Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 53 страниц)
Глава пятьдесят четвертая
Город почистился и прибрался за ночь. На деревянном постаменте братской могилы художник заканчивал надпись о тех, кто не пожалел жизни, превращая старый российский большак в, дорогу социализма.
Возле исполкома ждала машина. Рядом с шофером Найденовым сидел Николка в полномвкрасноармейском обмундировании.
– Так, говоришь, жалко дружка? – спросил Найденов, облокотившись на руль. – Из крестьян парень? Или наш брат, рабочий?
– Столяр. – Николка отвернулся, чтобы скрыть слезы. – Он мне балалайку сделал. Хорошая балалайка…
– Эх, дела!.. Покрушили народу! Наши-то иваново-вознесенские, что служили в продотряде, почти все полегли. Терехов да я вот уцелели.
– Он со мной был при пулемете, – продолжал Николка, – на помощь заставе шли. Я и говорю: «Держись, Франц, за щиток! Пуля скрозь железо не пройдет!» А он смелый! Выпустил ленту и давай гранатами… Швырнул три штуки и лег. Гляжу – не шевелится…
Шофер и пулеметчик долго молчали, вспоминая пережитое. Найденов сказал: – Долго Степана нет.
– Ищет, – отозвался Николка. – Как ворвался в город, так и начал ее искать…
А в это время на другом конце города, где находилась больница, в палату роженицы впустили посетителя. Бледная, ослабевшая, но счастливая Настя кормила ребенка. Она смущенно оглянулась на дверь и тотчас узнала широкоплечего Степана в белом докторском халате.
– Дочка? – негромко, переводя дыхание, выкрикнул Степан. – Поздравляю!
Он подходил к кровати на носках, опасаясь за каждое свое движение. И очень удивился, услыхав спокойный Настин голос:
– Я также поздравляю тебя… Мне рассказали, что чрезвычайный пленум избрал Жердева председателем исполкома!
Молодая, светлая улыбка скользнула по выбритому лицу Степана. Откинув полу халата, он отстегнул ремешок полевой сумки. Красноармейская форма придавала ему еще большую стройность. В-руках зашуршала только что полученная телеграмма.
Степан, склонившись к Насте, читал:
«Приветствую энергичное подавление кулаков и белогвардейцев в уезде. Необходимо ковать железо пока горячо и не упуская ни минуты организовать бедноту в уезде, конфисковать весь хлеб и все имущество у восставших кулаков, повесить зачинщиков из кулаков, мобилизовать и вооружить бедноту при надежных вождях из нашего отряда, арестовать заложников из богачей и держать их, пока не будут собраны и ссыпаны в их волости все излишки хлеба. Телеграфируйте исполнение. Часть образцового железного полка пошлите тотчас в Пензу.
Предсовнаркома Ленин»
Они помолчали, занятые одной думой. Степан наклонился, чтобы посмотреть ребенка. Настя обхватила его шею рукой, спросила робко:
– А где твои, Степан? Трое?
Степан отвел в сторону потемневшие глаза.
– Видишь, Настя… За час до смерти Быстрое просил меня, если с ним случится что, позаботиться о детях. Жена у него больная, доживает последние дни. В Питере голод. Я решил взять мальчиков к себе.
Широко открытые Настины глаза смотрели на Степана, излучая чистую и нежную любовь. Она крепко прижалась к его щеке горячими губами. В дверях показалась сиделка, и Степан заторопился уходить.
– Гагарин убит снарядом в своем штабе, – быстро говорил он, вспомнив, что многое так и не успел сообщить Насте, – Клепикова из города Аринка увезла…
– Увезла?
– Запрятала в бочку из-под самогона, и домой. Но мужики подстерегли… Теперь он под замком.
– Давно по нем пуля плачет!
– Только одного не нашли, – ледяным тоном промолвил Степан, задержавшись в дверях.
– Убит! – поспешила ответить Настя, догадавшись, о ком идет речь.
– К сожалению, среди убитых Ефимки Бритяка нет. Не впервые этому зверю шкуру менять… Однако мы поищем!
Сняв халат, Степан вышел из больницы.
– Готов, братка? – нетерпеливо крикнул Николка, увидав его издали.
– Поехали!
Часть вторая
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Ф. Тютчев
Глава первая
Машина проскочила по деревянному настилу моста через мутные воды Низовки, вышла на большак и стала набирать скорость. Город затерялся позади в сизой дымке утреннего тумана. Навстречу стаей лебедей плыли заревые лиловые облака, а за далеким лесом пробуждалось солнце. Степан напряженно всматривался в темные очертания лесного массива. То и дело раскуривал потухающую трубку.
Еще недавно там, на привале, он видел отряд военкома Быстрова. Теперь нет Быстрова, и отряда его нет, и сотни других товарищей лежат в братской могиле…
Ему было тяжело наблюдать рождение этого чудесного дня, когда жизнь отправлялась в новый поход без тех, кто до последней минуты боролся и умер за нее.
Закусив мундштук трубки, Степан попытался сосредоточиться на том, что ожидало впереди. Он вспомнил, как перед отъездом из города завернул на вокзал. У семафора дымил готовый к отправлению бронепоезд, на запасных путях шла погрузка в теплушки орловского рабочего Железного полка, уезжавшего по указанию Ленина в Пензу.
Матрос Глотов, командир бронепоезда, протянул Степану тяжелую, украшенную татуировкой руку:
– Прощаться заехали, товарищ Жердев?
– Беспокоюсь за Павла Михалыча… Как он?
– Пришвартовался у меня. Лежит в жару. Срочно операция требуется, а тут хирурга кулаки убили.
Во время войны Глотов служил с Октябревым в одном экипаже на Балтике и сейчас ради прежней морской дружбы решил увезти раненого товарища в Орел, к хорошему специалисту. Шагая вразвалку по насыпи, он провел Степана через узкую бронированную дверь в вагон, загроможденный ящиками с боеприпасами. На этих-то ящиках, сдвинутых поплотнее к стене, и лежал Октябрев.
В полумраке вагона Октябрев казался еще длиннее и старше, чем обычно. Сквозь бинты на голове просачивались бурые пятна крови. Почувствовав около себя людей, Октябрев шевельнулся. Поднял искаженное болью лицо.
– Павел Михалыч, – сказал Степан, – извини, зашел вот… Не надо ли чего?
– Жердев? – тихо проговорил Октябрев, приподнимаясь, и тотчас беспомощно опустился на качнувшиеся ящики.
Он помолчал, отрывисто и часто дыша, и снова уставился на посетителя горящими глазами:
– Рад за тебя… в рубашке родился! Только не горячись – дальше пойдут дела посложнее! Видал, мужички-то какие? Одной веры, а разным богам молятся…
– Знаю, сам мужик. – Степан отвел в сторону вспыхнувший синими искорками взгляд, толкнул фуражку на затылок, рассыпая из-под козырька черные завитки кудрей.
– Из главарей-то один Клепиков арестован? – не слушая, продолжал Октябрев. – Ну, вот! Сказывали, полковник Гагарин убит… Посылал я ребят с бронепоезда… разобрали по кирпичу весь их штаб – нашли фуражку Гагарина. Не чудо ли? Весь дом разрушен снарядами, выгорел начисто… и целехонькая фуражка!
– Думаешь, для отвода глаз?
– Что хочешь думай! Говорю: мне достались цветочки, тебе ягодки придется собирать…
Степан ехал пустынным большаком, хмурый и настороженный. Да, ему предстояло пройти эти неведомые жизненные дебри, перед которыми легли сраженные товарищи. Он смотрел на помятые, нескошениые хлеба у дороги, на черные воронки от разорвавшихся снарядов, на опрокинутые повозки и вздувшиеся трупы лошадей. Если город успел прибраться и почиститься за ночь, то здесь еще сохранились следы поспешного бегства мятежных банд. Казалось, многоликое чудовище ломилось по широким проселкам, через присмиревшие деревни, леса и осыпающиеся нивы, устилая их пеплом пожарищ… Жуткая тишина сковала израненную землю, над которой спозаранку кружилось воронье.
За бугром хлеба сменились паровым клином, а дальше, до самого горизонта, сумеречно стоял могучий бор.
– Сверни влево, – сказал Степан шоферу.
Найденов слегка дрогнул бровями, но сразу же повернул руль, и машина с воем вымахнула на травянистый рубеж. В кузове завозился Николка, заряжая пулемет.
Вот и первые раскидистые дубы – сторожевые великаны. Они чутко ловят каждый шорох, каждое дуновение ветерка, передавая дальше по цепи гул своих вершин и трепет листвы. Дорога пропала в зарослях орешника, полных духмяной сырости и прохлады. Закивали зелеными шапками белые березы, чередуясь с черностволой ольхой.
Степан узнал поляну, где отдыхал отряд Быстрова перед выступлением. Отсюда собирался питерский большевик сделать бросок на Осиновку и разгромить банды Клепикова.
Выйдя из машины, Степан поднялся на косогор. С обратного ската был виден глубокий овраг, по дну которого сероватой змейкой проползала дорога – место гибели отряда. Степан приблизился к свежим холмикам, укрытым ветками рябины с гроздьями ягод, напоминающими пролитую кровь.
У крайней могилы одиноко грустила пробитая пулями молодая березка. На нее опирался Быстрое, угасая вместе с лесным эхом вражеских залпов.
Сняв фуражку и опустив широкие плечи, Степан долго стоял на крутизне. Он заново переживал встречу с Ваней Быстровым в германском плену, годы дружбы, побег на родину… Кто же думал, что одному из них суждено пасть так рано?
– Клянусь тебе, Ваня: предатель не уйдет от моей руки! – Степан выпрямился, как в строю. – Нет, не уйдет! Он скрылся, подлый выкормыш из волчьего рода Бритяков… Он зализывает рану… А места ему нет на земле!
Солнце поднялось над верхушками вековых деревьев, заливая светом и теплом вольные русские просторы. И молодая березка встрепенулась, кивнула Степану гибкими ветвями, и по листьям ее, мерцая, скатились последние капли росы.
Глава вторая
Деревня Каменка, дремавшая в четырех верстах за городом на берегу Низовки, проснулась от нестерпимой утренней голубизны и петушиного крика.
Возле сельсовета остановился прохожий, стукнул в засиженное мухами окно:
– Подводу!
Вышел шупленький, косоплечий мужичонка – секретарь сельсовета, исполнявший обязанности убитого кулаками председателя, – недоверчиво осмотрел незнакомца. Перед ним, опершись на перила крыльца, стоял военный, весь запыленный, в дорожном брезентовом плаще.
– Ты кто же будешь? – спросил секретарь, собираясь по обыкновению начать жалобы на извоз и отсутствие лошадей… Но вдруг осекся, увидав перекошенное злобой лицо и судорожное движение руки, вынимавшей из деревянной кобуры огромный маузер. – Погодите, я сейчас… у меня живо! – засуетился он и тотчас отдал необходимые распоряжения. – Вы, товарищ, наверно, ранены? За грудь-то держитесь… Может, чайку, пока лошадь запрягут?
– Воды! – сквозь зубы выдавил Ефим.
Когда подъехала телега, возница осведомился у секретаря: – Куда его?
– Вези, куда велит! – рассердился секретарь, желая показать хоть напоследок свою власть и знание дела. – Видишь – комиссар едет к жене или к матери на поправку!
Раненому помогли взобраться на повозку. Он оглянулся в сторону города, рыжеусое лицо скривилось от боли, челюсть дрогнула… Под колесами зашуршала росистая трава, курившаяся в низинах белым туманом. Облака тащили по некошеным полям расплывчатые тени. В осыпающихся хлебах привольно щебетали птичьи выводки. – Гони-и! – простонал Ефим и, повалившись на дно телеги, закрыл руками грязное лицо…
Он слышал и не понимал, что говорит ему возница, куда-то указывая кнутовищем. Тупое безразличие сковало его сердце и мозг. Лишь временами наступало прояснение, и тогда Ефима пугало все живое: людской говор, трепет резвящихся в воздухе ласточек, заливистое ржание отставшего от матери жеребенка.
– Да ведь чего им? – глухо доносились слова возницы, продолжавшего что-то доказывать и пояснять. – У них брюхо толстое – до обеда сыт и после обеда сыт… И иные прочие полезли на рожон! Вахлаки! Народу порешили – ужасть! Один другому вилами кишки выматывали, лопатами секли… не приведи бог!
«Это он про восстание, – догадался Ефим, – правду говорят: мужик задним умом крепок… Спохватился!»
И в ту ничтожную долю секунды, пока не померк еще свет его мысли, он снова видел схватку с окруженным в лесу отрядом Быстрова, атаку городских баррикад, Сенную площадь, запруженную толпами мятежников, битву возле вклада и ее… выросшую перед ним, как неминуемое возмездие…
– Настя… – шептал Ефим и проваливался в темноту…
Иногда он поворачивал голову и смотрел назад остекленевшими от боли и ужаса глазами. Ему чудился топот коней, свист клинков и крики настигающей погони…
Телега подпрыгивала, кособочилась и скрипела, преодолевая бугорки и канавки. Бинты на груди Ефима, наложенные кое-как из разорванной рубахи, ослабли. Гимнастерка промокла от крови, прилипла к телу.
– Отсюда и началось… с Жердевки! – опять заговорил возница. – Самая закваска у них тут была… Самая, то есть, контра! А теперь Ефимку-то Бритяка ищут по всему уезду… Да нешто он, собачий сын, покажется тебе на дороге!
Ефим приподнялся. В голове неожиданно стало ясно, шум в висках утих. Он увидел знакомые валы, обсаженные ракитником, кирпичную колокольню и схватился за вожжи… Неужели это он сам, в полубреду, велел ехать сюда? Он хорошо понимал, что в Жердевке ожидала его верная смерть. Можно бежать куда угодно, только не в Жердевку!
– Ну, чаво? – недовольно спросил возница, прервав свои нескончаемые рассуждения. – Довезу, лежи знай!
– Стой… не надо. – Ефим начал слезать с повозки, ловя носком сапога землю.
Возница безучастно глядел на серое, покрытое липкой испариной лицо раненого, на его тщетные усилия найти точку опоры и молчал.
«Ишь, дотошный какой, ухватистый, – думал с неприязнью, – ежели смерть за правду примал, так и лежи; не хорохорься! Ишь, затыркался посреди дороги!»
Закусив до крови губу, Ефим коснулся, наконец, подошвами твердого грунта. Сделал шаг и, продолжая держаться за грядку телеги, криво усмехнулся:
– Довез… спасибо…
Он пошел неверными шагами, горбясь и пошатываясь, загребая носками сапог дорожную пыль. Возница, качая головой, развернулся и погнал лошадь обратно с таким ожесточением, словно она была виновницей этого несуразного происшествия.
Приближаясь к Жердевке, Ефим свернул с дороги и остановился передохнуть в дубовом перелеске – жалком последыше дремучего бора, которым в старину славился тянувшийся на десятки верст Феколкин овраг. Мысли путались в голове, по телу разливалась, парализуя все, как сонная одурь, слабость.
«Только бы не упасть…» – Ефим поднял валявшуюся в траве палку, оперся на нее и пошел дальше. Зачем он шел в Жердевку на бесславную гибель? Это перестало его занимать. Главное было в том, чтобы держаться на ногах. Миновал высокую полынь, разросшуюся у межи, и направился по зеленой лужайке к сараю.
«Постой-ка… чей сарай? – пытался вспомнить Ефим. – Это не наш… Кажется, Романа Сидорова… или дяди Васи…»
Всего несколько шагов отделяло его теперь от сарая. Но именно их-то невозможно было одолеть. Стиснув зубы, Ефим судорожно оперся на палку и, чувствуя, как цепенеет обжигаемое болью тело, заковылял вперед.
Из сарая пахнуло свежим сеном и прохладой. Ефим прислонился к дверному косяку, закрыл глаза и медленно сполз на землю…
Глава третья
Спускаясь с косогора и надевая на ходу фуражку, Степан прислушался. В лесу раскатисто загремела близкая винтовочная пальба.
– Братка, – крикнул Николка от машины, – должно, Филю Мясоедова нагнали. По слухам, он сюда подался!
Найденов взялся за руль.
– Не проехать ли другой дорогой, Степан Тимофеевич? Подстрелят бандюки!
– Давай прямо, – сказал Степан.
Он сел в кузов к Николке, отстранил его плечом на место второго номера и приготовил пулемет для стрельбы с рассеиванием. Ему не терпелось увидеть врага… Быть может, настал час выполнить клятву, данную на могиле замученного военкома. Грохот пальбы надвигался, будоража лесную чащу. Воздух тоненько попискивал над головой, в машину падали то сучок с дерева, то сбитый лист…
Неожиданно впереди открылась лужайка, окаймленная кустами боярышника, из-за которого выглядывало низенькое строеньице лесника. Найденов торопливо закрутил «баранку», подруливая к толстым дубам.
– Ты чего? – нахмурился Степан.
– А вон они… – и шофер едва успел спрыгнуть на землю, как пуля разбила перед ним стекло.
Стреляли из окна сторожки. Степан сразу оценил меткий глаз и опытность стрелка. Вторая пуля звякнула в щиток пулемета. Степан приник к шершавым рукояткам затыльника и нажал спуск. Пулемет судорожно забился, хлестнул горячей струей свинца. Посыпались стекла из распахнутых оконных створок. Оттуда больше не отвечали.
– Удирают! – Николка указал рукой в сторону, где над боярышником со свистом взвилась плеть и конский гопот дробился удаляясь…
Лицо Степана перекосилось, правый глаз поймал на мушку метнувшегося к густому ольхачу всадника.
– Ничего… догоним!
Короткой очередью рвануло листву… Что-то с маху рухнуло на землю, ломая сучья… Донеслись перехваченные животным страхом голоса:
– Эй… Микитка! Коня барину…
– А я куда ж?
– Слазь, поганец… убью!
По урочищу катилось еще запоздалое эхо пальбы, но лужайку наполнили другие звуки. Отряд красноармейцев проскакал вслед за мятежниками, пришпоривая взмыленных коней и вырывая из ножен сверкающие, как родниковые брызги, клинки.
– Рубай, хлопцы, до самого пупа! – гаркнул усатый кавалерист и, узнав Степана, круто осадил серого храпящего жеребца. – Добре, товарищ председатель, покропил ты хижину! Сильно огрызались, бисовы души!
– Слушай, Безбородко, что у них там за барин? – спросил Степан командира кавэскадрона.
– Га! То не барин, а сущая сатана! Ловко стреляет – четверых хлопцев моих уложил. Ну, бувай здоров, дальше твоей карете нема ходу!
И, подняв жеребца в галоп, удалой Безбородко исчез среди деревьев.
У Найденова закапризничала машина. Степан вылез на траву, сорвал ивовый прутик, нетерпеливо стеганул по голенищу. Из головы не выходили слова Октябрева: «…мне достались цветочки, тебе ягодки придется собирать…»
Когда машина, сокращая лесом путь, выбралась на жердевскую дорогу, там уже началось большое движение. Из дальних деревень тянулись в город обозы с зерном; пыля и разбредаясь, шли гурты сытого, породистого скота.
– Откуда? – спросил Степан, поравнявшись с высоким чернобородым гуртовщиком, вооруженным саженной дубиной.
– Мы-то? – и мужик помолчал, пытаясь сообразить, что за начальство в машине. – Осиновские мы. Назначенные, то есть, сельсоветом. Биркиных нынче тряхнули – душа вон…
– Хорошо тряхнули?
– По совести! Жили густо – стало пусто…
Степан посветлел лицом. Выполнялась директива Ленина – конфисковать имущество, хлеб и скот у восставших кулаков. Он даже заметил, как чернобородый лукаво усмехнулся и слегка подмигнул ему, точно старому знакомому: заслужили, мол, и получают сполна!
Найденов повел машину на малой скорости. Он сказал, не поворачивая головы:
– Страшное здесь, в Черноземье, кулачьё. Трудно вам будет работать, Степан Тимофеевич,
– Всем будет трудно, пока не перестроим жизнь, – задумчиво отозвался Степан.
На полях звенели косы и серпы, размахивали крыльями конные жатки; в знойном мареве плескался давно забытый смех. Люди спешили наверстать упущенное время – убрать хлеба до дождей.
У Степана щемило сердце, тоскуя по такой вот крестьянской работе. Он любил косить, пахать, любил укладывать в «хрестцы» золотистую тяжесть снопов, а потом возить их на ток, чувствуя разгоряченными мускулами пропотевшую рубаху.
Но сейчас Иная задача стояла перед ним: добить врага, вырвать его ядовитый корень! Чем ближе к Жердевке, тем сильнее пламенела в нем ярость.
… Машина помчалась по разросшемуся пыльному подорожнику знакомой улицы. Она летела мимо катившихся под колеса злющих собак, мимо колодезных журавлей и церковной ограды, свернула в тенистый ракитовый переулок и резко затормозила возле нового дома с голубой железной крышей.
– Бритяка решают! – восхищенно зашептал Николка, вытянув скуластую, обрызганную веснушками мордочку, на которой сверкали умные мальчишеские глаза.
Действительно, всюду на усадьбе стояли подводы, из открытых амбаров люди, вгибаясь, выносили мешки, грузили, увязывали возы. Работа шла сосредоточенно, дружно.
Начальник продовольственного отряда Терехов, с портупеей через плечо и желтой кобурой нагана, хлопавшей при каждом движении по бедру, говорил что-то солдатке Матрене. Она сидела около подъездного сарая на тележной оси. Увидав Степана, подходившего к ним, Матрена хотела встать и не смогла… Только сгорбилась, и бледное, потерявшее былую дородность лицо увлажнилось мелкими бусинками пота.
Терехов перехватил взгляд председателя уездного исполкома и сказал:
– У меня есть инструкция, Степан Тимофеевич, насчет кулаков… Но какие меры принимать с подобными элементами? Лупила в городе контру, изувечена и, представь, самовольно ушла из госпиталя!
– А кто тут моих деток накормит? – словно не понимая тереховской шутки, с досадой возразила Матрена. – Ильинишна, дай бог ей здоровья, от себя отрывала хлебушка для малюток, пока я на стороне скиталась… Да надо и честь знать. Потом, ведь я одна из комбедчиков теперь в Жердевке… А делов-то, батюшки!
Она докладывала Степану о проводившейся в деревне конфискации. У Бритяка заканчивают выгрузку хлеба, скот угнали в город, сельскохозяйственный инвентарь роздали жердевской бедноте. То же самое делается у Волчка…
– И у Федора Огрехова? Матрена вздрогнула.
– Зачем же трогать Огрехова? Он не кулак…
– Он клепиковский бандит, – перебил Степан, – одна свора… Ты спроси Настю, кто тебя у склада вилами достал!..
– Степушка, неужто…
– Терехов, пошли людей с подводами к Огрехову, – распорядился Степан.
Матрена пришибленно смотрела, как он зашагал к дому, проскрипел ступеньками крыльца и скрылся в сумраке сеней. Повернулась к Терехову, зашептала:
– Родной мой, не делай этого, не губи сирот!
Федька-то, рыжий пес, в бегах… За что детишек наказывать?
– Ну и загвоздка! – худощавое насмешливое лицо Терехова стало вдруг серьезно. – Почему ты, солдатка, говоришь это мне, а не ему?
– Скажи попробуй… Не видишь, Ефимку ищет – глаза бешеные! Ему не до жалости…
К дому собирались жердевцы. Узнав о приезде сына, Ильинишна бросила невытопленную печь и побежала на деревню за Тимофеем… Она молилась, замирая при мысли о неминуемой схватке Степана с Бритяком.
