы то ни было, Сторрс, очевидно, был светским человеком. Он установил дружеские отношения с семьей Жаботинского. Когда позднее заболел Эри, он навестил мальчика и пообещал показать ему по выздоровлении «его страну». Сторрса искренне интересовало развитие современной ивритской культуры. Он часто подолгу беседовал с Ахад ха-'Амом и восхищался поэзией Бялика. В своих мемуарах он писал о Жаботинском, общественную позицию которого яростно порицал и для разрушения сионистских надежд которого прикладывал все силы: «Невозможно представить более галантного офицера, более чарующего и культурного компаньона, чем Владимир Жаботинский»[634]634
  Сторрс, стр. 489. Насколько возможно предполагать, это единственный опубликованный перевод Жаботинского на английском языке.


[Закрыть].

Сторрсу представился случай убедиться и в поразительном поэтическом размахе Жаботинского. Как видно специально для губернатора

Жаботинский перевел стихотворение Бялика на английский. Сторрс, знакомый с другими переводами этого стихотворения, объявил его лучшим. Он приводит перевод в своей книге вместе с ивритским текстом (латинской прописью) оригинала.

Хакниссини тахат к' нафех

Ве-хайи ли эм ва-ахот

в 'ихи хекех миклат роши

Кан тефиллотай ха'ниддахот.

Би-ш'ат рахамин, бен хошемашот

Шехи ва'агаль лах сод йисурай:

Омрим уеш ба'олам неурим

Хейкан неурай?

Be'од раз эхад лах этвадда:

Нафши нисрефа бе-лахава,

Омрим ахава йеш ба-олам

Ма зот ахава?

Ха'кохавим римму оти

Хайа халом-гам ху авар

Атта эн ли к'лум ба-олам

Ха 'книссини тахат к'нафех

ве хайи ли эм ва-ахот

В'ихи хекех миклат роши

Кан т'филлотай ха-ниддахот[635]635
  а-Коэн, стр. 57. Рози Шраггер, член женской сионистской группы в Южной Африке, говорившая весьма мало на иврите, рассказывала автору этих строк, как Жаботинский в 1938 году на лекции об иврите держал в напряжении аудиторию, критикуя плохое ивритское произношение в Палестине. Она не понимала существа вопроса, но видела, что он очень огорчен и пожалела его. "В один такой момент я не могла удержаться, и выкрикнула: «Позор!» – Беседа с г-жой Рози Шраггер, Йоханнесбург, 1941 г.


[Закрыть]

Be my mother, by ту sister,

Screen ту head beneath your wing,

And my prayers, by God answers

To your bosom let me bring.

And at dusk, the hour of mercy,

Stoop, I’ll whisper you the truth:

People talk of youth – what is it?

Where is it – my youth?

For my soul was burned by fire

From within, or far above;

People talk of love – where is

What is it to love?

Stars were bright, but they deceived me;

Gone the dream I dreamed before

Now my life has nothing Nothing more.

Be my mother, be my sister,

Screen my head beneath your wing

And my prayers, by God answers

To your bosom let me bring.

Жаботинский вел очень насыщенный образ жизни. Он занимался. Он предпринимал длительные пешие экскурсии с Зальцманом, изучая сельскую местность, и с Эри – по Старому городу. Он поставил себе задачу расширить свое знание иврита. Чтобы добиться полного владения духом языка, он окунулся и в философские произведения на древнееврейском, и в арамейский язык Талмуда. Его постоянно приглашали читать лекции, и он любил выступать перед молодежными группами с рассказами о легионе и обсуждением поэзии Бялика.

Его огорчало небрежное произношение в иврите. Старик Мордехай Бен-Гилель а-Коэн с восхищением описывает одну из лекций на эту тему. Лекция адресовалась конференции учителей, она называлась "Важность различия между непроизносимой "шва" и подвижной "шва". Вот что пишет М. Бен-Гилель а-Коэн: "Мы все пришли из-за Жаботинского, и я поражался его таланту в течение получаса удержать интерес всех присутствующих к этой весьма специфической теме. Непроизносимая "шва", подумайте! Революционный вопрос!"[636]636
  Жаботинский обратился к военной администрации за разрешением назвать газету «Эрец Исраэль», но в этом было отказано.


[Закрыть].

Его способность завоевать внимание публики по любому избранному им предмету никогда его не подводила. Газета "Хадашот Гаарец" сообщала о лекции в "Обществе нашего языка", председателем которого был Элиэзер Бен-Иеуда, где Жаботинский обсудил опасности, грозящие ивриту, и выступил с предложениями по борьбе с силами, препятствующими пользованию им в будничных делах. Репортер не смог не отметить: "Красивым произношением и стилем выдающегося оратора он заворожил публику".

Но он не ограничивался проблемами языка. На следующей неделе он выступил по другой проблеме, относительно которой имел определенные и не всегда популярные взгляды. Это была тема "Женщины и государство". Пришло его послушать много народу. Его выступление могло бы называться "Хвала женщине на службе нации". Приводя множество исторических примеров, он тепло говорил о способности женщин участвовать в политической организации.

Когда "Общество" выработало серию лекций о социальных и правовых проблемах, планировавшуюся на пять месяцев между январем и июнем 1920 года, Жаботинский обязался прочитать шесть лекций о правах национальных меньшинств. В марте он прочел первую из них. Остальные смело штормами той весны.

Его феноменальный запас энергии, отмечаемый современниками, проявился в те осень и зиму. Ему наконец удалось начать некоторые из литературных творений, так долго остававшихся на периферии его планов. Вдобавок к переводам из европейской поэзии и переводу на иврит стихотворения Эдгара По "Аннабель Ли", переведенному в "Хадашот Гаарец", он перевел знаменитого "Ворона". Тогда же Жаботинский начал работать над переводом "Ада" Данте и собирать материал к "Самсону".

"Я много работаю, но без каких-либо приоритетов, – писал он Белле. – Иногда мне кажется легче и приятнее писать на иврите, чем на других языках; но в больших количествах это тяжело. Четыре раза в неделю я должен написать редакционную колонку. Поскольку наша редколлегия так мала, я перевожу материал из английских и французских газет".

Его статьи в "Хадашот Гаарец" (переименованной в "Гаарец" в декабре 1919 года)[637]637
  «Язык и вежливость». – «Хадашот Гаарец», 21–22 сентября 1919 г.


[Закрыть] написаны на ясном и простом иврите, и из обсуждения злободневных вопросов начинают вырисовываться суждения о типе грядущего государства.

Постоянная забота об иврите была для Жаботинского не только эстетической или дидактической. Он верил и постоянно утверждал, что язык – один из двух столпов (второй – сельскохозяйственные поселения), на которых основано еврейское возрождение. Его беспокоило то, что он рассматривал как препятствие внедрению языка в каждодневную жизнь общины. Возрождение языка, существующее достижение представляло беспрецедентный, почти чудесный феномен в истории наций, но на той стадии его развитие замедлилось.

Для детей иврит был родным языком, но среди взрослого населения, знавшего иврит, процветало также и вавилонское обилие языков, привезенных из диаспоры. Жаботинский видел, что если в обществе присутствовали вновь прибывшие со слабым ивритом, к ним из вежливости приспосабливались, и беседа переходила на английский, французский или русский. Более того, в этой маленькой общине даже легкая "интервенция" не говорящих на иврите людей – членов Сионистской комиссии, врачей и сестер медицинской организации "Хадасса" в 1918 году имела немедленный англизирующий эффект на язык общества. Жаботинский настаивал на том, что еврейская община должна следовать логическому примеру других наций: ввести понятие национального языка. "Если мы примем тактику вежливости и будем говорить на языке, который "понятен", мы изгоним иврит отовсюду – из наших столовых, гостиных, залов заседаний. Всегда найдется кто-то, кто не понимает. Даже на публичных лекциях нам будут заявлять, что язык не понятен". "Оставьте вежливость на потом, – уговаривал он. – Это неприятно, это затрудняет жизнь новым иммигрантам, но им необходимо понять, что изучение иврита – их прямая обязанность, и настолько же ради себя, насколько ради всей нации. В конце концов, вновь прибывающие не приезжают сюда в поисках жизни, они не найдут здесь ничего готового и для них отработанного – ни дорог, ни удобных домов, ни электрических ламп. То, что они найдут здесь – жара и комары, природные условия, требующие двойных усилий, угрюмые соседи, может быть, и допотопное руководство. Те, кто выдержат этот экзамен, застроят землю; и среди прочих условий, которые нужно снести, язык". Взяв на вооружение популярную поговорку, он заключает: "В конце концов, мы достигли согласия, что тот, кто не отстроит дом, будет жить в палатке; тот, кто не осушит болото, получит малярию; тот, кто не заработает на новую одежду, останется в рваной. Этот принцип распространяется и на язык; и если это означает фанатизм, пусть будет фанатизм"[638]638
  «Созидание» и «Ишув в новом году». – «Хадашот Гаарец», 27 октября, 1919.


[Закрыть].

Снова и снова он возвращается к корню проблем ишува – длящейся неспособности организовать демократические выборы руководства. В течение всего лета он уговаривал и убеждал Временный комитет провести давно обещанные выборы. Робкие члены комитета на выборы соглашались, но отсрочки следовали одна за другой. Существовало для этих отсрочек две причины. Одна – нежелание старой ортодоксальной несионистской общины согласиться с правом голоса у женщин. Жаботинский был возмущен. Сионизм являлся национальным движением, политические механизмы которого управлялись либеральными демократическими принципами; в его статьях на эту тему логика перемежалась со страстью. Он обвинил комитет в "сдаче клерикализму".

Одним из аргументов, использованных ассимиляторами в период борьбы вокруг Декларации Бальфура, был аргумент, что еврейское государство неизбежно создаст клерикальное, нелиберальное общество. Ответ сионистов гласил, что евреи представляют собой нацию, а не просто религиозную общину, и что "с нами как со всяким либеральным народом человек может быть членом нации, даже если у него нет связи с религией. Теперь мы подводим сами себя: мы сдались клерикализму в его самой постыдной форме – клерикализму, сражающемуся с равенством для женщин. Этот принцип был торжественно провозглашен на первом [сионистском] конгрессе в Базеле более двадцати лет назад. Наша организация трудилась и росла, и завоевала еврейские души, и наконец завоевала поддержку нашей идее всего просвещенного мира. Теперь объявляются те, кто заявляет, что сионизм противоречит Торе – и мы уступаем"[639]639
  «За чертой». – «Хадашот Гаарец», 22 октября 1919.


[Закрыть].

Он требовал, чтобы возражениями ортодоксальных групп просто пренебрегли. Немыслимо уговаривать их, если они отказались принять участие в выборах. У них как группы не было особых прав. Напротив, они находились "вне лагеря". Жаботинский пояснял: "Они не спросили население, не принимали участия в возрождении языка, объявили изучение ремесел пренебрежением к изучению Торы, они возражают против всего, чем гордится нация. Можно было предложить, еще до спора о правах женщин, налогообложение, имеющее своим результатом удержание этого непродуктивного элемента от вмешательства в дело национального возрождения. Это несомненно было бы предпринято любой европейской нацией, если бы какая-то группа публично отвергла принцип гражданства. Но если они сами бойкотируют выборы, стоит ли им мешать? Почему мы должны пытаться уговорить или заставить их делать что-либо вразрез с их убеждениями, которые также идут вразрез с интересами возрождения? Здесь нет места сантиментам"[640]640
  На той же неделе Вейцман выступал на конференции английской сионистской федерации с похвалой палестинским поселенцам. «Они, – сказал он, – политическое руководство сионистского движения; мы только дополняем их работу». – Вейцман, Бумаги, т. I, стр. 259.


[Закрыть].

И хотя подчинение требованиям ортодоксов повредило делу сионизма в пропагандистской войне с врагами за границей, не следовало винить ортодоксов. "У них не было, – писал он, – политического образования". Виноваты сионисты. У них-то политическое образование было. Это их давление, давление из Сионистской комиссии, обеспечило Временный комитет второй причиной отложить выборы.

Комиссия предприняла "организацию ишува". Это она должна была теребить, тянуть и толкать к выборам, это она должна была бы стремиться к тому, чтобы ишув мог принимать решения и влиять на ход событий. Вместо этого она настаивала на отсрочке. Жаботинский еще раз напомнил, что в прошлом достижения общины представлялись за границей, и престав-лялись оправданно, как выдающиеся примеры еврейского творческого начала.

Сионистские представители превозносили плодородные поселения, отличную систему образования, вдохновенную организацию учителей, все, созданное в самых трудных условиях при турецком правлении[641]641
  «Воссоздание» и «Ишув в новом году». – «Хадашот Гаарец», 24 сентября 1919 г.


[Закрыть]. Теперь же, когда пришло время прислушиваться к голосу ишува о будущем страны, когда обыкновенные жители Палестины, сотворившие чудеса, познавшие на собственном опыте местные условия, должны были бы стать главными советчиками сионистского руководства, их вынудили к молчанию. Их мнениями и взглядами пренебрегали. Рекомендации Национального совета от декабря 1918 года для представления на мирную конференцию, отбросили в сторону.

Затем, когда Временный комитет принял решение установить правовое положение руководства путем демократических выборов, его решение заблокировалось Сионистской комиссией. Неудивительно, что, не имея голоса ни за границей, ни в Палестине, ишув переносил постоянные унижения со стороны британской администрации.

Снова Жаботинский очертил свое видение сионистской политики относительно британцев, развившееся из наблюдений народа Великобритании и собственного трудного, но захватывающего опыта.

"Первопричина ухудшения отношения британцев к нам заложена в тактике [сионистских] лидеров. Но есть и другая причина. В этом мире уважение отпускается только тому, кто защищает свои права, поднимается на их защиту, не уклоняясь, пока окончательно не побеждает. Это дух, усвоенный англичанином с молоком матери. Он живет по этому принципу и не уважает и не понимает того, кто этот урок не усвоил. В перипетиях наших отношений вина не англичанина. Он в целом простая душа, не чувствующая нужды глубоко задумываться над вещами. Он смотрит на заметное и делает выводы. Проглотите эти пилюли? Проглатываете их уже год и больше? Значит, по вкусу. Значит, нравится. Вот и все".

Оплакивать надо не отдельные случаи дискриминации военной администрацией, а "жестокие поражения, нанесенные сионизму ввиду слепоты его руководства и, более того, в результате молчания ишува"[642]642
  28 октября 1919 г.


[Закрыть].

Эти отважные слова без сомнения были представлены Вейцману, когда он приехал в середине октября в Палестину после более чем годового отсутствия. Но с Жаботинским он этого не обсуждал. Они встретились на следующий день после приезда Вейцмана. По рассказу Жаботинского (в письме к Белле), у них состоялась дружеская беседа. "Предлагал мне работать вместе, и пр. Говорили очень мило. Конечно, ничего из этого не выйдет. Расстались с тем, чтобы снова побеседовать на днях. Несомненно, оба про это забудем"[643]643
  Письма Вейцмана, т. IX, № 237.


[Закрыть].

Вейцман сообщил Белле, что Жаботинский "полон горечи, расстроен и изношен, теряет престиж" и что в Палестине ему действительно нечего делать[644]644
  22 ноября 1919 г.


[Закрыть].

Ввиду их натянутых отношений чрезвычайно неправдоподобно, чтобы Жаботинский, близкие друзья которого были под впечатлением от его неуемной энергии и заметной жизнедеятельности, выбрал в поверенные Вейцмана и обсуждал с ним горечь, усталость и разочарование.

Они встретились еще в течение визита Вейцмана, но, как писал Жаботинский Белле, не частно и всегда при десятке людей вокруг. "Если он приехал с намерением поладить со мной, то не так за это взялся", – пишет Жаботинский в том же письме к Белле. Он позволяет себе предсказание: "И вообще, между нами стена, вероятно, никогда уже мы не помиримся по-настоящему"[645]645
  18 января 1920 г.


[Закрыть].

Подход Вейцмана к Жаботинскому во время этого визита иллюстрирует верность ощущения Жаботинского. Они не виделись больше года. Правда, это был год острых разногласий о стратегии перед лицом пренебрежения военной администрации к Декларации Бальфура, откровенного антисемитизма чиновников и отсутствия вмешательства из Лондона. Существовало однако одно важное начинание, в котором они сотрудничали с 1915 года и по которому у них не было разногласий: необходимость существования Еврейского легиона.

Вейцман по-прежнему оказывал давление в Лондоне, чтобы создать план по его обеспечению. Жаботинский подталкивал английских друзей легиона в том же направлении. Но это, по всей видимости, не обсуждалось при встречах.

Был тут и частный аспект, который, надо полагать, тронул Вейцмана: возмутительный конец карьеры Жаботинского в легионе. Вейцман знал о происшедшем. Он знал о клеветническом отчете Уаллея, послужившем предлогом для насильственной демобилизации Жаботинского. Вейцман даже не выразил протест ни Военному отделу, ни Иностранному отделу. Мало того, он (как впоследствие писал Белле Жаботинский) "принял Уаллея как друга и пригласил его на завтрак"[646]646
  Письма Вейцмана, т. IX, № 237, 8 ноября 1919 г.


[Закрыть].

Из замечаний и Вейцмана, и Жаботинского ясно, что Вера Вейцман и Белла хотели, чтобы Вейцман нашел возможность совместной работы с Жаботинским. Видимо, по этой причине следует еще одна короткая встреча, во время которой они разговаривают "очень мало". Вейцман туманно говорит о "совместной работе", и они вновь расстаются.

Вейцман сообщил Белле, что беседа была "неопределенной", и не упомянул о дальнейших планах[647]647
  Там же, № 267, 21 января 1920 г.


[Закрыть]. Впоследствие в те два месяца, которые он провел в стране, он явно избегал встреч с Жаботинским.

Интригует вопрос, играла ли какую-то роль в отношениях между ними дружба с Беллой Берлин. Временами Вейцман писал ей одно и даже два-три письма в неделю, рассказывая в деталях о своей политической деятельности и возникающих проблемах, перемежая это выражениями глубокой привязанности. В одном из писем он заявляет, что считает ее одной из самых интересных и культурных женщин, которых он когда-либо встречал[648]648
  Прошла цензуру по уставу египетского экспедиционного корпуса в Палестине (прим. переводчика).


[Закрыть].

Жаботинский тоже придерживался очень высокого мнения о ее уме (и о шарме и привлекательности, как он сообщил госпоже Жаботинской). Его письма к ней и Нине были более редкими, чем письма Вейцмана, его часто бранили за запоздалые ответы. Письма отражали исключительно особые отношения, сложившиеся со времени, когда сестры выхаживали его в 1918 году после ранения. Обычно он писал им раздельно, но иногда просил одну показать письмо другой. Но по меньшей мере одно письмо Белле не предназначалось для Нины. Из него ясно, что Белла была влюблена в него и что время от времени ее тоска прорывалась в письмах. Письмо, в котором Жаботинский сообщает ей о встрече с Вейцманом, начинается нехарактерно сердитым абзацем:

"Милый друг, давно вам не писал – думал совсем перестать писать. Причиной было одно ваше письмо из той категории, которую вы сами называете "глупой". Я не могу и не хочу больше получать такие письма, ни одной строчки. Я бунтовал против них, еще когда вы были здесь. Они ни к чему не ведут и никогда не поведут. Я вам это говорил. Но теперь я не могу примириться с самим фактом их получения. В этом есть что-то и от playing the game. Мой милый друг, это ультиматум. Не сердитесь на меня, но если вы мне пришлете еще раз письмо или строчку, которые я не хочу читать, я оборву переписку. Вы сами должны понять, что так нельзя. То ваше письмо было, конечно, censored EEF[649]649
  28 октября 1919 г.


[Закрыть] в Палестине, и прочел его, несомненно, какой-нибудь отставной легионщик, знающий вас и меня. Я до сих пор злюсь, когда думаю об этом. Будьте хорошей девочкой и не принимайте близко к сердцу"[650]650
  Письма Вейцмана, т. IX, № 236, в сионистское бюро в Лондоне, 7 ноября 1919 года Сарону и Вильгельму. Организовал орден тамплиеров: немецкая религиозная община, члены которой селились в стране в 19 и начале 20-го века.


[Закрыть].

Вейцман и Жаботинский публично столкнулись лишь однажды в середине декабря на заседании Временного комитета. Здесь Вейцман и Усышкин, ставший председателем Сионистской комиссии, выразили согласие с требованием Жаботинского, чтобы коренным элементом сионистской политики стало продление жизни Еврейского легиона.

Но тут Жаботинский поднял другой вопрос – и пролил яркий свет на пропасть, разделившую его и Вейцмана в предшествующие полтора года. Здесь впервые разыгралось столкновение диаметрально противоположных взглядов и поистине самих характеров. Жаботинский предложил фундаментальную перемену в подходе сионистского руководства к еврейскому народу. Кардинально отличалось его видение существа гигантской задачи, стоявшей перед сионистским движением.

Беспрецедентные в истории бедствия евреев Восточной Европы вдохновляли его речь. Не ослабевая продолжались погромы; там образовалась открытая зона страдания. Жаботинский настаивал, чтобы сионистская программа по возрождению Палестины отражала необходимость спасти еврейство Восточной Европы, а центральный план воссоздания Палестины должен быть задуман и представлен как способ прекратить страдания в Европе.

"Вейцман утверждает, что необходимым условием для вашей работы является финансирование из Америки, но для отправки делегации в Америку этого недостаточно. Мы не единственные, требующие денег, это требование исходит и из Восточной Европы. Мы просим денег для строительства и созидания; с той стороны просят деньги во имя сочувствия, чтобы спасти массы людей от голода и холода. Если бы мы могли объединить эти две цели, если бы мы могли показать, что созидание поможет также и тем, кто взывает к состраданию, мы получили бы наши деньги в Америке. Для того, чтобы сдвинуть с места великую американскую махину, нужен план большого охвата. Мы можем выполнить лишь половину его, может быть, только четвертую часть, но вы завоюете веру народа".

Его призыв не был оригинальным. Он представлял собой проекцию первых принципов, на которых Герцль и Нордау основали движение: еврейское государство как разрешение еврейской проблемы. Тем не менее Усышкин и Вейцман были не согласны. Они воспринимали существующие факты как данность, которую нельзя изменить.

Вейцман заявил: "Мы не можем основывать нашу программу на несчастливых событиях в России. Не существует территориального плана, способного решить вопрос сегодняшнего состояния еврейского народа. Если бы мы могли создать такой план, подкрепленный фактами и убедительный в научном отношении, это могло бы стать основой пропаганды, как то предлагает Жаботинский. Но такой возможности у нас нет. В течение следующих трех лет иммиграция будет ограниченной. Даже если бы нам удалось довести ее до пятидесяти тысяч в год, это явилось бы малой долей тех, кто вынужден покинуть Россию. Я не могу прийти к публике и предложить великий план, если убежден, что не смогу провести его в жизнь. Мы должны честно заявить этим людям: наша программа мала, но мы способны осуществить ее". Он добавил: "Мы должны дать понять народу, что в будущем успех сионизма сделает подобные катастрофы невозможными".

Разница была огромной. В конце концов, денег пока что не имелось ни на какой план – маленький или большой. Их следовало лишь получить от людей, людей должно было убедить, сказав правду. Правда включала откровенное описание общего состояния еврейства, масштабы человеческой нужды, и обещание того, что сионистское движение готов напрячь все силы для облегчения этой нужды. Более того, замысел Жаботинского имел бы больше прав на американскую поддержку, так как перекликался с решением, принятым избранным сионистским руководством, которого добился Брандайз и его семья на встрече в Лондоне в августе.

Было разумно предполагать, что, если сионистское движение представляет, как настаивали американцы, весь народ, оно обязано взять на себя и объявить ответственность за весь народ, подчеркивая нужды восточноевропейских евреев. Следовало преподать урок еврейскому народу, что пока необходимо облегчить сиюминутные физические лишения и что уровень успеха единственно полного разрешения национальной проблемы нельзя определить заранее, ибо это будет зависеть от народного ответа.

Помимо этого необходимость связать сионизм с трагическим положением евреев в Восточной Европе имела для Жаботинского более широкое значение: это было необходимо для выработки политики сионизма по отношению к державам. За три недели до дискуссии он представил свои взгляды в "Хадашот Гаарец". Макс Нордау призвал к полностью открытой иммиграции в Палестину и навлек на себя критику из высших сионистских структур.

Жаботинский дал понять, что считает неограниченную иммиграцию экономически невозможной, но пояснил, что Нордау так же всего лишь подразумевал: не следует доверять ни одной нееврейской организации установление численности иммиграции. Только Сионистская организация имеет право регулировать этот поток. Такой принцип и в самом деле выглядел само собой разумеющимся и общепринятым в движении в 1918 году, но где-то в процессе переговоров в Лондоне оказался вычеркнутым из списка требований руководства. Таким образом, обсуждение возможной иммиграции из Восточной Европы оказалось исключенным.