Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 53 страниц)
Глава двадцать девятая
Для Степана, пережившего вместе с армией страшную боль поражения, приход Николки явился несказанной радостью. Мальчуган не только вырвался из плена живым, но и проник через фронт – на помощь к брату.
Было что-то чудесное в простом, мужественном поступке юного советского воина и его товарищей, спасших раненого командира. Даже перекрестный огонь и окружение корниловцев не принудили их оставить его.
– Братка, – говорил возбужденно Николка, очутившись в расположении красноармейских цепей, – это Пригожин… Надо скорее перевязать ему раны!
– Пригожин? – Степан вспомнил рассказ Севастьяна, который считал комбата погибшим. – Санитаров сюда!
Он помог переложить Пригожина на носилки. Тот с усилием шевельнул сухими губами:
– Товарищ Жердев… вот и встретились…
– Выздоравливайте поскорее, – сказал Степан. Примчался Семенихин. Он только сейчас узнал о ранении Жердева.
– В плечо? Штыком? – тревожно спросил он еще издали, увидав комиссара. – Это очень скверно! Штыковая рана, брат, опасная вещь! Немедленно отправляйся в полевой лазарет!
– Я никуда не поеду, – заявил Степан категорически.
– Сейчас не до шуток!
– А кто шутит? Ты же сам под Харьковом, несмотря на тяжелое ранение, остался в строю.
– Там было другое дело.
– Там другое здесь, третье… Много у нас дел, Антон Васильевич! Ты лучше порадуйся со мной: братишка вырвался из плена!
– Да ну? – Семенихин остановился перед Николкой. – Поздравляю! Сразу видать: жердевская порода! Даже пулемет притащил.
– Он притащил кое-что поценнее. Не встретил ты санитаров?
– Которые понесли раненого комбата?
– Вот вот. Этого комбата наши парни подобрали южнее Орла и ночью плыли с ним в лодке по реке через весь город, кишащий деникинцами. Здорово придумано?
– Да-а! Смекалкой ребята не обижены, – и Семенихин опять, как раньше при виде Федора Огрехова, удивился, что люди эти, одетые в пропотелые шинели, вовсе не замечали своего подвига и меньше других походили на героев.
Разговор о лазарете, готовый превратиться в острую стычку, командир полка не возобновлял. Только хмуро и неодобрительно косил взглядом на шинель комиссара, проколотую у плеча.
Подошел Терехов, сверкая еще не остывшими от боевой схватки смолисто-кипенными глазами. Попросил разрешения зачислить в батальон старых знакомцев: Бачурина, Касьянова и Николку.
– Люди просятся обратно ко мне. Видать, после Кшени лиха хватили… До настоящего дела тянутся!
– Бери, – согласился Семенихин. – Да не теряй больше!
Обозленные неудачей корниловцы стреляли из серой, затопленной студеным туманом лощины. Но подавленно-нервный огонь их не причинял красноармейцам вреда.
Облюбовав удобный бугорок, Николка тотчас установил трофейный пулемет и дал ответную очередь в сторону врага.
– Что, парень, благодаришь за гостеприимство? – усмехнулся Степан.
Николка крутнул головой на тонкой шее, рассудительно сказал брату:
– У нас белым – одна цена! Поглядишь на них издали – банда! А вот между собою они, если хочешь знать, совсем люди различные. Я видел офицера – его называли «поручиком от сохи»… Камардин фамилия.
– Наверное, кулацкий сынок, – заметил Степан. От таких всегда отворачивались чистокровные бары.
– Нет, Камардин – учитель из Батайска. Очень правильный человек: над пленными не дал издеваться… Заграничного обмундирования не носит, погоны себе карандашом на плечах нарисовал. И храбрый—сами марковцы признают.
– Ага! Идейный, значит. Ну, для нас безразлично, кто там прет на Москву по идейным соображениям, а кто – в шкурных интересах. Идеи тоже бывают разные… Словом, ты целься лучше и бей подряд!
Николка промолчал. Вдруг он, что-то вспомнив, начал распоясывать шинель, подаренную Севастьяном Пятиалтынным. Озябшие пальцы плохо слушались, высвобождая из петель латунные пуговицы английской работы.
– Братка, дай-ка ножичка!
– Зачем?
– Дело есть…
Взяв перочинный нож, мальчуган расстегнул рубаху и распорол воротник.
– Кажись, не промокла… На!
Развернув бумажку, Степан узнал почерк Насти. Он читал, вытирая мокрый от волнения лоб:
«…недавно к нам в отряд прибыл Федор Огрехов. Привела Матрена. Теперь у них началась своя жизнь. А Клепикова похоронили в деревне Каменка. Там он скрывался у кулаков до самой смерти и, говорят, какой-то доктор приезжал из Орла его лечить… В коммуне опять хозяйничает Витковский, но мы следим за ним. Забота наша – как лучше помочь Красной Армии. Обо мне не беспокойся. Жду, Степа, кончайте там скорее!»
– Откуда это у тебя? – спросил Степан переводя взгляд с записки на Николку.
– Как откуда? У наших был.
– Постой… Разве Настя не уехала с коммуной?
– И Настя, и отец, и много еще коммунаров остались. Отряд партизанов создали. Гранкин там пулеметчиком.
«Настя! – подумал Степан. – И тебя война разлучила с детьми, с домашним кровом».
До прихода Николки у него была надежда, что семья целиком эвакуировалась в глубь страны. Он грустил о родных, но утешался мыслью, что они в безопасности. И вот мысли пошли вразброд… Степан представлял себе трудности партизанской борьбы. Представлял скитания детей с беспомощной старухой… Где они? Есть ли крыша над ними в такую непогоду?
В морозной седине октябрьского утра грохнул первый орудийный выстрел. Его повторило раскатистое эхо лесов, долины, рек и волнистых степных косогоров. За первым выстрелом ударил второй, третий. И вдруг, сотрясая землю, забухало и застонало все пространство от Орла до Дмитровска. Все новые и новые батареи включались с обеих сторон в гигантскую огневую работу. Маневрируя по железнодорожным путям, били залпами бронепоезда. Стальные жерла орудий «Канэ» силились заглушить русскую артиллерию.
Степан напряженно смотрел в туманную даль, за Оку, где сейчас двигались навстречу врагам полки Ударной группы. Он представлял себе твердую поступь стрелков и сокрушительный полет червонных казаков.
«Да, Настя, – думал Степан, – ты правду написала: надо кончать!»
Гремела утренняя канонада. Снаряды, завывая в небе, распарывали белые тучи, и мириады снежинок, подхваченных ветром, носились над изуродованной землей.
Не заметил в боях и походах Степан, как золотыми рощами отпылала осень, как порвались голубые струны паутины, унизанные алмазами росы. Наступала зима. Она застала тысячи людей в поле, далеко от домашнего тепла. И некогда было сердцу порадоваться дивному узору падавших снежинок, их первозданной белизне.
Глава тридцатая
Из окна своей комнаты Ефим следил за офицерским кутежом в соседнем доме. Там среди гула пьяных голосов провозглашались тосты, звенели бокалы и через открытые форточки вырывались клубы табачного дыма.
Ефиму хорошо были видны разгоряченные лица, красно-черные корниловские погоны, бутылки с вином и тарелки с закусками. Отчетливо доносились отдельные слова и целые фразы, сопровождаемые резкими жестами и кривляньем нарядных дам и офицеров.
Центром внимания была молодая женщина в офицерских галифе и гимнастерке с погонами поручика – Диана Дюбуа.
Притворно холодная и хмельная, с папироской в зубах, Диана сидела сейчас за столом рядом с нафабренным князем Емельницким и слушала его веселую болтовню.
– Господа! Я предлагаю тост за нашего соратника, павшего в бою! – громко крикнул горбоносый капитан в пенсне, держась одной рукой за спинку стула, а другой протягивая к Дюбуа бокал. – Выпьем, Диана, за покойного Тальникова!
Женщина капризно дернула худым плечиком.
– Я не пью за предателя, – произнесла она, подняв на капитана томные глаза.
– Как? Тальников – предатель? Расскажите, в чем дело? – посыпались со всех сторон вопросы.
– Очень просто, господа, – заговорил князь Емельницкий, – прапорщик Тальников перебежал возле станции Песочная к большевикам.
– Мне сказал сам Гагарин, что Тальников выдал красным план нашего наступления на Мценск, – добавила Дюбуа.
– Мерзавец!
– Давно бы расстрелять надо!
Застолье шумело и возмущалось. Снова, уже в который раз, бокалы опорожнили за Диану.
«Выпала мне собачья доля! – горько сетовал Ефим, наблюдая за попойкой. – Знай, облизывайся, когда другие лакомятся…»
Как свежая рана, глубока была его обида. Никто теперь не вспомнит, что это он, Ефим Бритяк, рискуя жизнью, рвал мосты за спиною красноармейских цепей и тем самым ускорил вступление корниловцев в Орел.
Тайная надежда – стать героем дня при перемене власти – не сбылась. Лауриц убит, и с ним исчезли все надежды на достойное вознаграждение.
Комитет, до последнего момента руководивший подрывными силами в тылу Республики, распался. Бесследно исчез доктор Цветаев, не уверенный в доброжелательстве белых к эсерам. А Енушкевича пристрелили корниловцы у ворот его дома. Победители кутили и разряжали оружие в тех, кто вчера находился не с ними.
Потому-то сидел Ефим в своей норе, не показываясь «цветным» войскам генерала Кутепова.
А буржуазия, спекулянты, завсегдатаи кафе ликовали, читая белогвардейские газеты.
В них писали: «Орел взят! Близок день, когда и стены православной столицы огласятся пасхальным светлым звоном. Есть все основания полагать, что добровольцам не придется даже вести боев до самой Москвы…»
И командующий Добровольческой армией генерал Май-Маевский подтвердил, что он «имеет быть в Москве со своими войсками не позже конца декабря, к рождеству».
Контрреволюция праздновала победу. Стреляли бутылки старого вина, вторя орудийным залпам. Шайки иностранных шпионов, под видом корреспондентов газет и телеграфных агентств, слетались из Америки, Англии, Франции, привлеченные запахом крови и русскими богатствами.
Ефим ждал, пока отсвирепеет и хоть слегка утихнет белая чума. Он не понимал, почему самые смелые и решительные поступки его приводили к потрясающим неудачам. Оглянувшись на пройденный путь – от жердевского мятежа до падения Орла, Ефим не увидел возле себя ни родных, ни друзей, ни любящего сердца.
Страшно было одинокому зверю, приставшему к чужой своре!
– Представьте, господа, – долетел до слуха Ефима голос Емельницкого, – донецкие шахтовладельцы объявили миллионный приз «тому из полков Добровольческой армии, который первый вступит в Москву»!
– В таком случае, у Гагарина есть шансы разбогатеть: он принимает полк, – заметила Дюбуа. Офицеры недоброжелательно зашумели.
– Принимает полк? Ого, быстро продвигается!
– Везет рогатому…
– Рогатому?
– А вы не слыхали? Его прекрасную Дульцинею утешает в Курске некий Виллиам – скудоумный литератор, прибывший из Парижа.
Грянул общий смех. Это была достойная отместка преуспевающему полковнику.
– Господа! Правда ли, что Деникин приехал из Таганрога в Харьков? – спросил горбоносый капитан.
Емельницкий авторитетно кивнул головой.
– Главнокомандующий прибыл для личного наблюдения за боевыми действиями войск.
– Говорят, к приезду Деникина генерал Май-Маевский был вдребезги пьян и долго не мог найти карты театра военных действий, – сказала Дюбуа.
Тема о пьянке пришлась по вкусу теплой компании. Веселые голоса перебивали друг друга, сообщая разные подробности.
– Наш девятипудовый Май-Май не может с утра взяться ни за какое дело, если не выпьет бутылку водки!
– Недавно дроздовцы поднесли ему погоны и шапку с малиновым верхом, так по этому случаю командир кутил с ними три дня!
– Не люблю «дроздов»! – капризно нахмурилась Дюбуа. – У них даже серебряный духовой оркестр ревет, как стадо коров!
– Нет, господа, кто умеет пить-гулять, так это генерал Шкуро! – не унимался горбоносый капитан. – В Валуйках он до того наклюкался, что вывел свою волчью сотню на улицу и приказал хватать женщин, точно во времена половецких набегов!
– Внимание, господа! Мимо нашего дома ведут коммунистов! – указал Емельницкий на улицу, по которой шли связанные люди в сопровождении конвойных.
– Куда их ведут?
– Вероятно, на допрос,
– К черту допросы! – поднялась с места Дюбуа, сверкнув загоревшимися глазами. – Остановить!
Офицеры выбежали на улицу и задержали пленников. Здесь были рабочие обувной фабрики, схваченная по доносу полицейского за сочувствие красным медицинская сестра, два крестьянина из деревни Лужки, прятавшие лошадей от извоза.
Дюбуа нарочито медленным шагом, покачиваясь, подошла к арестованным. Закусив папироску в зубах и прищурившись, с минуту рассматривала их пренебрежительно и злобно. Рука ее, болезненно подрагивая, потянулась к висевшей на боку черкесской кобуре нагана.
– К стенке!
Офицеры подтолкнули орловчан к стене противоположного дома. Дюбуа впилась змеиными глазами в бледное лицо арестованной женщины и выстрелила. Медицинская сестра вскрикнула, схватилась за грудь…
– Подлая! – тихо вымолвила она. – Ты недостойна пули…
Второй выстрел оборвал ее голос. Дюбуа, не выпуская папироски изо рта, разрядила весь барабан в арестованных.
Глава тридцать первая
Ефим сунул во внутренний карман кожаной куртки маузер и вышел черным ходом в город. Больше он не мог сидеть дома. Не мог мириться с постоянным страхом за свою одинокую, никому не нужную жизнь.
Он шел по грязным доскам моста через Оку, злобно кривя губы и отворачиваясь от людей.
Туманная изморозь окутывала тусклое солнце, пронизывающий ветер озорно свистел в телефонных проводах.
Вдруг Ефима остановили военные. Перед ним замелькали красно-черные погоны и кости нарукавной эмблемы корниловцев.
– Стой! Попался!
– Кто такой?
– Разве не видно? Очередной перебежчик!
– Сначала большевикам служил, теперь надумал шкуру спасать…
– Чего вы смотрите, господа? Советский лазутчик! равно пули ждет!
В руках корниловцев сверкнули револьверы. Внизу неслись мутные воды Оки.
– Господа офицеры, надо разобраться… – кричал Ефим, прижатый к парапету моста. – Я… могу доказать… старший унтер-офицер Бритяк.
– Велика птица! – сказал прапорщик в расстегнутой шинели и прицелился.
В это время на мост въехал неловко сидящий в седле полковник. Придержал коня, скомандовал:
– Убрать оружие! Разойдись!
Корниловцы оглянулись и, узнав Гагарина, спрятали револьверы. Молча подались вдоль Московской улицы – чистить город.
– Кажется, Ефим, опять я появился кстати, – проговорил Гагарин, рассматривая Бритяка,
– Выручили… Спасибо, – дрогнул подбородком Ефим.
Гагарин засмеялся. Дернул повод, подъехал ближе.
– Я хорошо осведомлен о вашей работе в тылу красных. Она выше всякой похвалы. Чем собираетесь заняться?
У Ефима поднялись узкие плечи.
– Не знаю…
– Идите служить ко мне в полк. Будете моим ординарцем.
– Холуйская должность…
– Это официальная должность, Ефим. Я использую вас для особых поручений. Мне очень нужен такой человек, как вы.
И, прищурив глаза, спросил:
– Может быть, опасаетесь встречи со Степаном Жердевым?
– Со Степкой? Где он? – весь напрягся, даже потемнел лицом Бритяк.
– Я частенько видел его в боях под Орлом. Смел, напорист…
– Я согласен служить у вас, – перебил Ефим.
За мостом возле торговых рядов расположилась комендантская команда. Гагарин попросил офицера одолжить для ординарца лошадь.
«Степка под Орлом… Давно ищу!» – думал Ефим, воображая, как он разделается с ненавистным человеком.
При выезде из города Гагарин и Ефим нагнали батальон корниловцев, спешивший на юго-запад, в район деревни Спасское. Оттуда с утра началось энергичное наступление белых во фланг Ударной группе.
Глава тридцать вторая
Несмотря на повышение по службе, Гагарин чувствовал себя неважно. Его беспокоило молчание поручика Кружкова и агронома Витковского, посланных в имение. В чем дело? Что могло случиться?
Правда, белогвардейская почта не действовала. Но ведь существует много других способов известить хозяина о положении в усадьбе.
Гагарин опасался, что промедление и нерешительность с возвратом помещичьей земли, а также разграбленного имущества неизбежно осложнят вопрос. Вдруг мужики заупрямятся, бейся тогда с ними, отвоевывай каждую десятину.
На днях Гагарин написал жене в Курск, чтобы она съездила в орловское поместье, но и от нее нет ответа. Совсем плохо! Офицеры шепчутся о каком-то Виллиаме…
Потому-то и нуждался Гагарин в таком головорезе, как Ефим: при его помощи можно и Виллиама устранить и заставить крестьян подчиниться барской воле. Ретивость унтера Бритяка была отлично известна полковнику. Обогнав батальон корниловцев, Гагарин стал прислушиваться к близкой канонаде. Артиллерия красных гремела по всему фронту. Черные столбы, вздымавшиеся к небу на буграх и в долинах, показывали ту самую дугу, которую Деникин из последних сил старался сжать вокруг Ударной группы. Ветер доносил едкий запах гари и лихорадочную трескотню пулеметов.
В Спасском к Гагарину подскакал верхом на взмыленной лошади молоденький адъютант командира корниловской дивизии:
– Господин полковник, это ваши люди идут по дороге?
– Батальон моего полка.
– Пошлите его скорее в деревню Агеевку..
– Она в наших руках?
– Только что захвачена после упорного боя. Вам приказано из Агеевки наступать на Опальково!
Гагарин скомандовал:
– Бегом!
И зарысил с Ефимом впереди колонны.
Операция корниловцев со стороны Орла сочеталась с натиском дроздовцев от Дмитровска. Белые, потеряв накануне Кромы, хотели двойным охватом нанести поражение советским войскам.
В Агеевке горели избы, развороченные снарядами. На улице и в огородах чернели свежие воронки, наполняясь дождевой водой. Глаз всюду видел разбитые повозки, стреляные гильзы и оружие разных систем.
Тут же за дворами корниловские артиллеристы поспешно снимали с передков орудия, направляя их жерла на деревню Каменец, куда отошли части отдельной стрелковой бригады красных.
– Шрапнелью… три снаряда… огонь! – услышал Ефим хриплый голос с батареи, и тотчас ближайшее к нему орудие, подпрыгнуло, с грохотом выбросив из ствола длинный язык пламени.
«Кончено! Раздавим к черту!» – думал Ефим, с ненавистью оглядывая маячившие вдали цепи советской пехоты.
Он вдруг понял, что прошлые дела, начиная с августовского восстания и до работы у Лаурица, были только разбегом к этой решительной битве. Много страха, боли и позора перенес сын Бритяка, но зато теперь пойдет иная жизнь!
Спешившись, Гагарин передал лошадь Ефиму и лично повел батальон в наступление. Он обходил Каменец справа, желая ударить во фланг красным. Желтоватые цепи корниловцев, принимая форму огромной дуги, быстро двигались в туманном поле.
Ефим, оставив коней у патронной двуколки, шел рядом с полковником. Над головами свистели пули. Чем ближе к деревне, тем сосредоточеннее становился пулеметный и винтовочный огонь красноармейцев. Ефим видел, как в цепях наступающих падали ничком отдельные фигуры. Все чаще слышалось:
– Носилки!
Санитары с белыми повязками на рукавах не успевали убирать раненых из-под обстрела.
Вот и огороды деревни Каменец. Из мерзлой земли торчат палки подсолнечников, темнеет в кучах картофельная ботва. Корниловцы перепрыгивают через плетни, на которых развевается забытое белье. Надсаживая глотки, рявкают «ура».
Однако из тесного переулка хватило по центру атакующих кинжальным огнем пулемета. Должно быть, железной выдержкой отличался наводчик, подпуская так близко врага! Он расстреливал офицерскую цепь в упор, и хотя корниловцы продолжали еще бежать к избам и сараям, никто из них не пересек смертной черты. Какой-то быстроногий прапорщик, с красно-черными погонами на шинели, выскочил вперед и замахнулся гранатой. Пулеметная очередь скосила его, предотвратив бросок, и взрывом разнесло первопоходника в клочья.
Батальон залег. Полковник Гагарин оглянулся на Ефима, и тот понял, что надо действовать. Он близко-близко чувствовал запах прелой листвы, когда полз межой к бурьяну, разросшемуся на краю деревни. Темная кожанка сливалась с землей, позволяя незаметно преодолевать открытое пространство.
По зарослям репейника и белены Ефим добрался до крестьянской риги, набитой сеном и половой; затем перемахнул к амбару. Это был обходный путь, самый безопасный и верный.
Стук пулемета слышался где-то рядом. Выглянув из-за угла, Ефим скривился от неожиданности и злобы. Он узнал в чернявом крепыше-наводчике Ваську, старшего сына Алехи Нетудыхаты.
«Тоже геройствует… смоляной черт!» – Ефим поднял маузер и выстрелил.
Пуля пробила плечо наводчика, заставив его выпустить рукоятки «максима». Но едва корниловцы поднялись, ободренные затишьем, пулемет снова дал очередь. Стиснув зубы, превозмогая боль, Васька стрелял одной рукой.
В это время долиной реки Ицки подошла латышская конница, чтобы помочь отдельной стрелковой бригаде. Простор степи оживился и замелькал рядами всадников, наполнился конским топотом и лязгом шашек.
– Огонь! – закричал Гагарин, удерживая бегущую пехоту. – Ба-та-льо-он… пли!
Нестройно хлопали винтовки. На левом фланге рыжий жеребец сбросил кавалериста и с громким ржанием умчался назад. Но другие латыши неслись прямо на боевые порядки белых…
Гагарин отступал к Спасскому. В небе рвалась шрапнель, провожая корниловцев на исходный рубеж.
