Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 53 страниц)
Глава шестая
Солнце близилось к закату, но жара еще томила людей. Все было накалено: камни, воздух, стены домов, крыши и дорожная пыль.
Толпа, заполнившая разлинованный колесами зеленый большак, нетерпеливо вскипала разноголосицей. Обходчик Тарас Уколов, балагур и непоседа, носивший за свой маленький рост и прежнюю службу в трактире прозвище Чайник, оповещал селян, стуча палкой о наличники:
– Эй, народ, живо на сход! Федор Огрехов привез новостей со всех волостей! Торопитесь, братцы, дюже сурьезные дела эти, что решаются в Совете!
Мужики дымили самокрутками. Между взрослыми шныряла детвора, пробираясь вперед. Подходили, точно на смотрины, принаряженные девки и парни, толкались женщины с грудными младенцами на руках.
За столом, вынесенным из бывшей съезжей избы под старую, рдеющую тяжелыми гроздьями рябину размещался только что избранный президиум. В центре сидел председатель сельсовета Федор Огрехов, с достоинством расправляя на груди волнистую рыжую бороду. Рядом, на краю скамейки, примостился безногий Яков Гранкин. Открывал собрание Степан.
Ему впервые приходилось открывать такое большое собрание. Он был польщен выпавшей честью и чуть дрогнувшим голосом попросил всех успокоиться. Был он в льняной рубашке, с вышитой грудью, ловко перехваченной в талии желтым армейским ремнем, чисто выбритый, загорелый, кудрявый.
– На повестке, товарищи, текущий момент. Стало быть, послушаем нашего делегата, вернувшегося с уездного съезда Советов. Ладно ли говорю? Поправьте, где не так. Меня в Германии ораторству не учили.
– Вали, вали! Мы все тут ученые! – засмеялись в толпе.
– Начинай, дядя Федор, – обратился Степан к Огрехову.
Огрехов встал, отдуваясь и потея. Долго, нерешительно откашливался. Авторитет выборного лица, которым он так гордился, обязывал его дать отчет Жердевке. Но ему легче было вспахать десятину, нежели выступить с речью.
«Мир велит, что попишешь?» – подбадривал себя Огрехов.
– Граждане мужики, – начал он не спеша, – на съезде много говорено… И все про нас – про народ, про матушку Расею. Тяжелые времена пришли с войной да с разрухой!
Огрехов снова кашлянул, чтобы передохнуть. Толпа молча ждала. В своей незадачливой жизни Федор сильно бедствовал, пока не подравнялся к средним крестьянам, и жердевцы уважали его за старательность.
– Скажу про немцев, – продолжал Огрехов. – Домогаются они присоединить к Украине три соседние губернии. Украину-то уже ободрали! Так вот, немчура уверяет, будто жители Орловской, Курской и Воронежской губерний желают стать украинцами…
Сход зашумел. Раздались возмущенные голоса: – Чего захотели!
– Подавятся эдаким куском!
– А как съезд им ответил? – заглушая других, крикнул Гранкин.
– Вестимо, как! – сурово повернулся Огрехов к безногому. – Врагам поводок нужен для захвата нашего края… А мы отписали: у нас, мол, от Николашкиного хомута еще не зажила холка!
В толпе послышались возгласы одобрения:
– Правильно!
– Хрен редьки не слаще!
Огрехов перечислял, загибая пальцы… Не один только немецкий сапог топчет русскую землю. Пошла на открытый разбой Антанта – бывшие царские союзники. Из Америки, Англии и Франции плывут корабли с войсками и оружием для белых генералов. Врагов много! Но самый страшный, самый беспощадный – голод!
Подняв руку, Огрехов указал на тучные поля. Овсы густо зеленели. Сизый туманец стлался по долине, прикрывая наливавшиеся ржаные колосья от пагубного зноя. Новина далеко! А страна, надорванная четырехлетней бойней, уже отказывала пролетарию в жалкой восьмушке хлеба.
И Федор мысленно прикинул: а у меня в амбаре хватит ли до первого обмолота? Выходило, что хлеба немного даже останется, если не месить кобыле, и он успокоился.
Слушая о голодающих рабочих, Тимофей закрутил головой. Мучительно отозвались в нем собственные лишения – удел забытого миром бедняка.
«Голод? – насторожился Бритяк, скрипнув хромовыми сапогами. – Хм, скажи на милость… Да, наверно, голод, судя по мешочникам. Надо, значится, попридержать зерно – должны подняться цены!»
Десятки людей думали о голоде, каждый по-своему. Здесь были и ужас, и опасения, и расчет.
– А потому, граждане мужики, – сказал в заключение Огрехов, – прислала нам Москва декрет о комбедах. Настал, знать, срок и на деревне тряхнуть имущий класс… Комбед является, натурально, комитетом бедноты. Дополнительным, то есть органом на предмет усиления власти. – И, так же не спеша, Федор сел на место, вынул кисет самосада, сдобренного для запаха желтым цветком овражной травы – донником, и начал крутить цигарку.
К нему потянулись мужики, – одолжиться на закрутку. Говорили, кто поречистей, да и то с оглядочкой. Уж очень круто поворачивались события.
– Дополнительная власть требуется? – тоненько пропел чернобородый Иван Чибисов, прозванный за необыкновенную лютость Волчком. – Любо-дорого! Только кому ж, мальчик, работать, ежели мы поголовно начальниками заделаемся? – спросил он, называя председателя сельсовета, как и всех, кого не уважал, мальчиком.
Бритяк, довольно ощерившись, крякнул. Но из самой гущи фронтовых гимнастерок, холщовых рубах и женских платков донесся голос солдатки Матрены:
– Не бойся, Волчок, тебя не выберем! Ты свое отходил в старостах!
Вокруг засмеялись. А Федор Огрехов так и впился глазами в добродушно-смелое лицо солдатки, лишь сейчас заметив ее дородность и привлекательную полноту.
«Обласкала… Вот это баба!» – думал он, невольно вспоминая все неудобства своего положения вдовца.
– Бабы – едучее племя! – попробовал Волчок отшутиться. – Попадешь им на зубок – прощай, голубок!
– Ты не верти хвостом, знаем тебя! – наступала Матрена. – Помнишь, заслонку от печки за недоимку унес? Ребятишек моих в крещенские морозы хотел доконать, прах вороной!
Степан хмуро и напряженно смотрел из-за стола. Он забыл о, собрании, о председательских обязанностях. Ненависть и обида Матрены острой болью откликнулись в нем.
«Кулачье налегке отыграться желает, – догадался он, наблюдая трусливое шутовство Волчка. – Комбед им, что собаке намордник. Да народ сейчас не даст маху. Хорошее-то начало не без доброго конца»..
– Пр-рошу слова! – напирая по-кавалерийски на «р», долетело издали.
Сквозь толпу протискивался моложавый человек в белой косоворотке и синих офицерских галифе, заправленных в коричневые краги. Он был среднего роста, плотный и румяный, с черненькими усиками. Смоляные волосы гладко зачесаны назад.
Что-то напоминало в нем ловкача-барышника, самоуверенного проныру, знавшего себе цену и умевшего на ходу оценить любой товар.
– Клепиков! Клепиков! – пронеслось по толпе. Клепиков – прямо с дороги. Он прискакал верхом на взмыленной лошади и остановился у Бритяка. И хотя эсеровский главарь частенько наведывался в Жердевку, имея дела с Афанасием Емельяновичем и присватываясь к Аринке, теперь его посещение насторожило селян.
Краснорожий, губастый Глебка, сын Волчка, в желтой японского сукна гимнастерке, услужливо подставил приезжему табуретку. Клепиков легко вскочил на нее, пошатнулся, но удержал равновесие. Начал громко, внятно, самоуверенно:
– Товарищи! Сущность текущего момента ясна. Находясь в приграничной полосе с оккупированной немцами Украиной, мы первые становимся жертвой политической игры… Германия требует еще три губернии. Что же привело нашу державу к таким чудовищным и позорным уступкам?
– А кто же уступает? – спросил Степан, рассматривая оратора в упор.
Клепиков быстро сообразил, откуда можно ждать серьезного противодействия. Степан ему сразу не понравился Своей осведомленностью и боевым, обстрелянным видом.
«Большевик! – решил он про себя. – Житья не стало… Куда ни повернись – везде большевики!»
Клепиков вспомнил поражение на съезде и повел речь осторожнее, присматриваясь к людям и нащупывая почву. Он упрекал коммунистов за монополию, за продразверстку.
– Мы, «левые» эсеры, не допустим проведения этих декретов в жизнь! – воскликнул Клепиков. – Мы будем бороться! Мы пойдем рука об руку с теми, кому большевики грозят опустошить закрома, – с трудовиками!
– Как ни приноравливай кулак к глазу, все равно синяк будет, – заметил Степан, улыбаясь.
Клепиков злобно умолк… Пытаясь расстегнуть косоворотку, с треском оборвал пуговицы.
Это настолько не вязалось с его высокомерием и заносчивостью, что сход громыхнул раскатистым смехом. Гранкин прослезился, всхлипывая от восторга. Хохотал Огрехов, закатывался Чайник, весело скалил зубы Николка, очутившийся впереди. Даже Роман Сидоров, осторожный и степенный мужик, с пепельно-серой бородой, ухмылялся в сторонке. А черномазый кузнец Алеха Нетудыхата, окруженный четырьмя сыновьями-молотобойцами, крикнул Клепикову:
– Мы, паря, синяки-то и сами горазды сажать!
– Ничего, старики, – Степан поднялся, отстранил ногой освободившуюся табуретку, словно зачеркнул выступление эсера. – Теперь на нашей улице праздник. Работенка предстоит горячая, да нам не привыкать. Эта жизнь – без хлеба на столе, без рубашки на спине – никогда не забудется, но и не вернется! Революция землю дала, станем на нее покрепче! В командиры – кого посмелей! У смелого сорок дорог, а у труса – одна, и по той волки бегают.
Он говорил, не торопясь, нажимая на каждое слово. Каждая мысль его была взвешена и выстрадана сердцем.
Жердевцы притихли, досадуя на разыгравшихся в воздухе ласточек.
– Фронт не только на Мурмане, в Сибири, на Украине, – продолжал Степан, окидывая взглядом деревню. – Фронт – в Жердевке! Декрет о комбедах – верная наша опора. Стало быть, товарищи, первое дело – комбед! Выбирайте ребяток позлее, натерпевшихся от кулачья. А там увидим. – И глаза его потемнели.
«Ох, грехи тяжкие, – завозился Бритяк, – с эдаким дьявольским видом под мостом стоять… А он законы вычитывает, босяк, лыковая душа».
Расправив подстриженные усы, он вызывающе бросил:
– Знаем ваш комбед! Слыхали про эту самую власть деревенских лодырей…
– Ага-а! – крикнул Гранкин, упираясь руками в стол. – Спасибочко. Нам-то и невдомек, что беднота – значит, лодыри!
Он спрыгнул со скамьи на свои обрубки, пунцовый от нестерпимой обиды и злобы. Расталкивая людей, схватил Бритяка за грудь голубой сатиновой рубахи.
– Думаешь, христопродавец, опять словчить? В глаза дыму пускаешь, чтобы не растрясли твою воровскую мошну?! Врешь, отошла коту масленица! Прочь отсюда, душегуб! Долой, контра!
Толпа содрогнулась.
– Долой!
– Кулацкая харя!
– Хапун! Дать ему раза!
Клепиков, желая отвлечь внимание свирепевшей толпы от Бритяка, снова взобрался на табуретку, но кто-то выдернул ее из-под ног.
Над местом схода заклубилась бурая пыль.
Николка уже растаскивал ближайшую изгородь, вооружая тех, кто понадежнее, увесистыми шестами.
– Эй, сердечный, дай-ка и мне посошок! – подскочил Чайник. – Ломать – не строить, сердце не болит…
Волчков сын Глебка и Ванька Бритяк предусмотрительно сбегали домой, оставив трехрядки, и вернулись, краснорожие, решительные – один с артиллерийским тесаком под полой, другой с браунингом в кармане.
Степан увидел отца. Тимофей как бы плыл в толпе, двигая простуженными ногами. Глубоко запавшие глаза старика кого-то искали.
– Лодыри? – гаркнул он, уставившись на дрожащий подбородок Бритяка. – А на ком вы ехали, захребетники? Кого день и ночь погоняли? Знать, у вас память, вместе с совестью, к заднему месту приросла! В колья их, братушки!
Народ пошел на кулаков стеной. С колокольни посыпались грачи и галки, кружась, как листопад, над толпой.
Степан бросился к отцу:
– Стой! Куда?
– Служивый!! – Тимофей шатался от клокотавшей в нем ярости. – Ты вот первым ушел, последним вернулся… Державы завоевывал. А дома жрать нечего, стыд прикрыть нечем! Мы с тобой, вишь, не нажили! Только им, шаромыжникам, сам бог для счастья в шапку наклал… Бей, мужики, отводи душу!
Но Степан загородил дорогу, кряжистый и упрямый.
– Папаша! У нас законная власть – давить гадов… Зачем же, как бандиты?
Он укоризненно повернулся к сходу. Люди потупились, убирая шесты.
«Вот у кого царь в голове», – подумал Огрехов.
– Портной сгадит, утюг сгладит, – сказал Чайник, переводя изумленный взгляд с Тимофея на Степана.
Огрехов решительно поправил огнистую бороду.
– Комбед так комбед! Кому доверяет мир?
– Степан! Степан Жердев! – загремело со всех сторон.
– Еще?
– Гранкин. Походи, Гранкин, для общества… без кнута!
Веселый смех разогнал остатки грозы.
– Еще?
– Матрену-солдатку запишите! – с одышкой выкрикнула Ильинишна.
Во время голосования Волчок запротестовал: – Баб не считай, мальчик! От бабы толку, что от курицы песня: один грохот.
– Нашелся толковый: ходит молча, кусает по-волчьи! – потешалась Матрена в кругу товарок.
– А мадьяр? – не отставал Волчок, указывая на военнопленного Франца.
– Что мадьяр? Что тебе дался мадьяр? – окрысился Фёдор Огрехов. – Мадьяр тебе не человек? Повестка исчерпана, граждане мужики.
Был уже вечер. Раскаленный закатом солнца медленно остывал рубиновый край неба. С поля в пыльной туче двигалось сытое стадо.
Глава седьмая
На деревне заиграла гармошка. Песня качнулась, повисла в розовых сумерках:
Завивались мои кудри
От весны до осени…
А теперь мои кудри
Завиваться бросили…
«Девичья пора, что хлеб на созреванье… Не вернись я, кто бы ее осудил?» – отгонял Степан подступившую к сердцу тоску.
Он старался не думать о Насте. Но чем больше оправдывал ее, тем сильнее убеждался в невозможности примириться с этим.
Темнели у дороги остропахучие кусты бузины. В канаве, заросшей листьями мать-мачехи, разноцветно мигали светлячки… Вот здесь они прощались, и, когда ночь уронила последнюю звезду, Настя сказала:
– Люблю, Степа… Буду ждать хоть до седых волос. Степан зашагал быстрее. По переулку тянуло заревой прохладой. Встречная девушка толкнула, засмеялась:
– Не признаешься, заграничный?
Она оглянула парня с ног до головы плутоватыми глазами.
– Добрый вечер! – Степан узнал Аринку, дочь Бритяка.
– Какой там, шут, добрый! Гулять не с кем. Ребята у нас – мякина. Поганая Жердевка, сгореть бы ей к лешему! Сказывай, что ли, про иностранные страны. Ты мне не рад?
Легкий полушалок сполз на росистую траву, обнажив смуглую Аринкину шею и плечо в тонкой городской блузке. Не поднимая полушалка, девушка повела гибким станом:
– Хороша?
– Красивая, – откровенно похвалил Степан.
Ему как-то не верилось, что это действительно Аринка. Помнил ее, долговязую и озорную, быстро выраставшую из своих платьев.
Работая мальчишкой у Бритяка, Степан постоянно опасался злых Аринкиных шуток. За обедом она старалась пересолить его похлебку, а сонному подводила углем чертовы рожки.
– Ишь, как ты по нраву ей пришелся, – смеялись Бритяковы работники. – Заманивает она тебя, Степка, соображай… Раззадоривает, шельма. Скоро к богачу в зятья попадешь.
Степану было стыдно и неловко, что работники разгадали тайный смысл Аринкиного поведения. Он сердился:
– Пусть с Волчковым Глебкой связывается. Один сын у отца и тоже богач. До сих пор ездит верхом на палке гречиху кнутом косить. Самый для нее подходящий…
Аринка подобрала полушалок.
– Хотела завлечь, засушить… Да разбивать жалко. Нравится мне, когда тайно любят, – задумчиво, с неожиданной грустью промолвила она.
Степан вынул изо рта трубку… По загорелому лицу прошла легкая дрожь.
– Кто тайно? О чем ты…
Аринка не дала кончить. Крепко перехватив его руку своими горячими пальцами, потянула в гущу ракит, стремительная, по-воровски чуткая.
– Вот она, – шепнула, остановившись, и с сожалением выпустила руку. – Иди… Давно ждет. Закоченела небось, заря-то холодная.
Степан уже не слушал. В двух шагах, прислонившись к старой дуплистой раките, стояла Настя. Степан видел близко-близко ее широко открытые, с выражением не то испуга, не то радости глаза.
Где-то за дворами играла гармошка. Взвиваясь, парила над деревней песня:
– Я рубашку вышивала,
Слезы капали на грудь…
А дарила, говорила:
«Милый, помни, не забудь!»
«У каждой любви, значит, свой конец», – мысленно ответил то ли песне, то ли собственному горю Степан.
Он смотрел, не отрываясь, в чистое лицо Насти. Красота ее стала какой-то строгой, волнующей, чужой. В движениях рослой, статной фигуры, в больших серых глазах чувствовалась непонятная решимость…
Настя тоже нашла Степана другим, необычным. Он еще сильнее раздался в плечах и возмужал. Узнав белую, вышитую ею рубашку, Настя потупилась, часто, напряженно дыша.
Они стояли разбитые, опустошенные. Стояли молча. Никакие слова не могли изменить случившегося.
– Дивный узор, – с язвинкой улыбнулся Степан, заметив Настино внимание к рубашке. – Девичья грамота. Не всякий прочтет. Рука вышивала, сердце подсказывало… Иной чудак носит, гордится, а всего – одна насмешка.
Он высказал это грубо, безжалостно, и сразу ему стало мучительно больно, что с первых же слов обидел Настю.
Пересилив себя, Степан заговорил о постороннем. Он казался спокойным.
– Знавал я человека, Настя, питерского рабочего… Из плена бежали вместе, – рассказывал он вполголоса. – Вот был мастер вышивать!
– Мужик? – недоверчиво спросила Настя, и ровный грудной голос ее смягчил общую неловкость.
– Он литейщик. – Степан оживился, раскурил трубку. – Покалечило его в молодости на заводе… Ну и пришлось целый год в больнице лежать, пока кости в ноге срастались. Тут к нему и повадилась мать-старуха… Придет, сядет рядом на койку и шмыгает по канве иголкой, а он смотрит. Вот и научился. Жена потом ничего уж не покупала… Скажет: «Иван, скатерку бы новую на стол…» И получает отличную скатерку.
Настя слушала внимательно и строго, точно вся цель их встречи заключалась в этом разговоре.
– Стебелькой вышивать не мудрено, – сказала она упрямясь. – А тонкую работу одни женщины умеют.
– Стебелька для него – пустое дело. Он брался вышивать украинские рубахи в крестик, исполнял работу гладью, филейную…
– Да откуда ты все знаешь? – удивилась Настя.
Степан отвел в сторону взгляд.
– От друга, которого я потерял на границе… От Ивана Быстрова.
– Быстрое? Постой, Степан, да ведь Быстров у нас в городе военным комиссаром! – Настя говорила убежденно, стараясь рассеять у Жердева всякое сомнение. – Право, это он самый! Он расспрашивал Ефима о тебе…
Она вздрогнула при имени мужа и умолкла.
И словно в доказательство того непоправимого, что так осторожно обходилось в разговоре, из-за соседнего плетня показался Ефим.
Сын Бритяка подошел, держа руку на кобуре маузера. Несомненно, он следил за женой. Бледным пятном выделялось в сумеречной синеве его лицо, искривленное не то улыбкой, не то злобой.
Степан нащупал за поясом шероховатую рукоять нагана. Перед ним стоял один из тех Бритяков, на кого батрачили за кусок хлеба, отравленный попреками, отец, он сам, младший братишка… Но сейчас, кроме обычной ненависти, по сердцу хватило чем-то острым и жарким, как огонь.
«Только пулю истратить – и полный расчет, – торопила, ослепляя разум, неистовая мысль. – Только пулю…». Ефим заговорил радушно, протягивая руку:
– Вот судьба-то. Четыре года… а? Мать, Ильинишна, тебя в заупокойное поминание записала.
– Да, – отозвался Степан чужим голосом. – Я вижу, что меня не ждали…
Настя пошатнулась, точно в нее бросили камнем. Она забыла о Ефиме, устремив на Степана напряженный взгляд.
– Неправда, Степан… Я ждала!
И, опустив голову, поспешно ушла.
Степан набил трубку. Прикрыв от ветра вспыхнувшую спичку, глотнул дымной горечи. Он смотрел на Ефима в упор, с нескрываемым презрением.
– В тылах отсиживался, господин унтер? С батькиными сдобными посылками воевал?
– Что верно, то верно, – не обиделся Ефим. – Маршевые роты снаряжал. Пороху не нюхал… Хотя трусливым себя не считаю.
– Еще бы! – Степан, о чем-то вспомнив, шевельнул бровями. – Вы с Клепиковым доказали свою храбрость…
– Прошу меня с «левыми» эсерами не путать!
А по телу струились капельки ледяного пота. Было ясно, о какой храбрости говорил Степан.
«Откуда успел все узнать… а?» – размышлял Ефим, кусая губы.
Он опасался за свои связи с эсеровским вожаком, за совместные выступления. Но даже на съезде Советов никто не вспомнил о них, так как за последнее время сын Бритяка предусмотрительно отдалился от Клепикова, принимая участие в разоружении гарнизона, находившегося под влиянием «левых» эсеров и возглавляемого полковником Гагариным. С тех пор числился на хорошем счету у начальства, командовал продотрядом.
– Оскорбляй, мсти! – сказал Ефим и дрогнул подбородком. – Все зло идет от моего отца, горлохвата.
Они пошли рядом, настороженные, суховатые, злые. Говорить было не о чем, а свернуть в сторону никто не решался.
Ефим становился развязнее.
– Время, Степан, меняет людей до неузнаваемости. Вон Октябрев – председатель уездного исполкома… Настоящий революционер, большевик. А все знают, что отец его считался первым в округе богачом.
Степан взглянул на него сбоку.
– Октябрев стал революционером после того, как твой родитель пустил богача по миру…
– Ах, так! – Ефим остановился, испытующе всматриваясь в лицо Степана. – Значит, только смерть или нищета порешит славу родителя?
– Жизнь порешит.
– Они шли молча. Где-то на краю деревни в осинах ухал филин, и мальчишки, ведя в ночное лошадей, передразнивали его. В богатых домах ярко горели огни, из открытых окон слышались пьяные голоса, пахло жареной ветчиной и блинами. Лаяли спущенные с цепей собаки.
Навстречу из переулка вывалила беспечно-шумная толпа молодежи. Впереди ломались, растягивая трех рядки, Ванька Бритяк и Глебка Волчков. Тоскуя, зовя, долетела Аринкина песня:
– Ты приди, приди, залеточка,
Приди на вечерок…. Без тебя, моя залеточка, Качает ветерок!
– Ну, ладно… Я к девушкам, – вдруг сказал Степан.
