Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 53 страниц)

Глава девятнадцатая

Степан съездил в город и, посоветовавшись с Селитриным, организовал в Жердевке коммунистическую ячейку. Вошли в ячейку, кроме него, Яков Гранкин, солдатка Матрена Горемыкина и много сочувствующих. Даже такие домоседы, среднего достатка мужики, как степенный великан Роман Сидоров и многосемейный Алеха Нитудыхата, начали интересоваться общественной жизнью. Все чаще вылезали они из своих домов, заслышав под окнами голос весельчака Тараса Уколова, оповещавшего народ о сходе.

Деревенские сходы теперь стали многолюдны. Вопросы решались по-государственному, обдуманно и серьезно. И кулаки приутихли, сбитые с толку этими новыми порядками. Молча следили со стороны шушукались между собой, выжидали.

Поздно вечером, когда Степан возвращался домой, на дороге ждала Аринка. Она попадалась ему каждый раз на новом месте.

– Это ты, Степа? – окликала она дрожащим полушепотом.

– Я.

– Испугал насмерть!

Она шла рядом, тихая и покорная, заглядывая ему в лицо своими темными глазами.

– Знаю, – говорила Аринка, – ты лез огонь потушить… Смотрел на меня, а видел другую.

Степан, бледный, с повязкой поверх черных кудрей, шагал молча, не мешая говорить и не слушая. В эти минуты он, против воли, сознавал, что любит Настю еще сильнее и безнадежнее.

Глубоко трогали его рассказы жердевцев о том, как Настя, рискуя жизнью, вырвалась из деревни, чтобы предупредить бойцов продотряда о кулацкой засаде, а потом шла вместе с отрядом в атаку на окопы…

Однако, встречая Настю, он был сух и мрачен. Он ломал себя, сковывал чувство… Нет, он не доверял больше сердцу.

Однажды, вернувшись домой, Степан увидел мать, сидевшую в темноте на пороге. Ильинишна вошла в избу и зажгла лампу. Собирая сыну ужинать, она все время порывалась заговорить с ним и робела. Наконец морщинистое лицо старухи оживилось, в глазах мелькнуло что-то некстати резвое, молодое.

– Хоть бы заладилось у вас, Степан… Правда, об Аринке слава нехороша. Да разве угадаешь? Кто про Настю думал плохое? А ведь обманула…

Дремавший на приступке Тимофей заворочался и неожиданно поддержал Ильинишну:

– Верно, служивый… Полетал по чужбине, хватит. Надо жениться да остепениться. Всякая жизнь начинается с доброй свадьбы.

Степан перестал есть. Молча полез в карман за табаком. Он вспомнил, что у матери иногда появлялась на закуску ветчина, отец носил голубую сатиновую рубаху Афанасия Емельяныча… Аринка умело и не без успеха задабривала будущих свекра и свекровь.

Ночью спалось плохо. Степан ворочался на соломе, курил трубку. В печурке наигрывал сверчок. За окном вздыхала влажная после дождя темь. Словно огнивом по кремню, чиркала зеленая молния, и слышались дальние раскаты грома. В глухих, опутанных плетнями жердевских переулках лаяли собаки.

«Да… жениться и остепениться… Это старики верно говорят», – думал Степан, в то же время слишком хорошо зная, что после Насти не полюбит никого.

Чуть свет Степан оделся и вышел во двор. Посреди двора на чурбане сидел Тимофей и, обхватив крепкой пятерней обух топора, ловко выстругивал отточенным лезвием дубовые зубья для граблей.

– Доброе утро, папаша!

– А, служивый, не спится? Куда ты?

– Пахать с Николкой едем. Говоришь, полдесятины у нас за железной дорогой парует?

– Акурат полдесятины, – старик отложил в сторону топор, стряхнул с коленей кудрявые стружки и, сияющий от веселых мыслей, поднялся. – Пахать… Ух, благодать-то какая! Даже не верится, что мы взаправду этой землей владеем. Знатная, барская земля!

– Теперь наша.

– А плужишко чей? Петрак даст?

– Пусть попробует не дать, – с тихой злобой сказал Степан. – Николка лошадей из ночного не приводил?:

– Спозаранку примчался. У вас, я вижу, все как есть договорено. – И, не отпуская сына, заспешил: – Поеду с вами. Хоть душу на пахоте отведу. Да тебе и нельзя долго там оставаться: Жердевке нужен. Вот я подменю кстати.

На гумне Бритяка установилась подозрительная тишина, когда Степан с отцом шагали туда прямо через картофельные борозды. Было ясно, что на них смотрят хозяйские глаза, полные ненависти и страха, но смотрят тайком.

– Позови старшого! – крикнул Степан дожидавшемуся у конюшни Николке.

– Я здеся, – Петрак выступил из-под навеса, где стояли повозки, косилка, плуги. Огромный, бородатый, он успел за время болезни Афанасия Емельяныча приобрести солидную осанку, ходил брюхом вперед, и только в широко расставленных белесых глазах застыла прежняя диковатость.

– Парок хотели взметнуть, – поздоровавшись, сообщил Тимофей.

– Время, – бесстрастно кивнул Петрак. – Берите, что надо. Вы здеся все знаете… Вместе наживали.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, ушел в избу.

– Видал, хитрый какой, Бритяково отродье! – зашептал Тимофей. – Совсем добренький… Даже признается, что вместе наживали.

– Признался вор, когда за руку схватили, – улыбался Степан, надевая на лошадей хомуты и прилаживая постромки.

Николка кидал из кладовки вожжи, кнут. Тимофей устанавливал плуг на волокушу.

К амбару прошла, картинно подбоченясь, Марфа. Грохнув дверью, вынесла в фартуке зерна, сыпанула курам. Двинула ногой в бок задремавшего Полкана, и тот взвыл от страшной боли.

– Змея! – Николка ожесточенно поскреб свою льняную макушку. – Собака ей помешала! Не знает, на ком зло сорвать… Подлая!

Вытащив из кармана сплющенный кусок черствого хлеба, недоеденный в ночном, мальчуган дал его обиженному псу и побежал за плугом.

За деревней воздух, был свежее и чище. Лиловые туманы медленно уползали с полей в овраги. Встречные вербы и ореховые кусты стояли тихо, бестрепетно. И лишь телеграфные провода у железной дороги тянули свою монотонную песенку, убегая вдаль по хлебным просторам, через болотистые низины и темные леса. Паровой клин был уже черен. Лишь кое-где пестрели на нем, невспаханные загоны, заросшие красноголовым татарником, желтой сурепкой, вишневой кашицей воробьиного щавеля…

«Скоро управимся с этим делом, – думал Степан, осматривая поле. – У всех будет обработана земля, у каждого родится хлеб».

– Вот и наша метка, – указал Тимофей на ямку вправо от дороги. – Сворачивай!

Степан придержал лошадей.

– Ну, папаша, здесь татарник, что твой лес!

– Ха! Долго не трогали, разросся. Это к урожайному году.

Плуг сняли с волокуши. Щелкнув стрелкой, Степан опустил лемеха. Николка заскочил между лошадиными мордами, взялся руками за недоуздки:

– Но-о! Родные, трогай.

Острая сталь вошла в землю, захрустели травяные корни… Рыхло и глубоко, как рана, распахнулась первая борозда.

– Кажись, низко взял, сынок! – крикнул, поспешая сзади, Тимофей. Он шагал босиком по колючкам, не обращая на них внимания. – Крошку достает!

Степан перевел стрелку на один зубец выше, и за плугом потянулась черная, свежеотполированная лемехами слоина земли.

На втором круге Николка бросил лошадей:

– Э-эй, голуби, сами пошли; Братка, Чалую подстегни, не тянет.

– Благодать землица! – шептал Тимофей в восхищении. – Жирная, сытая. Ею, кормилицей, и человек живет, и скотина, и всякая ничтожная тварь пробавляется… Она родимая мать наша от сотворения мира, только богатеи обратили ее для нас в злую мачеху.

– Хорошо сказано, папаша! – Степан выдернул на повороте плуг из борозды, очистил прилипший грунт с лемехов, и в зеркальном блеске их заиграла небесная синева. – А вот чудно тоже: почему кучке лиходеев удалось над народом верха взять?

Старик высморкался. Помолчал наморщивая лоб;

– Тут, сынок, дело нечистое… Обманом да хитростью человека вяжут! Сперва к нему будто бы с сочувствием, с добротой, а потом – хомут на шею… Завсегда эдак! Помню, в голодный год князь Гагарин ссудил хлебушка мужикам… Ну, и терпужили за него окрестные деревни бессчетно, совсем как на барщине, до самой революции!

– Но если люди станут жить общим миром? Все за одного и один за всех?

– Ха! С миром, известно, другой разговор. Мир не ковырнешь пальцем, не запугаешь зайцем! Только, служивый, в каждом деле есть своя загвоздка…

Отец был еще далек от тех беспокойных мечтаний, которые влекли Степана днем и ночью в заманчивую будущность. «Добрая житуха наступает, – думал Тимофей. – Скорей бы молодец искал суженую… Внуков хочется дождаться. Верный корень – внуки! При них и умирать не совестно…»

– А рядом чей загон? – осведомился Степан.

– Огреховский.

– Да ну?

– Хорошо помню, что ему по соседству с нами выпал жребий.

– Почему же он не пашет?

– Все лежит. Сильно, видать, занемог… Крупная серая зайчиха выскочила на зеленый рубеж, стригнула ушами и пропала в розовато-молочной пучине цветущей гречихи.

Пахота шла споро и легко.

Упоминание о больном Огрехове расстроило Степана. Он все больше хмурился, обдумывая что-то.

Наконец передал вожжи Николке:

– Держи. Мне пора на деревню.

– Иди, твое дело такое, – одобрил Тимофей, всеми силами стараясь не выказать усталости. – Мы до жары половину загона решим. А после обеда, по холодку, остальное… Иди, не беспокойся.

Николка подстегнул Чалую. Придерживаясь за ручку плуга, отец замелькал по борозде голыми пятками. Вдогонку боком поскакали грачи, отбивая друг у друга червей.

Глава двадцатая

Не раз Степан собирался навестить Огрехова, но все откладывал, уверяя своих комбедчиков, что дядя Федор не сегодня-завтра появится в сельсовете.

– Да какая там хворь! – говорил Гранкин. – Поел чего-нибудь лишнего…

Матрена долго молчала, не решаясь высказать собственное мнение. Затем неожиданно обронила:

– Медвежья болезнь… Кулаков испугался.

– Ну вот еще, – возразил Степан, улыбаясь. – Нашла пугливого. Он один в кулачных боях полдеревни гонял.

– А видели вы его у Бритяковых амбаров? – спросила Матрена. – То-то, что нет! Он сразу почуял горелое и – в кусты…

Степан не придал значения словам Матрены, однако на сердце остался неприятный осадок. И чем дальше тянулась огреховская болезнь, тем сильнее и глубже волновали сомнения Степана.

Узнав на пахоте от отца, кому принадлежит соседний загон неподнятого пара, Степан окончательно встревожился. Он не мог даже вообразить, чтобы Огрехов, этот крепкий, работящий мужик, запамятовал о земле, отнесся к ней нерадиво. Значит, была основательная на то причина…

Федор Огрехов лежал на печи, задрав рыжую бороду и уставившись тусклым взглядом в потолок, когда отворилась дверь и вошел Степан.

– Здравствуй, дядя Федор! – Степан осмотрелся и, видимо, остался доволен, что застал в избе одного хозяина.

– Доброго здоровья… о-ох, – простонал Огрехов. – Ты, Степан?

– Я.

– Видишь, хвороба проклятая.

– Не поддавайся! Это не хвороба, а контрреволюция, ежели она советское начальство с ног валит! Держись!

Огрехов вымученно усмехнулся на шутку гостя, попросил табачку. Они закурили, украдкой наблюдая друг за другом.

«Вот кто меня зароет! – испугался Огрехов. – От него не утаишь, на три сажени в землю видит…»

…Он не пошел с комбедом вторично к Афанасию Емельянычу, забрался в ригу и оттуда в щелочку видел, как бежал Бритяк с лопатой к амбарам, как ударил Степана.

«Что теперь делать? Куда податься? – спрашивал он себя.

Порой казалось ему, что правильно было бы рассказать Степану о спрятанном в риге Бритяковом хлебе. Но Огрехов тотчас спохватывался.

«А не ищу ли я смерти? Ефим отца родного не пощадил, неужто меня Степан за эдакое дело пожалеет?»

Он решил затихнуть, притаиться, выждать время. Авось пронесет… хлеб спрятан хорошо…

– Держись! – повторил Степан, присаживаясь возле печки на приступок. – Пар я тебе, дядя Федор, подниму. Загоны-то наши рядом. Нынче пошлю за доктором.

– Не посылай, ради Христа! Обмогнусь и так. Чего нового на деревне?

– Эшелон с хлебом готовим к отправке в Москву. Грузим последние вагоны.

– Ты повезешь?

– Пожалуй, да. Хорошо бы к тому времени и с хворью покончить… Нельзя ведь Жердевку без головы Оставлять.

– Обмогнусь.

«Штучка! – думал Степан, – этот не раскроется… Душа – потемки».

Уходя от Огрехова, он испытывал к нему чувство откровенной неприязни. Стало ясно, что Матрена оказалась ближе всех к истине. Свалил Огрехова особый недуг – трусливая расчетливость собственника.

У калитки встретилась Настя. От неожиданности побледнела. Но улыбнулась, тихо и ласково, не скрывая переполнившей ее радости.

– Степан… К отцу заходил?

– Потолковали малость, – сказал Степан, поздоровавшись.

– Потолковали? Да у него слова не вытянешь, совсем онемел. Не пьет, не ест, тоньше нитки извелся.

Настя преувеличивала болезнь Огрехова, лишь бы оправдать в глазах Степана свою задержку в Жердевке.

– Скоро в город-то? – спросил он с напускным равнодушием.

Настя ответила уклончиво:

– Хозяйство на ребятишек не бросишь. И, помолчав, добавила шутливым тоном:

– Да и куда торопиться? Еще успею дело на безделье поменять.

– После кулацкого выступления Настя жила в полной растерянности.

Ефима отозвали в город, и носился слух, будто отдали под суд… Но красноармейцы его отряда показали, что их начальник – преданный революции человек, что вел он себя смело, рисковал жизнью, избегая в то же время подвергать опасности бойцов.

Настя не удивилась аресту Ефима и не обрадовалась его оправданию. Она еще ничего не решила, но знала, что не вернется к мужу.

Степан заметил у нее на кофте блестящую иглу с толстой суровой ниткой, а возле калитки лежала куча дырявых мешков. Настя взяла на себя хлопоты по сбору и починке мягкой тары для отправляемого рабочим хлеба.

«Доброе дело», – похвалил заискрившимися глазами Степан.

За последнее время они часто встречались на молотьбе старых бритяковских одоньев, и Степан уже не был так сух и натянуто осторожен с Настей, как в день возвращения. Она рассказала ему о годах разлуки, ничего не утаив и не прибавив к сердечной боли, которая сама вырывалась из груди. И Степан невольно вспоминал Аринку в Феколкином овраге, полные тайного смысла слова: «Я ведь знала, что ты вернешься…»

– Говорят, Степан, ты женишься?

– Зря болтают.

Настя засмеялась. Очевидно, ей понравился ответ Степана.

– А к тебе сейчас начальство из города приехало, – сказала она напоследок.

– В сельсовет?

– Нет, домой.

Степан пересекал большак, раскуривая на ходу трубку. Он еще издали увидел перед своей избой целую толпу ребятишек, глазевших на машину.

От машины отделился человек в военном и полез сквозь толпу.

Степан бросился ему навстречу.

– Эх, Ваня, изменяешь дружбе! Показался один раз и пропал… Хоть нарочного за тобою посылай!

– Думаешь, только у тебя в Жердевке дела? – улыбнулся Быстрое, протягивая руку. – Ну, с поправкой, значит! Я говорил, что до свадьбы станешь молодцом. А теперь иди, представляйся, – подтолкнул он Степана к машине.

Из машины вылез маленький седой старичок в золотых очках, белом чесучовом пиджаке и такой же белой фуражке. За ним бойко спрыгнула на землю молодая женщина с подстриженной челкой. Это были доктор Маслов, оказавший Степану первую помощь, и медицинская сестра Сима Орлова.

– Вот кстати, – обрадовался Степан, здороваясь. – А то я хотел посылать за доктором. Что-то с председателем сельсовета…

– Начнем с вас, молодой человек, – прервал старичок, входя в избу и деловым жестом вскидывая на лоб очки. – Ну-ка, раздевайтесь! Как самочувствие? Не рано ли загуляли?

– Надо.

– Гм… Надо! – Старичок смотрел острыми, недоверчивыми глазами. – Имейте в виду: здоровье мы теряем пудами, а приобретаем золотниками! Что это за следы на теле?

– Следы уколов.

– Почему так много?

– В плену нашему брату полагалось четырнадцать прививок. А немцы повторяли мне три раза… после каждого неудачного побега.

– Ах, так! – доктор пожал плечами. – Воистину русская богатырская спина все выдержит. Ну-с, шевелюру надо бы снять: рана заживает плохо… Жалко? Великолепный чуб! Вы не казак?

– Работал на Дону.

Доктор отступил, желая получше рассмотреть пациента. Он даже забыл по обыкновению нахмурить брови, когда медсестра сообщила температуру.

«Откуда они взялись, эти новые фанатики? – думал старик. – Мне шестой десяток, и я повидал-таки людей. Все они пахали, строили, батрачили… А сейчас они хозяева земли!»

С поля вернулся Тимофей, бодрый и счастливый. За разговорами не заметили смущения Ильинишны, подававшей скудный обед.

Быстрое помялся и вытянул из полевой сумки бутылку.

– На этот раз, доктор, я привез немного старинного лекарства.

Доктор прикинулся, будто не слышал. Спирт развели квасом, и все выпили по рюмке. Никогда еще в этой избе не было столько шума, смеха, радости.

Тимофей забавно рассказывал о сером мерине, единственном своем коне, купленном на присланные Степаном с Парамоновского рудника деньги.

Конь этот, несмотря на глубокую старость и отсутствие зубов, отличался большой хитростью. Заметит, бывало, приготовление хозяина к работе и тотчас убежит со двора. Гуляет по лесу день – другой… Ни волки, ни медведи, рыскавшие за околицей, не страшили его.

Как-то Тимофей выследил, что Мерин любит чесаться о кривую березу в Феколкином овраге, и решил перехитрить коня. Довольный своим замыслом, он с вечера залез на березу и стал поджидать, когда мерин приблизится.

Тимофей прождал очень долго, а мерин все не шел.

«Должно быть, чесался уже, проклятый», – с досадой подумал Тимофей, у которого срывалась поездка в город с дровами.

Но в этот момент береза качнулась от сильного толчка. Внизу кто-то, привалившись к стволу, почесывался.

«Слава богу! – мысленно перекрестился Тимофей. – Продам вот дровец, куплю детям хлебушка да сменяю тебя, сукиного сына, на кобылу… Кобыла-то, поди, жеребеночка бы принесла».

Темень стояла непроглядная. Он прыгнул вниз с громким криком:

– Стой, тпру!

Первое, что поразило его, это спина… Под ним была не жесткая, словно доска, меринова спина, а косматая мякоть жирной туши. Раздался рев, огласивший весь лес.

У Тимофея захолонуло сердце: под ним был медведь…

– Очнулся я поутру, – закончил свой рассказ Тимофей. – И до сих пор не понимаю – сон ли то был или явь… А мерина я все-таки променял.

Доктор весело смеялся. Повернувшись к Быстрову, он спросил:

– Вы, товарищ военком, хорошо ознакомились с нашим уездом? Центр Черноземья, золотое дно!

– Только по этому дну еще ползают гады, – ответил Быстров. – Вот расчешем страну железным гребешком, выпалим осиные гнезда… Создадим чудеса!

После обеда доктор с медсестрой отправились к Огрехову, а Степан и Быстров – на станцию.

– Беспокоит меня председатель сельсовета, – говорил дорогой Степан, – такой мужичок – сплошная головоломка…

Быстров припоминал рыжего бородача, которого он видел на съезде Советов.

– Мужичок подходящий, с головой. Мудрит чего-нибудь?

– Сначала работал хорошо, потом завилял… У Бритяковых амбаров вовсе не показался.

– Ты, значит, ожидал, что он с тобой попрет в пекло? – Быстров закурил папиросу, поглядывая сбоку па Степана. – У тебя ни кола, ни двора, у него – дом, корова, лошадь с жеребенком да три хомута запасных – на будущих коней… Понял?

– Еще бы!

– Нет, Степан, разберись получше. В Огрехове-то сидят вроде как две натуры: одна мозолистая, трудовая – эта тянется к бедноте; другая – жадная, собственническая – спит и видит попасть в обойму с кулаками. Кто же пересилит?

Быстров докурил папиросу И взглянул на Степана серыми спокойными глазами, ожидая ответа. Но тут же продолжал:

– Работать с огреховыми трудно, а отталкивать их нельзя. Их много, и они решат исход революции. В детстве я видел в Питере, как такие вот огреховы, одетые в солдатские шинели, стреляли в рабочих… Мы обязаны извлечь урок из прошлого и потому говорим, если огреховы пойдут с нами – революция победит, если с кулаками… Но этого, Степан, мы не допустим!

На станции работа шла полным ходом. Мужчины, женщины и подростки грузили вагоны зерном. День стоял жаркий. Люди в пропотевших рубахах бегали, перекликаясь, вдоль товарного состава. По дорогам к станции громыхали подводы, поднимая серую пыль. Быстрое положил руку на плечо Степана:

– Вывози хлеб, – и прямо ко мне. Будем вместе укреплять Красную Армию.

– У меня Жердевка на боевом взводе, – возразил Степан.

– Как нам нужны военные специалисты, преданные, знающие, – не слушая мечтательно продолжал Быстров. – Как нужны!

Глава двадцать первая

В ручье плавала половинка луны. На берегу, окутанный ночной, прохладой, горел костер. Рыжеватое пламя торопливо обгладывало сухие ветки, и они, потрескивая, никли на огнедышащей груде углей.

Николка сидел рядом, подобрав под себя босые ноги, и весь поглощен был звуками зажатой в коленях балалайки. Струны, звонко и ясно выговаривали под его грубыми от работы пальцами несложный мотив частушки,

По лугу, со стороны хлебов, доносились шорохи и пофыркивание спутанных лошадей. Заслоняя долговязой фигурой яркие звезды, на холме показался Франц. Он подошел, кинул уздечки на землю; сочувственно приметил босые ноги Николки.

– Зимно?

Парнишка крутнул головой.

– Ни капли. До самых морозов босиком езжу в ночное. А застыну – подниму лошадь и на то место сяду. Под лежачей лошадью земля горячее печки. Ты, камрад, сыграешь?

Военнопленный усмехнулся. Ему было забавно слышать в устах мальчугана чужое для русского языка слово «камрад», и он сказал, присаживаясь рядом:

– Майстер работайт карашо. Мюзикант играйт карашо.

Балалайку сделал пареньку Франц в свободное от работы время. Они крепко дружили, несмотря на разницу в годах. У себя на родине мадьяр считался хорошим столяром, но годы мировой бойни оторвали его от привычного занятия, и теперь он с нескрываемой гордостью поглядывал на предмет своих умелых рук.

Дружба у хозяйских батраков возникла не сразу. Когда Афонюшка привез из города военнопленного, Николка встретил этого чужестранца с глупым высокомерием и насмешкой. Дело в том, что мадьяр начал чего-то требовать от Бритяка и вдруг отказался работать. Выяснилось: он не желал есть обычную кулацкую пищу—черный хлеб с луком и кислый квас.

Николка, раскидывая в поле навоз, страдал от сильной изжоги… Но вместо того, чтобы понять Франца, разозлился.

– Ишь, какой! – дразнил он, показывая язык. – Сала тебе, масла! Яичницы захотел!

Вспышка безрассудной ярости долго мучила паренька. Вечером он увидел, как мадьяр сидел на рубеже, печальным взглядом провожая огненную колесницу заката… Быть может, загнанный на чужбину невольник вспоминал родные края, близких сердцу людей, и слезы тихо стекали по его смуглым щекам. Николке стало жаль этого человека и стыдно за свой поступок. Вернувшись домой, он стащил из Бритякова амбара кусок ветчины и поужинал вместе с Францем. Так завязалась дружба…

Струны весело бренькали, не мешая думать. В хлебах перекликались перепела. Франц приложил ладони ко рту, стал подзывать: «Пыть-пыль-вык! Пыть-пыль-вык!» Перепела умолкли. Через минуту один застучал в ближайшей меже.

– А Бритяк, кажись, выживет: земля не принимает сатанюгу! – сказал Николка. – Ох, помучил он на своем веку людей! Чего легче – лошадей на молотьбе, гонять? Нет, у Афонюшки на каждое дело своя думка; «Кнут в руке держи, а животину не трожь! Гони криком и свистом!» Так и свистишь до упаду.

– Погано, хозяин!

Николка бросил в огонь свежие сучья.

– А в старину, камрад, у пастуха Лукьяна бабку заставлял помещик Гагарин грудями щенков породистых кормить… Кормила, кормила, а свой ребенок тем временем помер с голоду. Бабка с горя бросила щенков – и бух в речку. Не тут-то было! Вытащили ее, голубушку, откачали, пропороли розгами, да и обменяли в имение к барину Шатилову на сортовой овес.

– Эо! Человек обменяйт на овес!

Распалившись, Николка вспомнил деда Викулу, запоротого карателями… Он передавал Францу все, что слышал от людей, но передавал так, словно был очевидцем. Глаза его горели, веснушчатое лицо бледнело и покрывалось потом.

– А Степана нашего царь боялся, – с гордостью заявил Николка. – Ей-богу, боялся. Не тронули братку! Только на Парамоновском руднике не дали работать…

Он жалел, что не умеет рассказывать, как Степан, приходивший иногда в ночное.

Николка ломал о колено сухой валежник.

– Камрад! А братка говорил нам и про Ленина…

– Ленин? – приподнялся мадьяр, блестя глазами. – Я знайт! Я слишаль… Камрад Ленин!

– Он за рабочих и крестьян, за трудовую силу!

Франц смотрел в огонь… Вспоминал о родине, о крошечном венгерском городке, где ждал его подрядчик. Он попал в плен к русским в начале войны и с беспокойством думал о будущем.

Заслышав плеск встревоженного ручья, Николка оглянулся.

– Кто-то еще приехал, – кивнул он белесой головой. Вброд переходила женщина, ведя за собой лошадь. – Настя, – узнал мальчуган и, отложив балалайку, пошел навстречу. – Я постерегу кобылу…

Он взял из Настиных рук повод, присел на корточки и спутал лошадь. Затем снял недоуздок и отогнал гнедашку к табуну, где слышался Мерный хруст и поскрипывание сочной муравы на зубах у животных.

Своим чутким, по-детски отзывчивым сердцем Николка разделял горе Насти… Он ненавидел Бритяков, и чем больше отец с матерью толковали о женитьбе Степана на Аринке, тем сильней огорчало это парнишку. Он знал о давнишней любви Степана и Насти, как знала вся Жер-девка, и не мог постигнуть, что им мешает теперь послать к дьяволу и Ефима и Аринку ради собственного счастья!

Настя смотрела мимо Николки, выжидательно-строгая, задумчивая.

– Вас тут двое?

– Мы всегда с камрадом. Посиди – картошка, вон, испеклась… Братка обещал прийти. Он страсть как любит печеную картошку!

Настя вздохнула. Подойдя к огню, села на разостланный Францем зипун, и чистое, со следами тайной муки, лицо ее зарумянилось… Бессонные ночи, упреки отца, жердевские сплетни – все отлетело прочь. Она слушала веселый наигрыш балалайки, не сводя широко открытых глаз с розовато-золотистых углей. Ждала Степана…

Сегодня Настя не могла усидеть дома. От Матрены дозналась она, что Ильинишна и Тимофей, желая удержать Степана дома и покончить с деревенскими злыднями, окончательно решили присватывать дочь Бритяка. Да и Степан, очевидно, не перечил воле родителей – встречался с Аринкой каждый день. Уложив детишек пораньше спать, Настя повела кобылу в ночное. Но, увидав костер за ручьем, на унизанной блестками росы луговине, испугалась…

«А что Степан подумает? Я ведь ничего не знала… Честное слово, ничего!» – оправдывалась она, хотя была уверена, что встретит здесь Степана.

Из-за ручья долетел бойкий смех, и в воде отразились две человеческие тени. Аринка шла со Степаном, плескаясь и взвизгивая. Спокойная гладь потока закачалась бурунной рябью, топя серебряную половинку луны и мелкую, как береговая галька, звездную россыпь.

– Да не брызгайся ты – крикнул Степан.

– Это любя, – заливалась Аринка.

– Заметив Настю, дочь Бритяка тотчас подошла, обняла за плечи. Прижалась сытым телом, зашептала:

– Ты не серчай… Любовь от сердца шестом – не отгонишь.

… Аринка не скрывала, что понимает тоску подруги, и наслаждалась своим девичьим превосходством. Настя с отвращением подумала:

«Весь род ваш такой… Живете чужими несчастьями, как воронье кровью».