Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)

Часть третья

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!

М. Лермонтов

Глава первая

Коммуна «Заря» эвакуировалась за сутки до прихода белых.

Уже проехали по большаку все городские учреждения, которым не удалось погрузиться в железнодорожные вагоны, уже скрылись вдали походные лазареты, обозы и кухни отступающей армии, а коммунары еще заканчивали хозяйственные дела: крыли соломой хлебные скирды, прятали в укромные места инвентарь. Они как-то по-своему поняли смысл надвигающейся грозы и готовились к этому с тихим неослабевающим упорством.

Ночами куда-то ездили, что-то зарывали в лесу, таясь даже от собственных ребятишек; были скупы на слова. Тот, кому удалось раздобыть оружие, с ведома Насти и Травкина возил его в телеге—спутнице полевых работ– или носил в кармане.

В день отъезда, на рассвете, Настя обошла усадьбу. Низко над головой неслись разорванные ветром сырые клочья облаков. В сумрачной дреме глухо стонал лес, облитый ранней позолотой осени; трепетно вздыхали сады, опадая листвой. Увешанная нежным жемчугом росы, то здесь, то там опускалась паутина, вытягивая на молодой зеленой озими и сером жнивье сложную систему голубых проводов. С деловитой поспешностью пролетела в вышине стая грачей-переселенцев.

Во всей этой своеобразной прелести, которую Настя знала до мелочей и которой не могла никогда налюбоваться, не было теперь ничего необычного. Однако сердце Насти изнывало от боли, глаза застилало слезой… Она остановилась перед огромными скирдами немолоченного хлеба. Сколько сил положено коммунарами, чтобы вырастить и собрать это добро! Каждый работал за двоих! Бедняки, впервые дорвавшиеся до вольной земли, хотели доказать себе и другим, на что они способны. А сейчас надо бросить дело, крепко посоленное трудовым потом, надо бросить свой хлеб и спешить, наподобие тех перелетных птиц, в чужие края.

Настя прощалась взглядом с коммуной.

«Нет, нет! – отгоняла она смутные, пугающие мысли. – Вернемся! Скоро вернемся!»

Было уже совсем светло, когда Настя подошла к дому. Коммунары запрягали лошадей. Женщины выносили и укладывали на телеги узлы с немудреными пожитками и дорожными харчами. Возле передней подводы суетился дядя Кондрат, усаживая свою молчаливую, с поджатыми тонкими губами жену Дарью. Он с преувеличенным оживлением, точно боясь расплакаться, говорил:

– Вот и славно… Соломки-то побольше под себя подбей! Корзинку с яблоками в ноги ставь: эдак веселей считать версты с пережевочкой! А обо мне не сумлевайся… догоню!

– А чего тебе с нами не ехать? – тревожно, из-под нависшей на глаза шали, смотрела на мужа старуха.

– Чего, чего! – передразнил Кондрат, осерчав. – После узнаешь… Чу, громыхает-то! Почитай, у самого Дроскова, – переменил он разговор и кивнул в сторону, откуда явственно донесся орудийный гром. В середине обоза стояли две пароконные запряжки, перегруженные детворой Матрены Горемыкиной и Федора Огрехова. Бледная, утомленная бессонницей и горькими думами солдатка совала напоследок присмиревшим мальцам куски, пирога, мягкие, лежалые груши, шляпки высушенных на печи подсолнухов.

– Ты уж, Нюра, побереги сирот, – с мольбою в голосе обращалась Матрена к жене Осипа Суслова, возглавлявшей обоз. – Не оставь их в беде, родная. И не обделяй никого, все они – боль наша сердечная, истома, слезиночки выплаканные. Бог тебя не забудет за доброе дело, люди честью помянут.

– Не горюй, тетка Матрена, выживем, – ободряла Нюрка, подбирая вожжи и отыскивая в соломе кнут. – Мука у нас есть; картошка есть… Перемогаемся.

Настя вынесла одетую в дорогу Машу, разбуженную раньше времени. Впереди степенно шел, вполне сознавая свое старшинство, кряжистый, широколобый Петя, ведя за руки Леньку и Костю. Он часто оглядывался на мать, стараясь прочесть в ее задумчивом лице причину столь непонятного волнения. Мальчики подросли в коммуне, поправились.

– Мамочка, я буду править? – спросил Петя, увидав запряженных лошадей.

– Будешь править, сынок, залезай вот сюда на телегу, – и Настя стала усаживать детей на пушистую солому. Она обложила их подушками, ноги укрыла бордовым сатиновым одеялом, собственноручно выстеганным для Степана. После отъезда мужа в армию Настя берегла одеяло, аккуратно сложенное на сундуке с книгами, но теперь книги пришлось зарыть в землю, а одеяло взять в дорогу, где оно, возможно, заменит и дом, и кровлю бесприютным малюткам.

Из раскрытых ворот скотного двора Лукьян и Гранкин вывели на поводках коров и привязали их к оглоблям запряжек. Потом стали укладывать на свободную телегу овец, связывая им ноги; приволокли корзины с курами и гусями.

… Да хватит вам таскать! – закричала Нюрка, оглядывая обоз. – Всего, мужики, не возьмешь на колеса! Поехали!

– Белым оставлять? – злился Гранкин, потный и красный от натуги, увязывая поклажу веревками. – Пускай их кормят те, кто ждет! А мы свою живность, если надо, сдадим советским бойцам!

Обоз тронулся. Только Гранкин, Матрена, Лукьян и Кондрат задержались в усадьбе по какому-то неотложному делу. Они говорили, что догонят коммунаров на запряженном в дрожки Гольчике.

Проезжая через Жердевку, Настя остановила подводу и зашла за Ильинишной, согласившейся присмотреть в дороге за детишками. Старики встретили невестку душевно. С трогательным участием расспрашивала Ильинишна о сборах, о здоровье ребят. После Николки, умчавшегося вслед за старшим братом на фронт, ее беспредельная ласка и доброта перенеслись на детей Степана.

– Я тут медку достала да пряников сладких напекла нашим воробушкам, – говорила Ильинишна, надевая зипун и указывая глазами на мешочек с гостинцами.

– Напрасно, мамаша, беспокоилась: еды у коммунаров хватит. – Настя нетерпеливо посмотрела в окно, где Петя едва удерживал рвавшуюся за обозом лошадь.

– Ну, сядем на отход, – предложил Тимофей, заметив Настино беспокойство. – Чтобы, как водится, скорее повернуть к дому… Вот!

Он трижды поцеловался с Ильинишной и, проводив до подводы, усадил ее в самый задок.

– Опасайся ты Бритяка, ради бога! – просила напоследок жена.

– Эх, глупая, – усмехнулся Тимофей, – нашла кем пугать… Бритяк теперь из собственной избы выходит, а на нем портки трясутся. Ну скатертью дорога!..

Тимофей долго стоял посреди большака, глядя вслед удалявшемуся обозу. Теперь он остался один. Война отняла сыновей и разлучила на старости лет с женой.

Догоняя обоз, Настя видела, как Бритякова Марфа, громыхая пустыми ведрами, перешла коммунарам дорогу и, остановившись у колодца с красноглазой старостихой, покатывалась со смеху. А Вася Пятиалтынный, торчавший из любопытства на краю деревни, назвал коммунаров цыганами. Эти люди радовались изгнанию бедняков, обреченных на неведомые скитания.

За Дердевкой потянулся унылый большак, отмеченный голыми, дупляными ракитами. Ветер стих. В мутном заоблачье пряталось солнце, просеивая реденький, не согревающий свет. Взору открылись пустынные поля, изрезанные оврагами и темневшими лесами. Слева за пологими холмами и увалами виднелась бледно-желтая полоса железнодорожной насыпи, и там время от времени слышались паровозные гудки, создавая ложное впечатление нормальной, деловой жизни.

Но гром орудий с каждым часом становился ближе, как бы обтекая впереди лежащую равнину по долинам рек Сосны и Низовки. Настя вдруг поняла, что означал отход на этом участке советских войск: они могли попасть в окружение. А паровозы и целые составы на железной дороге? Что с ними будет? Почему их не увели на север?

В пятнадцати верстах от Жердевки, за деревней Муравкой обоз влился в общий поток беженцев. Тысячи людей шли и ехали за своей армией, торопясь выскользнуть из вражеской ловушки. Мычал скот, громко перекликались человеческие голоса. Плакали озябшие и проголодавшиеся детишки. Скрипели немазанные оси, точно подчеркивая этим раздражающим звуком всю пагубную ветхость и неустроенность вынужденного кочевья.

Здесь Настя поцеловала убаюканных дорожной качкой Машу, Костю и Леньку, а бодрствовавший в передке телеги Петя, обняв ее за шею, спросил:

– Ты не отстанешь, мамочка? А то дядя Кондрат отстал…

– Нет, сынок, – сказала Настя, не в силах оторвать своего взгляда от этой чистой и светлой глубины детских глаз.

– А папа воюет там? – показал Петя рукой в сторону артиллерийского гула.

– Да, там… Скоро его увидим, касатик.

Поручив детей заботам Ильинишны, часто вздыхавшей и уголком шали незаметно вытиравшей глаза, Настя пошла обратно. Она свернула с большака на поле, рассчитывая попасть в Гагаринскую рощу незаметно.

Тускнея, отступал пред вечерним туманом короткий осенний день. Под ногами мерно похрустывало колючее жнивье. Затихли на железной дороге паровозные гудки.

«Успели наши увести грузовые составы или бросили?» – подумала Настя.

Она пошла быстрее. В глазах рябило от дождя, который начали вытряхивать сдвинувшиеся в небе тучи. Тоскливо было на душе. Нервный холод пробирался по телу, заставляя при малейшем постороннем звуке вздрагивать и оглядываться вокруг. Попадались глинистые овраги, где вязла нога, а кусты темневшего в стороне перелеска пугали таинственным шепотом опадавшей листвы.

Обходя неглубокой лощиной Муравку, Настя увидела бежавшего ей навстречу человека. Он был в пиджаке из шинельного сукна, какие носили многие фронтовики, в сапогах и старой солдатской фуражке. За спиной висел устроенный по-походному белый холщовый мешок, вероятно, с провизией. Человек этот, не замечая Насти, спешил к большаку… Вот он пересек овсяное поле и достиг овражка с торчавшими из него жиденькими вербами.

Внезапно перед ним выросли два мужика в полушубках. Человек с мешком остановился. Видимо, понял, что его поджидали. Он бросился в сторону, но мужики помчались наперерез… До Насти долетел пронзительный крик, треснул выстрел. В сизых сумерках упал, как бы растаял, человек с мешком.

Двое в полушубках еще размахивали на косогоре руками, будто раскланиваясь друг перед другом. Наконец и они исчезли.

Настя долго стояла на месте, потрясенная жутким зрелищем. Потом осторожно приблизилась к убитому и узнала муравского коммуниста Панюшкина. Все было ясно: этот человек, пытавшийся уйти от белых, стал жертвой мстительных кулаков.

Поздно вечером Настя вернулась в Гагаринокую рощу. В условленном месте встретила коммунаров, оставшихся для охраны имения. Ночью к ним присоединился, Тимофей.

Убежищем своим они избрали ту самую землянку в лесной чаще, где летом скрывали детвору.

Глава вторая

К исходу дня, когда Степан догнал полк, белые намеревались завершить хитроумный маневр по разгрому частей Красной Армии в треугольнике междуречья. Корниловцы, двигаясь долиной реки Сосны и расширяя прорыв советского фронта, внезапно повернули направо, к железнодорожной ветке. Одновременно марковцы, наступая берегом Низовки, бросили офицерский батальон влево, стараясь добиться полного окружения прижатой к насыпи, завязшей в глинистых оврагах советской пехоты.

Все деникинские батареи открыли шквальный огонь, поддерживая свои ржаво-зеленые поредевшие цепи. Они сыпали снарядами, точно бахвалясь дикой расточительностью, в то время как советские войска вынуждены были экономить каждый выстрел. Полотно железной дороги и окружающие поля окутались дымовой завесой частых разрывов, смерчами песка и рыхлого чернозема.

Однако расчеты белых – снять намеченную группировку войск – не оправдались. Чем ближе сходились концы вражеских «клещей», тем ожесточеннее дрались красноармейцы – усталые, обносившиеся в походах, но сохранившие боевой дух. Залегая в складках местности, они били по атакующим из винтовок и пулеметов. Смелые артиллеристы, не довольствуясь навесным огнем, выкатывали орудия на открытые позиции и сметали приближавшуюся к ним пехоту в заморских шинелях прямой наводкой. Бронепоезд «Стенька Разин», курсируя в выемке, подавлял мощными залпами корниловские и марковские батареи.

Полк Антона Семенихина был правофланговым и принял на себя главный удар чернопогонной дивизии. Вынужденный под натиском врага оставить большак, по которому двигался через всю Орловщину, полк укрылся в лощине с чахлыми кустами ивняка. Командир, в седле казавшийся выше и строже, сдерживал взмыленного гнедого жеребца.

– Терехов! – свернутой вдвое плетью Семенихин указал на марковцев, разрозненными толпами перебегавших большак. – Надо остановить!

– Слушаю.

Вынув из кобуры наган, Терехов подал сорванным голосом команду и зашагал в цепи своего батальона к большаку.

Семенихин проталкивал по лощине выведенные из боя подразделения и полковой обоз. Он говорил. Степану:

– Дело ясное. Перед Орлом задумал Деникин с нами покончить, чтобы уже без помех следовать на Москву… Но мы должны выбраться на оперативный простор!

Степан молча спешился и взял у ординарца винтовку.

– Ты куда, комиссар? – спросил Семенихин. – Иду с Тереховым.

Семенихин тронул черенком плети засеребрившийся ранней сединою ус. Он любил стойкость и боевую изобретательность Степана. Но после того как Найденов привез эту нелепую и в то же время абсолютно достоверную весть о списке смертников, неспокойно было на душе у храброго питерца. Лишь теперь почувствовал он, каким близким и родным стал ему комиссар, как спаяла их грозная страда.

Семенихин знал, что Троцкий жесток и несправедлив с подчиненными. Болезненно тщеславный и трусливый, он казнил людей за малейшую провинность. Однажды в районе Харькова поезд Троцкого перевели на запасный путь. Троцкий усмотрел в этом явное покушение на его особу и приказал расстрелять весь персонал станции – от стрелочника до начальника.

«Нет, Степана я не дам! Не дам!» – повторял Семенихин, вырываясь с остальными батальонами из западни. Он уже видел оголенный фланг марковцев, рассыпавшихся вдоль большака против батальона Терехова.

То, что белые, применяя стремительный охват, сами рискуют быть охваченными, и легло в основу семенихинского контрманевра. Укрываясь за холмами, командир полка вел колонну на север и скоро очутился в просторной лощине, намеченной в качестве исходной позиции. При выезде из лощины обоз остановился. Полевая батарея, выскочив на рысях вперед, спешно готовилась к стрельбе.

– От середины – в цепь! – скомандовал Семенихин, продолжая ехать верхом.

Колонна разомкнулась, на минуту потеряв привычную стройность, но крайние роты уже приняли боевой порядок, выравниваясь на бегу. Словно ниточки от клубка, быстро тянулись они по равнине, и скоро на месте колонны остался лишь один всадник на гнедом жеребце.

– Огонь! – крикнул Семенихин, приподнявшись на стременах.

Рассекая золотистыми всполохами туманную даль, грянула батарея. Над марковцами сверкнули огненные языки шрапнели. Ударили пулеметы и винтовки молчавшей до сих пор северной стороны.

– А ведь это наши, Степан Тимофеевич! – крикнул Терехов из придорожного кювета, где вынужден был залечь батальон.

Степан поднялся во весь рост. Слева двигалась по серому жнивью густая цепь пехоты, перед которой откатывались назад, путаясь и беспорядочно стреляя, марковцы.

«Хорошо, Антон Васильевич! Очень хорошо!» – подумал Степан и, взмахнув винтовкой, пошел через большак.

– Урр-а-а! – загремело по фронту, и бойцы, обгоняя комиссара, с ходу разряжая винтовки, кинулись на марковские роты…

Все закружилось и понеслось перед глазами Степана, и он. уже не помнил ничего, кроме вихревого мелькания перекошенных ужасом лиц, треска прикладов, острого звона столкнувшихся штыков…

Степан пришел в себя за большаком. Не выдержав комбинированного удара с двух сторон, марковцы отступали, бросая раненых, оружие и вещи. В бешеном аллюре пролетели куда-то кони с санитарной двуколкой.

Всюду валялись винтовки, торчал перевернутый кверху треногой пулемет с заряженной лентой, блестела желтая медь патронов – в обоймах, в пачках, в ящиках. Под сапогами шагавших красноармейцев вдавливались в землю фляги, обшитые сукном, ранцы, гранатные сумки и шинели заморской работы.

Раненые белогвардейцы, срывая с себя погоны и кокарды, с унизительной покорностью и страхом искали в лицах своих недругов признаки жалости, цеплялись, как могли, за уходящую жизнь.

– Что-о? Не по зубам закуска?! – услышал Степан неподалеку голос Терехова.

Один кадет, совсем еще молоденький, выхоленный и нежный, сидя на земле, держал руками простреленную выше колена ногу. Обливаясь слезами, он робко потянулся к Степану:

– Господин… земляк… не убивайте… Я хочу предупредить вас…

– О чем? – Степан остановился. Что-то шевельнулось в его груди, похожее на сочувствие. Вспомнился Николка…

– Там… – и юноша, отняв руку от простреленной ноги, показал на деревню, темневшую неподалеку, на крутом спуске большака. – Там – ваши…

Степан поднес к глазам бинокль. В линзах поплыли, близко придвинувшись, избы, плетни, соломенные крыши… Ага, вот какой-то обоз плотно сгрудился посреди селения; вероятно, бой за большак не дал ему переехать линию фронта. Уж не раненые ли это красноармейцы с подбитого санитарного поезда, которых вынуждены были переложить на крестьянские подводы? Семенихин говорил о них с тревогой по возвращении Степана в полк.

Степан опустил бинокль, но кадет продолжал указывать на деревню, и что-то невысказанное застыло в его помертвевшем лице… Тогда комиссар простым глазом увидел возле огородов, в низине, колыхание белых точек, похожих на возвращавшуюся домой стайку гусей, – к обозу скрытно подходили марковцы.

– Взвод… под командой капитана Парамонова, – пролепетал кадет.

– Коня! – И Степан еще раз взглянул на деревню, прикидывая до нее расстояние. Через минуту Кобчик мчал комиссара к артиллеристам, умолкшим за холмом, а по цепи передавался приказ:

– Конные разведчики, галопом на батарею! Степан издали махнул рукой артиллеристам, указывая цель. Но те хмуро и молчаливо, будто не примечая его, брали орудийные лафеты на передки. Тяжеловесные лошади-арденки, обстрелянные в боях, косили на ездовых бордовыми от напряжения глазами, ожидая только окрика или движения натянутых поводьев, чтобы лететь во весь дух.

– Ну, что у вас тут? Отвоевались? – с досадой закричал Степан, подскакав к командиру батареи, державшему в поводу оседланную лошадь и отдававшему номерам последние приказания.

Артиллеристы сильнее нахмурились, задетые упреком, а командир, вытянувшись, доложил:

– Снарядов нет, товарищ комиссар!

И, вероятно, боясь, что ему не поверят, открыл один за другим пустые зарядные ящики.

Степан хлестнул плетью коня. Резвый Кобчик, привыкший к ласкам хозяина, вздрогнул и понесся через поле, едва касаясь подковами земли. Из-под гладкой вороной шерсти скакуна показались белые кружева пены.

Впереди желтели неопавшей листвой кусты дубняка. За ними над выемкой кудрявился сизый дым бронепоезда. Там время от времени громыхали орудийные залпы…

«Успеть бы только, – Степан оглянулся на деревню: марковцы шли огородами, преодолевая глинистый косогор. – Скорей, скорей!»

Наклонившись к луке седла, Степан проскочил дубняк. И сразу осадил коня, пораженный видом жестокой битвы. За выемкой, прорезанной в травянистых буграх, где укрылся бронепоезд «Стенька Разин», полого спускалась к блестевшей на юго-западе реке Сосне дымящаяся равнина, усеянная десятками пулеметных запряжек, санитарных двуколок, разбитых пушек и зарядных ящиков. Среди грохота и трескотни сходились, опрокидывая друг друга, цепи корниловцев и советской пехоты. Это были в сущности даже не цепи, а жалкие обрывки уничтоженных частей и подразделений, лишенных общего руководства и действующих самостоятельно.

Казалось совершенно невозможным понять, кто, там овладел инициативой и кто терпит поражение. Но Степан облегченно вздохнул: враг не прорвался к железной дороге, ему не удалось сомкнуть стальные челюсти!

«Обоз… выручить обоз», – торопила беспокойная мысль, и Степан повернул коня к пыхтящему бронепоезду. По рельсам медленно двигались зеленые приземистые вагоны с артиллерийскими башнями и пулеметными амбразурами. Бесстрашному «Стеньке Разину» тоже досталось сегодня: рядом с многочисленными заклепками на его стальных боках пестрели сквозные пробоины.

Скрипнул люк. В овальном отверстии показался худой, закопченный, но улыбающийся Октябрев.

– Здорово, Жердев! – Он с удовольствием подставлял ветру разгоряченное лицо. – Ну, как себя пехота чувствует?

… Павел Михалыч… Наш обоз в деревне застрял, – Степан поднялся на стременах, не упуская из виду марковцев, и объяснил задачу.

Октябрев сразу уронил улыбку и стал серьезен.

– Есть, накрыть огоньком! – согласился он и, прильнув к стереотрубе, подал в башни команду: – По черно-погонной колонне… прицел… гранатой… один снаряд!

– Говоришь, выбрались из ковша? – крикнул Октябрев, опять появляясь в прорези люка.

Но Степана уже не было.