Текст книги "Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1"

Автор книги: Шмуэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)

Личностям, с успехом проводившим в жизнь обман "арабских побед" под носом у подозрительных французов, ничего не стоило иметь дело с сионистским руководством, ничего, естественно, не подозревавшим, неопытным и робким.

Обеспечив себе соглашательское поведение ведущего сионистского деятеля Вейцмана, они могли без особого труда манипулировать своим просионистски настроенным начальством в Лондоне для обретения его молчаливого согласия, а может быть, и примирения с их антисионистскими действиями.

Вейцман иногда в письмах и частных беседах горько жаловался на их поведение, но всегда скрупулезно избегал публично их сконфузить.

И вдруг эти люди столкнулись с неотступным наблюдением и неподавляемой критикой Жаботинского. Им было известно все, происходившее в еврейской общине; некоторые из писем Жаботинского к Вейцману прошли через цензуру. Необходимая антисионистам поддержка, видимо, осуществлялась Бианчини, который, чтобы добиться, как он считал, перемен в их поведении, сообщал им суть анализа и предостережения Жаботинского.

Они также знали, что единогласно принятый комиссией проект для мирной конференции, отправленный ими Вейцману и очень обеспокоивший их, содержал отпечаток влияния Жаботинского. Возможно также, что Жаботинский, в конце концов, всего лишь лейтенант армии Его Величества, оскорбил их представление об этикете, отправив протестующие письма непосредственно главнокомандующему.

"На Жаботинского администрация смотрит неодобрительно", – пишет Эдер Вейцману уже в ноябре 1918 г. Это оказалось весьма мягко сказанным. Он был единственным влиятельным сионистским деятелем в беспокойной еврейской общине, активно пытавшимся помешать благорасположенности администрации к арабам.

Легкость, с которой Клейтону удалось его убрать из Сионистской комиссии, придала противникам сионистов в местной администрации смелости. Вскоре после доклада Жаботинского Сионистской комиссии 12 марта, англичане стали планировать еще один шаг против него.

2 апреля, будучи еще новым в управлении палестинскими делами, Джордж Кидстон посылает телеграмму Клейтону: "До меня дошли сообщения, что лейтенант Жаботинский, первоначально отправленный в Палестину министерством информации, занимается интригами против доктора Вейцмана и сионистов и устраивает неприятности. Каковы факты?"[583]583
  Отдел парламентских документов, Иностранный отдел, 371/4167/105969/472/54595.


[Закрыть]

Откуда же поступали сообщения?

Их источником был не кто иной, как Ормсби-Гор, утверждавший, что "слышал" плохие новости о лейтенанте Жаботинском, и советовавший: "Если он нужен для службы с его полком в Палестине, его можно было бы вернуть к полковым обязанностям, но его функции по линии министерства информации должны быть прекращены"[584]584
  Письмо в Государственном архиве Израиля.


[Закрыть]. Трудно поверить, что Ормсби-Гор, бывший помощником в борьбе за Еврейский легион и участвовавший с Жаботинским и Вейцманом в совещании, созванном в Военном министерстве Паттерсоном, не понимал, какую роль играет Жаботинский в Палестине. Невозможно представить, что это он выдумал обвинение, будто Жаботинский «интригует» против Вейцмана.

Кто дал ему такую информацию?

На ум тут же приходит окружение Вейцмана в Лондоне, с рядом членов которого Ормсби-Гор был близок. Равноценна и возможность, что источником был сам Клейтон, с которым Ормсби-Гор тоже был по меньшей мере в коллегиальных отношениях. Тон ответа Клейтона Кидстону дает основание считать это вероятным.

В чем же заключался ответ на вопрос, заданный Кидстоном, естественно, осведомившимся о фактах, поддерживающих обвинение?

Телеграмма Клейтона от 5 апреля гласила:

"Жаботинский – смутьян и придерживается очень радикальных мнений. Он поставил комиссию в неловкое положение, и я во время пребывания в Лондоне посоветовал Вейцману его отозвать. Тем временем по просьбе комиссии его отослали обратно в его батальон. Я предпочел бы отправить его из Палестины немедленно, но выслать его нет оснований, и этот шаг должен быть предпринят сионистскими представителями дома"[585]585
  Он служил исполняющим обязанности постоянного заместителя секретаря, в период отсутствия Хардинга на мирной конференции.


[Закрыть].

Эта телеграмма красноречива. Она основана на откровенной лжи. Жаботинский не был "отправлен обратно" в свой батальон. Сделать это мог только его командир Паттерсон, никогда не поступивший бы так наперекор пожеланиям Жаботинского и без приказа из Генеральной ставки. Нигде в источниках не содержится свидетельств того, что он получил приказ в марте или апреле 1919 года или что он на самом деле "отправил Жаботинского обратно". Нет и свидетельства, что такова была просьба Сионистской комиссии. Из всех членов комиссии даже Бианчини, не скрывавший своей личной враждебности к Жаботинскому, не осмелился бы выступить с таким предложением.

По существу сохранилось неоспоримое свидетельство, что телеграмма Клейтона была намеренно ложной. 19 марта Сионистская комиссии проинформировала генерала Мани официально, что работа Жаботинского с комиссией завершилась 13 марта, то есть тотчас же по представлению его последнего отчета 12 марта, и он отбыл в Кантару на демобилизацию[586]586
  Паттерсон, «С иудеями», стр. 229.


[Закрыть].

Если это и было намерением самого Жаботинского, он изменил свою позицию вскоре после этого и обратился с просьбой отложить демобилизацию. И тогда-то Главный администратор, генерал Мани, и написал меморандум для внутреннего пользования от 23 марта, который Клейтон наверняка читал, объясняющий, почему Мани предпочитает демобилизовать Жаботинского без отсрочек.

Помеченный "Секретно", он содержит откровенное изложение сложностей, причиняемых Жаботинским администрации:

"Если не существует мне неизвестных особых причин отложить демобилизацию Жаботинского, я настоятельно рекомендую, чтобы она была завершена в отведенные обычные сроки.

Этот офицер, обладающий в принципе хорошей душой, в то же время полный энтузиазма и несдержанности оратор на политические темы, и в некотором роде смутьян, ставящий в неловкое положение сионистов, которым был дан совет быть особенно осторожными в своих действиях и выступлениях в настоящий период.

Не только легче будут контролироваться его неосторожные действия, если он расстанется со званием офицера, но и его влияние на единоверцев будет уменьшено, в особенности на еврейских солдат, в последнее время принимающих слишком большое участие в политических сходках".

Ормсби-Гор в Лондоне написал свое письмо о Жаботинском через четыре дня после Мани в Хайфе. Сравнение разнообразных сообщений по этому поводу приводит к заключению, что обвинение Мани и его язык стали основой дополнительно расцвеченного доклада Клейтона (соответствующего официального канала) Ормсби-Гору, который, соответственно, передал его в Иностранный отдел.

Этому отделу надлежало запросить Клейтона (официальный канал) о руководстве к действию; и за этим последовала клейтоновская телеграмма.

Приманка Клейтона сработала с одним из официальных лиц в Иностранном отделе, заметившим: "Я полагаю, что, если последует наша просьба, Военное министерство отзовет его в Англию". Но он все же предложил связаться с Сионистской комиссией и выяснить, "были ли у них жалобы, могущие мотивировать подобную просьбу".

Другое официальное лицо этот план не поддержало. Им было отмечено, что в Англии достаточно смутьянов и без Жаботинского. Ретроспективно советы разнообразных действующих лиц в этом эпизоде сильно напоминают квартеты в комической опере, в которых все поют или проговаривают одновременно отдельные роли независимо от остальных. Их общей целью было заставить Жаботинского замолчать. Мани верил, что его можно нейтрализовать, изгнав из армии; Ормсби-Гор считал, что этого можно добиться, удерживая его в армии. Клейтон был убежден, что подавить его в Палестине, будь то в армии или нет, окажется невозможным, и желал отправить его в Англию; а официальный представитель Иностранного отдела в Англии его не желал.

Кидстон, тем не менее, не заинтересовался интригой против Жаботинского; и, более того, возражал против самой идеи позволять "Сионистской комиссии считать, что она выдает приказы по передвижению английских офицеров".

К тому же он все еще не получил ответа на запрос о фактах. Потому-то он просил своих подчиненных "расспросить следующего сионистского посетителя незаметно, какую конкретную форму носит смутьянство Жаботинского и в каком направлении его взгляды "слишком прогрессивны".

Следует заключить, что никто не сумел представить какую-либо секретную информацию о взглядах и действиях Жаботинского. Клейтон не мог привести убедительного подтверждения. Обвинения, таким образом, остались в деле – отравлять в будущем даже дружески расположенные умы в Иностранном отделе.

Так, Рональд Грэхем, в тот момент уже не отвечавший за вопросы по Палестине в Иностранном отделе[587]587
  Там же, стр. 220.


[Закрыть], выразил свое мнение в комментарии на полях: «Я сожалею о Жаботинском, который большой энтузиаст и проделал отличную работу по созданию Еврейских батальонов».

***

Письменных следов конкретного решения британцев весной 1919 г. разрушить иллюзии и исчерпать терпение еврейских солдат не существует, но ретроспективно можно заметить определенную последовательность событий.

Через две недели после закрытия доступа в Иерусалим на Пасху легион получил еще один удар. Полковник Ф. М. Скотт, заменивший Фреда Самуэля, получил приказ перебросить 40-й батальон из Хайфы в Рафу, на границу с Синайской пустыней, вдали от всех еврейских населенных пунктов. Ему предстояло подменить 38-й, который отправлялся в Бир-Салем.

Единственным рациональным объяснением этой перетряски является очевидное желание пойти на попятную в единственном отклонении от обычной практики Генеральной ставки и расквартировать легион вдали от больших еврейских центров.

Солдаты в Хайфе – палестинцы и американцы – немедленно запротестовали. Полковник Скотт был выдающейся личностью, побуждаемый, подобно Паттерсону верой, что помощь в деле воссоздания еврейской независимости являлась долгом христианина, он был солдатам настоящим отцом, но не мог не подчиниться приказу. Он сказал делегации протестующих солдат, что чувствует себя оскорбленным не меньше их, но "мне доводилось делать много неприятных вещей в течение моей службы". Тем не менее, добавил он, он верит, что это будет временным.

В этом он ошибался. Его усилия по этому вопросу были поддержаны и Сионистской комиссией, и Временным комитетом (Ваад змани) еврейской общины. Комиссия через Клейтона послала в генеральную штаб-квартиру протест; штаб-квартира, как и следовало полагать, опровергла все обвинения в политической мотивировке приказа.

Причина была заявлена профессионально: 40-му полагалось участвовать в учениях. Командование армии не обязано объяснять свои действия цивильным организациям.

Комиссию не обманули заявления о профессиональной необходимости.

Было известно из достоверных источников, что перевод еврейского батальона из района Хайфы являлся уступкой требованиям арабов. Арабская знать собрала подписи под петицией об этом. Некоторые из них грозили волнениями в случае отказа.

Несмотря на четкое представление и на значение происходящего для последующих сионистских требований и будущего легиона, комиссия решила ничего не предпринимать. Они дали знать легионерам, что просят их смириться с ситуацией, чтобы избежать расформирования легиона.

Особо оскорбительный запрет на Пасху в Иерусалиме сопроводился общим запретом на визиты еврейских солдат в Яффо. Для полноты меры было разъяснено, что под Яффо "подразумевается и Тель-Авив".

Генеральная штаб-квартира не смущалась противоречиями собственным заявлениям, разъясняя полковнику Марголину, что причиной этих запретов было то, что вид евреев раздражает арабов. И не только в военной форме, по всей видимости. "Освященные веками еврейские обряды, – пишет с сарказмом Голомб, – такие, как паломничество к могиле ребе Меира Ба'ал а-Несса или празднование Лаг-ба-Омера в Мероне, были запрещены властями, дабы не раздражались арабы".

Пока Сионистская комиссия после изъявлений официального протеста призывала к терпению, солдаты палестинского полка не оставались в бездействии. Они направили главнокомандующему прямой меморандум через полковника Скотта. Они описали чувства оскорбления и горечи, вызванные запретами, оставившими Хайфу, Самарию и Галилею без еврейского военного присутствия.

"Мы стали добровольцами не как англичане, – заявляли они, – только особая связь между нашими национальными устремлениями к национальному возрождению и политикой Великобритании побудила нас служить под ее флагом".

Не получив возможности сражаться за освобождение страны, они настаивали, что, если теперь им не дадут возможности участвовать в защите страны и ее еврейской общины, у батальонов не будет причин на существование.

Непосредственного ответа из ставки командующего не последовало, и давление среди солдат за демобилизацию усилилось. Теперь, более того, новый элемент усматривался в положении легиона: ухудшение день ото дня взаимоотношений с английскими солдатами. Антисемитское поведение с высот ставки опустилось до бараков рядового солдата.

Паттерсон описывает случай с британским офицером, который, прослужив год в ставке, был откомандирован к нему в штаб в 38-й батальон. Здесь он позволил себе антисемитские замечания офицеру-еврею. Когда бригадный командир приказал ему извиниться, он взорвался: "Мне не нравятся евреи. И евреев не любят в ставке командующего, и вы это знаете, сэр"[588]588
  В. Жаботинский, «Слово о полку», стр. 264–265.


[Закрыть].

Сам бригадный командир хорошо понимал, что некоторые члены ставки полны антисемитских предрассудков, и вел себя соответственно. "Как только мы поступили в его распоряжение, – пишет Паттерсон, – его антисемитские склонности стали вполне ясны".

Определенные районы были объявлены запрещенными для еврейских солдат, но не для солдат других батальонов.

Еврейских солдат так терзала военная полиция, что единственным способом спокойно погулять за пределами лагеря было подмена стрелковых нашивок другими, которые были припасены на эти случаи в карманах. Они обнаружили, что при таком методе военная полиция их не беспокоила ни разу[589]589
  Письмо к Ханне Яффе, Тель-Авив, 2 июля 1919 г.


[Закрыть].

В конце концов бригадир перестарался. Однажды, в отсутствие Паттерсона, он прибыл верхом в лагерь батальона, и заменяющий командира майор И. Нил вызвал солдат на построение. Генерал, явно пьяный и державшийся нетвердо на ногах, начал инспекцию с кнутом в руке. Выругав нескольких солдат, он неожиданно ткнул в пуговицы рядового и прорычал: "Ваши пуговицы грязны! Грязный евреишка!" – и ударил рядового кнутом. Нил, в ужасе, тут же сказал генералу: "Вам следует извиниться". Генерал отказался, и только после последующего Паттерсона, по-видимому, протрезвев, он согласился и даже принес извинения перед полным строем солдат.

Такое поведение было для ставки командующего чрезмерным, и генерала из Палестины перевели.

Но издевательства над батальоном и его военнослужащими не прекратились. Мозг, обдумывавший планы специального обращения с еврейскими солдатами, не знал покоя.

Вскоре после этого последовал очередной неприкрытый удар. Был получен приказ из ставки командующего отправить солдат 40-го батальона для несения охраны в Египте и на Кипре. Нашлось всего несколько добровольцев, и тогда ставка приказала выделить в Египет 150 человек. На это рядовой Яков Проджанский заявил полковнику Скотту, что не готов служить за пределами Палестины: он вызвался на добровольную службу исключительно в Палестине.

Скотт запросил ставку. Запрос ушел в Лондон. Результат был плохим: такое соглашение с правительством Его Величества подтверждено не было. Это было уклонением. И в 1917 году, в ответ на вопросы в Палате представителей, и в 1918 году в США, в ответах на вопросы добровольцев, а также в беседах Жаботинского с лордом Дерби, было констатировано, что добровольцы действительно будут служить в Палестине, но с оговоркой: "Если только чрезвычайные обстоятельства не потребуют их службы на другой территории". Ставка приказ не отменила. В ответ последовал массовый отказ всего батальона, инициированный Голомбом и Явниэли.

Полковник Скотт спорил и уговаривал солдат, а потом и младших офицеров выставить 150 выбранных. Он объяснял, что отказ приведет к расформированию легиона, это нанесет сильный урон позиции евреев в стране. Но они упорствовали, им грозил массовый арест за бунт. Скотт воззвал к Сионистской комиссии вмешаться, а тем временем бомбардировал ставку хвалебными отчетами о поведении солдат.

Жаботинский с теплом описывает его поведение:

"По букве устава полковнику следовало вызвать военную полицию, арестовать и тех 80 солдат, и их "укрывателей", а в случае отпора (что произошло бы неизбежно) открыть пальбу. Если бы он это сделал, в Палестине разыгралась бы очень серьезная трагедия. Скотт поступил иначе, с изумительным тактом и еще более изумительной смелостью, сам рискуя военным судом, он написал в ставку, что солдаты его считают приказ об отправке в Египет не только незаконным, но видят в нем и попытку поссорить евреев с арабами; те 80 солдат, намеченные к отправке, ни в чем не виноваты, так как остальные (а их больше тысячи) грозят удержать их силой; остается, значит, арестовать весь батальон, а это значило бы отдать под суд всю лучшую молодежь еврейской Палестины. Он даже не побоялся прибавить к этому рапорту совет: "снеситесь с Лондоном, прежде чем принимать крутые меры, и доложите Лондону и мое мнение, а также и следующий отчет: во всем остальном дисциплина в батальоне образцовая, чистота, порядок, служба безупречны". И каждый день, чуть не две недели подряд, он продолжал докладывать: полный порядок во всем – а отпустить товарищей в Египет не хотят. Штаб вынужден был все эти доклады препроводить в военное министерство; оттуда, конечно, получился приказ оставить еврейские батальоны в покое и вообще всю нелепую историю замазать"[590]590
  Центральный сионистский архив, L 4/432, протокол заседания от 22 июня 1919 г.


[Закрыть].

Ставке удалось добиться спасительной формулировки после вмешательства доктора Эдера (недавно вернувшегося из Англии), выслушавшего горькую критику солдат по поводу равнодушия Сионистской комиссии к проблемам легиона, и после того, как Скотт дальновидно отправил Голомба и Явниэли с поручением с территории лагеря, и заручился согласием батальона отпустить отквартированных в Египет на заведомо очень короткий срок. Фактически их вернули в Палестину через несколько дней. Но весь эпизод только усугубил чувство преследования и отчуждения.

С каждым событием этой весны Жаботинский все острее осознавал, насколько он был связан в своих действиях, оставаясь частью военной машины. Более того, поскольку анализ политики администрации убеждал его в растущей угрозе и будущему сионизма, и самой безопасности еврейской общины, становилось ясно, что только кампанией в самой Англии – по информированию и друзей в правительстве, и общественного мнения, и прессы о происходящем под военной администрацией – можно надеяться сократить чудовищный разрыв между политикой Бальфура и климатом, созданным в Палестине.

Было ясно, что шансов на перемену методов Вейцмана не было. Попрежнему упрямо цепляющийся за собственные утверждения, что в Палестине не создаются прецеденты, и, как видно, убежденный, что легиону и ишуву ничто серьезно не грозит, он ни в одном своем обращении к британским деятелям в ту весну не предъявил ни одной жалобы о невзгодах общины в целом и легиона в частности.

Почему же тогда сам Жаботинский не отправился в Лондон? У него не было недостатка в контактах в Англии, ни в парламенте, ни в прессе, где у него было много друзей. Правда, общественная кампания по раскрытию поведения администрации поставила бы Вейцмана в неловкое положение, вынудив его объяснить собственное молчание. Но разве сущность дела не выглядела куда более важной?

Дилемма эта решалась сама собой фактом отсутствия у Жаботинского необходимых для информационной кампании денег[591]591
  Цитируется Шехтманом (иврит), том I, стр. 332.


[Закрыть]. Справедливости ради надо добавить, что существовала и личная причина, его сдерживающая. В результате месяцев усилий, в которых ему пришел на помощь в Иностранном отделе Рональд Грэхем, были предприняты необходимые шаги для прибытия Ани и Эри, и, насколько ему было известно, они должны были прибыть теперь со дня на день.

Как он мог позволить себе не находиться в Палестине по ее приезде после их затянувшейся разлуки, испытаний и трудностей, пройденных Аней, и не помочь ей и Эри хотя бы в первый период их акклиматизации?

В любом случае вопрос возвращения в Лондон был снят с повестки дня рядом событий устрашающего значения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ЖАБОТИНСКИЙ обращал теперь больше непосредственного внимания на руководство палестинской еврейской общины. «Кто, – писал он к исполнительному совету Временного комитета 2 июля, – если не руководство палестинской общины может выражать взгляды общины?»

Будучи не в состоянии присутствовать на собрании исполнительного комитета, чтобы представить свои конкретные предложения, он изложил их в письме. Он проявлял внимание к росту антисемитских инцидентов в легионе, пронизывающего все ранги до самых низов. Ряд неприятных стычек уже имел место между еврейскими и английскими солдатами. Нарастала угроза взрыва.

Сионистская комиссия, ряд членов которой разделяли его мнение, была парализована дисциплиной Сионистской организации. Еврейской общины эти соображения не касались.

У Жаботинского к ним имелось два предложения. Первое, самоочевидное и срочное, касалось необходимости проведения организованных выборов в учредительное собрание. На нем следовало избрать руководство, уполномоченное выступать от имени общины. Вторым предложением было представление меморандума, описывающего поведение администрации в отношении евреев, не в Сионистскую организацию, а непосредственно выборным представителям британского народа.

Это являлось отважным, а в тех обстоятельствах просто революционным предложением. Будь оно проведено в жизнь в тот момент, парламент и британская общественность осознали бы меру отличия британских начинаний в самой Великобритании от их непосредственного исполнения.

Но члены исполнительного комитета, принадлежавшие в основном, к старшему поколению (молодые, более независимо мыслящие, служили в армии), сами нуждались в руководстве. Более того, как раз за две недели до обращения к ним Жаботинского они были осведомлены Израилем Розовым, русским сионистом, только что прибывшим из Лондона, что "особенное внимание на отношение местных властей обращать не следует. Благоприятные перемены придут с выдачей Великобритании официального мандата"[592]592
  Гильнер, стр. 315.


[Закрыть].

Если бы на этом заседании присутствовал Жаботинский, его подробный отчет о происходящем и ощущение неотложности дела, вполне вероятно, могли бы убедить участников в конце концов действовать по велению сердца. А так – у них не хватило мужества самостоятельно думать и брать на себя ответственность.

Позднее один из видных местных лидеров, Мордехай Бен-Гилель а-Коген, открыто сокрушался, что, даже когда стало очевидно, что британские чиновники стоят за антисионистской кампанией арабов, "каждый из нас смирился с этой ситуацией и влиял на остальных. Нужно признать, что был один человек в Палестине, по имени Жаботинский, отказавшийся смириться с этим положением вещей. Он неустанно объяснял нам и предостерегал, что кончим мы плохо, если смолчим перед лицом даже самого незначительного ущемления прав, если мы покажемся британцам всепрощающими, сговорчивыми. "Права не даются, они берутся". Но наша дипломатия не последовала призывам этого одного человека, а руководство Сионистской комиссии все время призывало: терпение, уступки"[593]593
  В. Жаботинский, «Слово о полку», стр. 285.


[Закрыть].

Сам Жаботинский слишком хорошо осознавал их слабость. Письмо исполнительному комитету он закончил так: "Не уверен, что мои слова сыграют какую-либо роль, но я желаю, чтобы было установлено, что я поднял этот вопрос с исполнительным комитетом".

В тот же день или на следующий он предпринял также и судьбоносный шаг. Вновь действуя вразрез со всеми прецедентами и вразрез с армейскими процедурами, он написал письмо непосредственно главнокомандующему, генералу Алленби, и написал как мужчина мужчине.

"Сэр,

я был инициатором и Сионистских корпуса погонщиков мулов, и самих еврейских батальонов. Сегодня я вынужден быть свидетелем того, как мой труд разваливается на куски под непосильным бременем разочарования, отчаяния, нарушенных торжественных обещаний, антисемитизма, пронизывающего всю администрацию и военную сферу, и безнадежности всех усилий и всей преданности.

По общему мнению, вы враг сионизма вообще, и Еврейского легиона в частности. Я все еще тщусь верить, что это неправда, что многое происходит без вашего ведома, что существует недопонимание и что ситуация еще может исправиться.

В надежде на это, с последней попыткой остановить процесс, грозящий навсегда разрушить англо-еврейскую дружбу по всему миру, я умоляю вас принять меня лично и позволить быть откровенным.

Я вверяю это письмо вашему рыцарству"[594]594
  В. Жаботинский, «Слово о полку», стр. 285.


[Закрыть].

Прямого ответа не последовало, но реакция была, и не только не рыцарская, но злонамеренная и подлая. Кем бы ни был отдан приказ, выполнял его некий майор Уаллей, еврей, служащий в ставке Алленби.

Жаботинский коротко описывает этот эпизод: "Несправедливо было бы думать, будто недоброжелатели все были только христиане да арабы.

Без услужливого еврея такие вещи не делаются. Еще и ныне шмыгает по гостиным еврейского Лондона один из представителей этой разновидности нашего многоликого племени, который в те дни носил капитанскую форму и состоял при штабе. "Что он там делает?" – спросил я как-то у английского офицера из ставки; тот объяснил: "Рассказывает генералу Алленби анекдоты".

Один из этих "анекдотов" мне потом довелось видеть черным по белому, и сюжетом ему был я сам"[595]595
  Документы Британской международной политики, том II, стр. 1276.


[Закрыть].

Через неделю после письма Жаботинского к Алленби его пригласили встретиться с Уаллеем в доме друга Жаботинского Иехиэля Вейцмана (брата Хаима), где Уаллей тоже изредка бывал. Вейцман тоже присутствовал при их беседе.

"Ген. Алленби получил ваше письмо. Он ничего не имеет против того, чтобы с вами повидаться; но он поручил мне предварительно выяснить, в чем дело. Можете говорить со мною совершенно откровенно, как свой со своим".

Я и тогда не был о нем большого мнения, особенно после аттестации того английского офицера; но мало ли кого мог Алленби выбрать своим поверенным? Я ему рассказал свои наблюдения над палестинской атмосферой.

Потом, много позже, мне показали его отчет об этой беседе. О моих "наблюдениях" в отчете не было ни слова, зато много обо мне лично, в сочных черных тонах. Одна подробность любопытна: я у него оказался "большевиком" – что называется, честь неожиданная"[596]596
  Гепштейн, стр. 82. Гепштейн проживал в то время в Москве.


[Закрыть].

Использование слова "большевик" как эпитета имело особое значение в те ранние годы. Угроза "мировой революции", к которой действительно призывал Троцкий, создала атмосферу страха и подозрений по всему демократическому Западу. Коммунистические планы и заговоры, настоящие и вымышленные, восстания в Германии, кратковременное коммунистическое правление Белы Кун в Венгрии, агрессивная пропаганда по всему миру делали страхи не лишенными оснований.

В Англии "красная угроза" воспринималась очень серьезно. Британские и французские силы были посланы в Россию на помощь антибольшевистской контрреволюции.

К несчастью для евреев, они составляли несоразмерно большую часть предводителей революции; имена Троцкий, Каменев, Зиновьев и Каганович были известны по всему миру. Под влиянием антисемитской пропаганды многие стали отождествлять евреев в целом с их сородичами-коммунистами в России.

Даже государственный деятель такого калибра как Бальфур мог сказать Брандайсу (член Верховного суда США. – Прим. переводчика) в беседе в Париже, что слышал, будто сам Ленин был евреем[597]597
  Центральный сионистский архив, L 3/25/1, 4 июля 1919 г.


[Закрыть]. В качестве легкого способа отразить и очернить противника в те годы ничто не шло в сравнение с представлением его «большевиком». Влияние большевизма на положение евреев хорошо уловил главный раввин Москвы, Яков Мазе. Он сказал Троцкому (настоящая фамилия которого была, как известно, Бронштейн): «Троцкие делают революцию, а Бронштейны за это платят». Заплатило и сионистское движение.

В самой Англии Вейцмана часто расспрашивали, много ли в их рядах большевиков. Еврейские враги сионизма быстро взяли это на вооружение. Ассимилянтская Лига британских евреев в своей кампании по подтачиванию влияния просионистского "Джуиш кроникл" расписывала журнал как "большевистский".

Иронией выглядит заявление большевистских властей, сражавшихся с западной интервенцией, о том, что одной из высадившихся в Архангельске британских частей командует "известный империалистический милитарист лейтенант Владимир Жаботинский[598]598
  5 июля 1919 г.


[Закрыть].

В течение нескольких недель стали ясны последствия отчета Уаллея. В течение этих недель опасения и предостережения Жаботинского достигли предела. Через два дня после письма к Алленби Жаботинский отправил письмо Фриденвальду и Шольду в Сионистскую комиссию:

"Тридцать пять солдат в нашем подразделении в Дир Балле, около Рафы, вчера забастовали, требуя немедленной демобилизации. Им было дано 24 часа, чтобы передумать, но они предложение не приняли; сегодня утром командир отбыл в ставку в Бир-Салеме доложить о бунте. Это очень серьезное обвинение.

Как я понимаю, большинство из бастующих американцы. Они требуют демобилизации и думают, дабы не осложнять своего положения политическими претензиями, жаловаться Военному суду на то, что их слишком долго держат". Но нет ни малейшего сомнения, что настоящая причина – общее разочарование, невыполненные обещания, торжествующий всюду антисемитизм, откровенно презрительно отношение к еврейским полкам, преследование еврейских солдат в Яффо и все то, что вам хорошо известно. Вчера это случилось в Балле, и не уверен, что завтра это не произойдет еще где-нибудь".

Далее он цитировал свое письмо к ним же, написанное два месяца назад, предсказывая как раз такие осложнения.

И он заключил: "Боюсь, ситуация испорчена бесповоротно; решительные меры, разрыв отношений со ставкой и жалобы непосредственно лондонскому правительству – не доктору Вейцману, баюкающему себя теориями, что "прецеденты в Палестине не создаются" – все это могло спасти нас от позора, но слишком поздно, и даже если бы поздно не было, было бы, я знаю, бесполезно призывать к чему-либо такого характера или чего-нибудь ожидать. Я попросту вас информирую о происходящем и оставляю вас с вашей долей ответственности"[599]599
  Письмо в транспортную секцию, 39-й полк Королевских стрелков; от Рахель К. Росс, секретаря, женская секция Канадского патриотического фонда, июль 1919 г. Цитируется Гильнером, стр. 439.


[Закрыть].

И все же на следующий день он возобновил отчаянные призывы к Временному комитету общины через своего друга Бецалеля Яффе, входившего в этот комитет. Сообщая ему подробности кризиса в Дир-Балле, он пишет: "Вы знаете, как горячо я пытался успокоить наших солдат, призывая их к безоговорочной дисциплине, но должен признать, что их бремя стало попросту невыносимым, и я не могу их винить".