Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 53 страниц)
Глава восьмая
Не оглядываясь, дошла Настя до избы приемного отца. Она забыла, что хотела сказать Степану, для чего искала с ним встречи. Да и какое теперь значение могли иметь слова?
Под навесом чернел исполкомовский шарабан, на котором Ефим привез жену из города. Лошадь, перестав жевать корм, повернула гривастую голову и, казалось, удивленными глазами проводила Настю в сени.
Бесшумно прикрыв за собой дверь, Настя опустилась на приготовленную для топлива вязанку соломы. Никого она не винила в своем несчастье. Страдала, не жалуясь, не молясь. И это было еще тяжелее – прятать боль.
Настя слышала из сеней, как в избе собирались ужинать. Стукнула миска о стол, заплескался наливаемый борщ. Доносились нетерпеливой перебранкой детские голоса. Вот уж один заплакал…
– Ешь, Варька, а то ложкой по лбу, – беззлобно пообещал отец.
На улице стоном пошла плясовая. Кто-то ловкий и сильный, дробя каблуками землю и присвистывая, отделывал трепака.
«Степан!» – догадалась Настя.
Она знала, с кем пляшет Степан. В круговой, бешеной метели звуков нескольких гармошек, в гиканье и криках веселящихся туго натянутой струной звенел отчаянный голос Аринки:
– Ах, подружки, тише, тише,
– У меня – четыре Миши…
Если б пятого нажить
– Я не стала бы тужить!
Казалось, дочь Бритяка пьянела от Настиного горя. Она вела за собой гульбище все ближе и ближе к Огреховскому двору, и вот ликующая забияка кидала слова уже совсем рядом, кого-то дразня и зазывая.
«– Ах, врешь ты, врешь…
Я уйду – ты подойдешь.
Настя лежала в темноте с открытыми глазами. Она закусила рукав кофты, чтобы не рыдать. Слезы душили ее, не облегчая, высыхали на горячих щеках. В висках стучало, не давая сосредоточиться ни на чем, мешая связно думать о происшедшем…
Вот перед ней проходит еще более жаркое, чем сейчас, лето. Пестрые луга успели после сенокоса вновь зацвести и забушевать сочной отавой. По склонам Феколкиного оврага, местами заросшего молодым дубняком, по узким норам обвалившихся каменоломен разносились степные песни ветровея, и мягкая полоска ручья причудливо вилась среди шипучих тростников и остролистой осоки.
– Если будешь рохлей, – сказал Побегун, разувая второй лапоть, – то лучше не ходи! Слышишь?
– Не оглохла, – отозвалась смущенная таким замечанием Настя.
Побегун связал лапти и кинул, чтобы не мешали, в приметный для глаза куст. Поднявшись, он привычно выпятил свою молодую, по-мужицки развитую грудь. Одернул холщовую, чуть подсиненную рубаху. И зашагал к Бритяковой усадьбе. Настя молча шла позади, стараясь не наступать ему на голые пятки. У колючей проволоки, натянутой между ракит, тихо спросила:
– Не наскочат?
Побегун наотмашь откинул со лба черные колечки кудрей. Долго, с каким-то обидным спокойствием рассматривал ее, играя концом самодельного нитяного пояса,
– Пусть наскакивают. Сад-то мой отец заводил…
Поднял нижнюю проволоку и моментально очутился на той стороне.
Настя осторожно пролезла за ним. Ей не хотелось быть «рохлей», но дальше идти не могла: страх подкашивал ноги… Она с замиранием сердца смотрела, как смельчак расхаживал под яблонями, срывая с каждой по яблочку для пробы. Которое не нравилось, он, делая кислую гримасу, бросал в траву или норовил попасть в пролетавших галок. Наконец повернул к загородке таинственно-возбужденное лицо и махнул рукой.
«Хорошая яблонька», – догадалась Настя.
В одно мгновение они взобрались по стволу дерева и скрылись в зеленой листве. Страх пропал. Приятно было ловить над головой едва колеблемые ветерком яблоки и теплые от дневного солнцепека опускать за пазуху.
Вдруг послышался стук копыт, шорох задетых сучьев.
– Кто тут? Слазь, проклятая душа!
Настя, похолодев, закачалась на ветке. Дрожь пробежала по всему ее маленькому телу, и девочка чуть не упала с высоты. Между листвой и переплетающимися побегами раскидистой кроны она заметила белую звездочку чистокровной кобылы, которую звали Ласточкой. Верхом, натягивая повода, сидел Бритяк.
– Слазь, говорю! Не то – хуже будет! – повторил он, и гнедая Ласточка, словно подтверждая угрозу хозяина, ударила в приствольный круг крепким копытом. Крутые, лоснящиеся бока рысачки нервно подрагивали.
Настя увидела, как Степан слез с яблони, неимоверно толстый от напиханных под рубаху яблок.
– Воруешь, босая шваль! – рявкнул Бритяк, узнав батрачонка.
– Яблочка захотелось. У нас нету…
– Скажи на милость – нету! – передразнил Бритяк и прислушался. – Кто с тобой, бродяга?
– Я один.
– Чего врешь, каторжный твой род! А шумит?
– Это я шумел.
Настя поняла, на что решился Степан… Это испугало девочку еще больше, и она, забыв все на свете, спрыгнула вниз.
– Ах, паскудец! – Бритяк замахнулся и огрел ременной плетью мальчишку по спине. – Ораву завел! Сызмальства в атаманы норовит! Ну, ты у меня узнаешь, почем сотня гребешков!
Он погнал детей на гумно.
В темной картофельной яме, где текло со стен и под ногами шныряли крысы, Настя и Степан просидели до ночи. Потом отодвинулась крышка, и наверху показалась голова Ефимки.
– Настю выпущу, – сказал злорадно сын Бритяка, – а ты, Степка, чахни! В другой раз не полезешь…
С того времени Настя все чаще ловила на себе Ефимкин взгляд. Этот человек, вырастая и становясь богатым женихом, навязчиво следил за ней.
Когда Степана взяли на службу, к Огреховым зачастили сваты. Они наезжали зимой и летом, три года подряд. Обхаживали Настю со всех сторон: прельщали красотой, достатком и ловкостью парней, увильнувших от войны.
Недовольный отказом приемной дочери, Огрехов начал ворчать:
– Сиди, может, поседеешь… Любовь, ишь ты! Дожидай его, Степку-то… с того света!
Он объявил, что на деревне уже все толкуют о смерти Степана и сама Ильинишна отслужила по сыну-воину заупокойный молебен. Что тут попишешь? Война!
Оглушенная страшной вестью, Настя тайком побывала в Кириках. Но бледная, заплаканная вдова фронтовика лишь усилила гнетущее впечатление: муж ей действительно говорил, что Степан не вышел из боя…
Настя затихла, точно вырвали из груди сердце. Сторонясь людей, забилась в уголок. Никто не понимал, не чувствовал лютой девичьей тоски. Даже солдатка Матрена, искренняя и добрая, по-матерински советовала:
– Не дури, Настюха! Выбирай, пока не отцвела! Не изводи себя понапрасну – суженого не вернешь. Ищи свое счастье на другой дорожке!
Настя отмалчивалась. Изредка, если очень донимали, говорила:
– Лучше будет, хуже будет… Но такого, как Степан, не будет.
Ничего больше от нее добиться не могли. А когда попрекнул Огрехов, что, знать, осталась на шее вековуха, Настя собралась и ушла из Жердезки. Работала поденщицей на чужих полях, замкнутая, всем чужая.
Именно в эту пору Настю встретил Ефим, служивший в местном гарнизоне. Они разговорились, испытывая теплоту и взаимное расположение односельчан.
Настя знала о Ефимовом несчастье: Бритяк женил сына, даже не спросив о его желании. Таковы были хозяйские планы и расчеты. Старик сам, по собственному вкусу подобрал в Стрелецкой слободу засидевшуюся невесту. Убедившись, что Марфа не понравилась Ефиму, равнодушно крякнул:
– Ничего… Я с криворотой жил – и то кое-чего нажил.
И все пошло так, как хотелось Бритяку. Марфа оказалась догадливой и уважительной снохой. Она попадалась свекру в тех местах и в такое время, когда не мог помешать муж…
Бритяк помолодел от новой жизни. А после мобилизации сына в армию почти открыто стал жить с Марфой, сделав ее хозяйкой и советчицей.
– Веришь, Настя, руки хотел на себя наложить, – рассказывал Ефим, словно ища у нее поддержки. – Такую шутку сыграл со мною батя—злодею бы не пожелал.
Он помолчал, кусая губы… И вдруг признался в своем давнем чувстве:
– Я ведь за тебя свататься хотел. Уговорил солдатку Матрену идти свахой. Ну, видно, батя и пронюхал…
Настя быстро повернулась к нему.
– И ты со службы опять пойдешь к отцу?
– Не пойду! Лучше табун стеречь наймусь, – твердо сказал Ефим. – Пусть милуется со своей кралей… Я теперь отрезанный кусок!
Они расстались и через несколько дней увиделись снова. Ефим искал встреч, добивался сближения. Он часто упоминал о Степане, рассказывая подробности его гибели, будто бы слышанные Аринкой от самого кириковского солдата. Солдат ехал с ней в поезде, возвращаясь домой, и Аринка первой принесла в Жердевку печальную весть.
– На войне кладут нашего брата без счета, как траву, на лугу, – говорил Ефим. – А под Перемышлем русские с австрийцами стена на стену сходились. Кириковский-то солдат рядом, с Жердевым бился в рукопашной и видел, когда его земляка повалили…
Настя слушала, не произнося ни слова. Она уже притерпелась к мучительному ожиданию, людским толкам и пылающей сердечной боли. Ефим видел по застывшей бледности на лице, чего девушке стоило держать голову прямо, скрывать гнетущую скорбь. Он удвоил внимательность, был кроток и отзывчив. Хлопотал, подыскивал для нее легкую работу в городе. Старался лаской, предупредительным участием завоевать доверие.
На исходе лета, в один из тихих, тронутых прощальной грустью вечеров Ефим снова напомнил Насте о своей любви.
«Господи, да куда же мне?» – ужаснулась она, поймав себя на том, что Ефим вовсе не был ей теперь безразличен.
Он казался единственным человеком, способным понять большое горе, посочувствовать чужой беде. В роковой, безжалостной судьбе Ефима она увидела что-то похожее на собственную судьбу… и неожиданно решилась.
…Настя вздрогнула от петушиного крика. Ночь шла на убыль. В разрытой временем и непогодой соломенной крыше блеснула рассветная синева. Песни и звуки гармошки умолкли. За избой прошагал к сараю Ефим. Запряг шарабан и уехал. Долго, затаившись, прислушивалась Настя к удаляющемуся грохоту колес.
– Бабку, должно, пора? – спросил Огрехов с ехидством, выходя в сени.
Он выглянул наружу, точно хотел вернуть зятя, чертыхнулся и начал перебирать в углу какой-то скарб. Беспокойство его было понятно. Без мужа да с таким брюхом девке дома не радуются. Он считал всему помехой, виновником несчастья Степана…
«Вот жизнь, пропади она пропадом, – думал Огрехов. – Только наладишь с одного конца, а на другом уже беда – отворяй ворота!»
Переминаясь в темноте с ноги на ногу, пригрозил:
– Гляди, Настька! Плохую ты игру затеяла… Жизнь – она не шутит!
– Знаю, – тихо отозвалась Настя,
– Знаешь! Чего только не знают из молодых ранние? У тебя родитель был знаток, в цирке представлял… а своего ребенка бросил мне на шею!
– Не попрекай, скоро уйду. Ребятишек присмотреть надо, запаршивели совсем.
– Я не попрекаю, – понизив голос, Огрехов говорил теплей и печальней, увещевая. – Глупая, ведь я жалею твое сиротство. Сошлась ты с Ефимкой не по пути… При живой Марфе, при законной жене сошлась.
Настя ворохнула шуршащей соломой.
– Марфа-то, поди, не тужит со свекром…
– Это их грех, ты о своем думай! Сошлась, говорю, и живи. Пускай корень глубже. Степку прокляни, чтобы не снился!
Приемный отец сел на порог. Развернув кисет, оторвал неровную полоску от привезенной из города газеты. Медленно, задумчиво крутил цигарку. Настя была ему дороже родной дочери. Она поставила на ноги детей, рано лишившихся матери. Но как-то так получалось, что Федор всегда был с ней груб, укорял, ругался.
– Что тут попишешь? – сказал он, тяжело вздохнув. – Бритяк испокон веков народ топчет, неправдой живет… А мне до него не допрыгнуть! Может, и у вас с Ефимкой от незаконности удача попрет… вроде зеленя по навозу… Смекай!
Стараясь говорить убедительнее, Огрехов невольно выворачивал сокровенные мысли, которые таились в его раздвоенной мужичьей душе. Да, он был работяга, пропитанный потом трудящийся человек, но никогда не переставал тужить и ловчить, чтобы хоть на вершок подвинуться к богачам. Родство с Бритяками, пусть даже незаконное, сулило Огрехову прямую выгоду… Надо же было в такое время Степану явиться!
Настя поднялась, втащила вязанку соломы в избу и затопила печь. Ловко и споро подбирала всякие недоделки, соскучившиеся по женской руке.
Малейший толчок под сердцем настораживал ее. Теперь в этом, еще не родившемся существе, сосредоточились весь смысл и все значение будущего.
Настя вышла на гумно. С полей тянуло предутренней свежестью колосистых хлебов. Пахло дымом затапливаемых печей. Настойчиво просилась со двора скотина.
В саду Бритяка кто-то тряхнул яблоню. Шумно упали в росистую траву зрелые плоды. Настя перевела взгляд на соседнюю усадьбу, где уже суетился плотный, чернобородый Волчок. Ей показалось странным, что он, неизвестно для чего, расторопно очищал граблями прошлогоднюю скирду соломы.
«Вот проклятые, – вздохнула Настя, – все обираются да осматриваются, будто перед смертью… А сами норовят каждому горло перекусить!».
Набрала с грядок огурцов, сиявших влажной зеленью, и повернула к избе.
Вдруг от Феколкиного оврага донесся знакомый смех. Настя оглянулась и побледнела. Межой шла, счастливо улыбаясь, Аринка… А вдалеке, за ракитами, мелькнула серая куртка Степана.
Глава девятая
После схода Клепиков пил чай в горнице Бритяка, Гладко прилизанный, розовощекий, он жадно отхлебывал из стакана, точно все желания его ограничивались этой обжигающей горло влагой.
Бритяк сидел напротив, склонив лысину к столу, и выжидательно разглядывал завсегдатая.
В горнице было душно. Запахи пищи перемешались с мышиным смрадом чулана, а Марфа все сновала через сени, внося то жареную баранину, то яичницу-глазунью, то малосольные огурцы.
– Кушайте, пока у меня блины подойдут. Милости прошу! – угощала она, придвигая по белой скатерти тарелки и миски, гремя конфоркой самовара и даже на минуту не закрывая рта. – На деревне-то переполох! Говорят, комбеду бумага пришла насчет хлеба…
Круглое, мясистое лицо Марфы пылало жаром, и сама она была круглая и говорливая, напоминая один из тех многочисленных горшков, которые постоянно бурчали у нее в печи. Она хлопотала, рассыпая новости, нарядная, разбитная бабенка. Но Бритяк, нахмурившись, ждал, когда Марфа уйдет, хотя именно за обходительность уважал невестку.
Закурив папиросу, Клепиков раскрыл окно, и с улицы повеяло ночной прохладой. На деревне медленно спадал веселый гомон: нет-нет, да и вырвется откуда-то легкой птицей задорная песня, ахнет голосистая гармонь, дробно застучат каблуки. Гуляет молодежь! А внебе кружатся хороводы звезд, подражая жердевским девчатам, и сверкает в голубой дымке серебряный развилок Млечного Пути.
– Что это Ефима нет? – спросил Клепиков, думая об Аринке…
Бритяк разгладил усы.
– Надо полагать, у тестя. Мы с ним повздорили.
– Всерьез?
– Дюже обиделся я… Скажи на милость, отца родного чурается! На людях от меня бежит, как черт от кадила! Такая нынче мода!
– Всякая мода переменчива. Ефим и со мной разошелся, но я ценю его и уважаю… Думаю, что со временем мы опять будем друзьями…
Клепиков действительно не придавал серьезного значения «перебежке» Ефима к большевикам. Он даже простил ему участие в разоружении гарнизона, понимая, что человеку надо было показать себя перед новой властью, и втайне рассчитывая воспользоваться когда-нибудь старыми приятельскими отношениями.
– Дай бог, – вздохнул Бритяк, поняв недосказанное, и заглянул Клепикову в глаза. Собственно, он еще мало знал его.
Клепиков был человек самонадеянный и скрытный. Речистость не мешала ему умалчивать о себе. Он никогда не сказал и двух слов, которые осветили бы его прошлое.
Ходили слухи, что отец Клепикова служил доверенным у купца Рукавицына и разорился вместе со своим покровителем… Некоторые уверяли, будто Клепиков еще недавно, перед самой войной, перебивался за городом в дьячках.
Он побывал и в тюрьме, и в армии. А в первые месяцы революции, когда власть в городе захватили эсеры, Клепиков уже занимал три поста: председательствовал в уездном исполкоме и ревтрибунале, редактировал газету «Пахарь». Население боялось его, друзья окружали почетом.
Рассказывали, что в городском саду при появлении Клепикова оркестр прерывал программу и играл туш.
Клепиков любил власть и крепко держался за нее. Разъезжая по волостям, он заводил дружбу с кулаками вроде Афанасия Емельяныча Бритяка, лично «подрабатывал» кандидатуры на съезд…
В Георгиевской слободе он устроил пропускной пункт. Прибывающих на съезд делегатов зазывали в дом махорочного фабриканта Домогацкого. Нежелательных тут же лишали мандатов и отсылали назад.
Клепиков стал фигурой. Дружбой с ним гордился не один Бритяк.
Но к весне тысяча девятьсот восемнадцатого года понаехали в деревню шахтеры, демобилизованные матросы, фронтовики; они засели в сельсоветах и волисполкомах, послали своих людей на съезд…
Бывший печник Селитрин повел на Клепикова решительную атаку. С ним шли плечо к плечу крестьянин-бедняк Долгих, паровозник Сафонов, рабочий-мукомол с адамовской крупорушки Иванников, балтийский матрос Октябрей и питерский литейщик Быстров. Это были видавшие виды ребята, чьи мужественные сердца пылали огнем ленинских идей. Они громили эсеровщину с привычной сноровкой фронтовиков.
И вот Клепиков, лишенный власти и почета, сброшенный с высоты трех постов на грешную землю, сидит теперь со своей злобной думой, и даже Аринка – любовь его – не показывается на глаза…
«Как же быть? Где заступа?» – размышлял Бритяк.
Он пришел со схода подавленный и разбитый, словно его пропустили вместо снопа в барабан молотилки. Отродясь не было еще таких сходов в Жердевке! И откуда взялась сила, уверенность у бедноты? Знать, правду высказывал Степан – на их улице теперь праздник!
Докурив папиросу, Клепиков скомкал ее и выбросил в окно. Резко повернулся к хозяину.
– А где твой хлеб, Емельяныч? – Чего? – не понял Бритяк.
– Зерно!
Бритяка словно варом ошпарило… Но вслух он сказал:
– Под замком зерно, мои амбары надежные. Клепиков сердито оборвал:
– Сейчас, Емельяныч, в амбарах одни дураки берегут! Хоронить надо! В землю, в глубь, в тартарары… Страшнейший враг большевиков – голод. Значит, голод – наш союзник, дайте ему дорогу!
«Эх, мать честная! – заволновался Бритяк. – Докатились»…
Когда он собирался прятать хлеб в потайное местечко, им руководила трусость. Обыкновенная трусость мироеда, который не может рассчитывать на снисхождение людей и не видит иной возможности спасти нажитое. А Клепиков понимал дело гораздо шире. Он искал наиболее уязвимое место в стратегии большевиков, чтобы нанести ответный удар.
– Ленин посылает рабочих в деревню, – продолжал Клепиков, – поход за хлебом! Воля твоя, Емельяныч, но лучше уничтожить, чем отдать продотрядам!..
– Господи Иисусе! Николай Петрович! Как уничтожить собственное добро? Ведь рука не поднимется…
– Зато у Степана Жердева поднимется, соображаешь? И на твое добро и на тебя самого! Надо видеть дальше носа, старик, иначе споткнешься.
Бритяк отодвинулся и с минуту молчал, уставившись взглядом в пол. Затем, ни слова не сказав, поднялся и вышел.
«Почему ее нет? – думал Клепиков, поджидая Аринку. – Ведь знает, что я приехал, отлично знает!»
Неподалеку заиграла гармонь. Хриповатый голос парня затянул:
Чернобровая девчоночка,
Напой меня водой!
Я на рыжем жеребеночке
Приеду за тобой!
Послышались шаги. В кругу света, падавшего из окна, остановился Глебка.
– А ведь чуть было на сходе не помяли, Николай Петрович…
– Кого?
– Да вас-то!
– Э, пустяки… Кто с тобой? – Ванюшка.
– А девки, что же, не принимают? – осторожно закинул Клепиков. Ему передавали, будто Глебка гуляет с Аринкой.
– Ну их! Успеем, от нас не уйдут, – осклабился Глебка.
«Какую-нибудь гадость хочет сказать», – догадался. Клепиков.
Во время войны Глебка служил под начальством Клепикова. Он был одержим необычайной страстью – приносить людям скверные вести. Всегда спешил сообщить их первым и делал это с таким глуповато-радостным видом, словно рассчитывал на вознаграждение.
«Нет, я непременно дождусь ее», – думал Клепиков, раздражаясь против Аринки и чувствуя, как сомнение все сильнее проникает к нему в душу.
Наезжая к Бритяку все чаще и чаще, Клепиков заглядывал при встрече в лицо хозяйской дочке, в ее то плутоватые, то грустные глаза.
«Ишь, червяк противный, чтоб ты сдох!» – в сердцах думала Аринка. Она избегала разговора, проходила мимо, как бы не замечая гостя. Но отвращения своего не выказывала. Она была по-бритяковски хитра.
Сегодня Клепиков решил объясниться начистоту.
– Кто там поет? – спросил он, прислушиваясь к далекой девичьей песне. – Не Аринка ли?
– Фи-у… тю-тю! – свистнул Глебка, почему-то обрадовавшись, – Аринке не до песен!..
– Что с ней? – вырвалось у Клепикова.
– Пропала девка! Ушла со Степкой в Феколкин овраг…
Клепиков пришибленно молчал. Он тотчас представил себе ловкого чернокудрого Степана в президиуме собрания. «Как ни приноравливай кулак к глазу, все равно синяк будет».
– Пошли, Ванюшка! – торжествующе позвал Глебка.
