Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 53 страниц)
Глава тридцать пятая
Ехали долго. Часами, а то и сутками отстаивались на запасных путях. Привыкали к вагонной скуке, лязгу буферов, южной жаре и станционным неурядицам.
Даже молодцеватый, не терпящий беспорядка Пригожин все неохотнее отлучался для выяснения обстановки. Сняв ремни снаряжения, расстегнув ворот гимнастерки и сбросив под нары франтовские сапоги, он лежал голоногий, жевал свежий огурец или яблоко, и всем своим видом как бы говорил: «В конце концов один в поле не воин».
Пригожий ласково беседовал с Николкой, давая ему разные поручения. И мальчуган чувствовал себя на вершине блаженства, когда приходилось лететь к станции за кипятком, свертывать туго, по-походному, командирскую шинель или покупать у деревенских теток продукты.
Красноармейцы тоже – каждый по-своему – полюбили юного добровольца. Один, глядишь, сунет в ладони паренька горсть спелой вишни, другой достанет из заветного мешка кусок сахару, а синеглазый весельчак Бачурин угощал домашними подорожниками. Лишь старик Касьянов – так называли его бойцы – ворчал:
– В германскую мы повидали таких героев… мослы бы только на кухне глодать… Вольноперы!
Но слова Касьянова не обижали Николку. Они тонули в дружеской атмосфере окружавших людей. Мальчишка до такой степени сжился с новыми товарищами, что вовсе забыл о недавней грусти, которая сопутствовала одинокому скитанию по шпалам.
Рано утром эшелон остановился у большого вокзала. – Выылезай! – скомандовал Пригожий. Проснувшиеся красноармейцы посыпали из вагонов, прихватив несложное имущество: скатки, вещевые мешки, котелки. Быстро построились, подровнялись, сдвоили ряды.
– Смир-рно! Ша-агом марш!
Гулом отвечала пыльная дорога на ритмичные удары солдатских ног. Она обсажена старыми ракитами и возвышается, как дамба, над зелеными огородами предместья.
Бачурин запел:
Слушай, рабочий,
Война началася:
Бросай свое дело,
В поход собирайся!
Дружно рванули молодые голоса:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это!
Пел и старик Касьянов, и командир, шагавший с левой стороны колонны, и Николка, неся под мышкой зипунный пиджак.
Рвутся снаряды,
Трещат пулеметы,
Но их не боятся
Красные роты,
Николка не чувствовал под собой земли. Песня распирала ему грудь, туманила взор. Хотелось плакать от необъяснимой радости. Он был готов на любой подвиг.
Дорога вывела на городскую улицу. Попадались вывески булочных с франзолями и кренделями. А вот и просторная площадь, спозаранку забитая торговым людом. Голосисто предлагают ведро слив за пять копеек, арбузы по копейке, чуть не даром отдают помидоры и всякую огородную снедь. Эдакой дешевизны северные жители, и особенно питерцы да москвичи, и не слыхали.
Возле двухэтажного каменного здания остановились.
Здесь помещался штаб дивизии, куда Пригожий немедленно отправился с докладом о прибытии маршевой роты. Уходя, он ободряюще подмигнул Николке:
– Тезка, не журись! Если твой брат действительно комиссаром полка, то найти можно. В таком городишке, я думаю, не бог знает сколько воинских частей!
У Николки перехватило дух. – Да разве… этот город…
– Старый Оскол.
– А дорогой я спрашивал, в какой город едем, так вы не знали.
– Ничего не поделаешь, милый. Так полагается по уставу. Отдыхай! Пока суть да дело, я постараюсь зачислить тебя на все виды армейского довольствия.
Пригожий улыбался весело и облегченно. Видимо, путь до места назначения давался ему не легко. Но каждый раз, сопровождая маршевую роту, он неизменно рассчитывал упросить фронтовое начальство, чтобы послали его в действующую армию. И теперь уходил в штаб дивизии с тем же намерением.
– Старый Оскол… Старый Оскол… – повторял Николка, вертясь на площади из стороны в сторону, то ли желая получше рассмотреть город, то ли надеясь узнать среди проходящих военных своего брата.
Сердце мальчугана замирало. Восторг сменялся сомнением: «А не подшутил ли надо мной командир?»
Однако сейчас Николка и сам мог убедиться в справедливости слов Пригожина, читая вывески на учреждениях и слушая разговоры прохожих. Значит, подвалило настоящее счастье!
Нетерпеливо ждал мальчишка возвращения командира, чтобы кинуться стремглав на поиски Степана. Он ходил по рядам разомлевших на припеке красноармейцев, словно похваляясь собственной радостью, заговаривал с бойцами, которых приметил в дороге и успел отнести к добродушным весельчакам вроде Бачурина.
Скорый во всем, Бачурин уже купил на базаре яблок. Угощая товарищей, говорил:
– Вот это, я понимаю, дешевка! Не сравнить с Хитровым рынком: там пять минут постой – и карман пустой!
– Вытрясут?
– Жулье такое, аж искры летят!
Вдруг Николка увидел Пригожина, выходившего из штаба дивизии. Увидел и похолодел от недоброго предчувствия: командир медленно спускался со ступенек крыльца, наклонив голову и не замечая ничего вокруг. Подойдя к роте, он рассеянно взглянул на людей, встретился глазами с Николкой, и тому показалось, будто Пригожий хочет заплакать.
Притихшая рота ждала. Командир прошелся перед строем. В штабе ему вручили телеграмму Лаурица: «Сдать роту и срочно вернуться в Орел». При таком положении не стоило даже заикаться об откомандировании в действующие войска.
– Я должен попрощаться с вами, друзья, – сказал Пригожий, остановившись против Николки. – Меня требуют обратно к месту формирований… Жаль! Повоевали бы вместе… Впрочем, вам пока на фронт не придется попасть. Вы вольетесь в заградительный отряд по борьбе с дезертирством.
Ряды заколыхались, бойцы обменивались между собой замечаниями. Одни были довольны, что не сразу идут в огонь; к таким принадлежал и Касьянов. Другие, напротив, рвались скорее сразиться с врагом – эти встретили сообщение без всякого энтузиазма. Бачурин досадливо сплюнул под ноги, а Николка прямо ахнул.
«Ну, я уйду к братке – вот и все!» – твердо решил парнишка, не собираясь больше ни одного дня задерживаться в тылу.
Тем временем Пригожий закончил свою речь и подошел к Николке.
– И тебе, тезка, не повезло, – сказал он, грустно улыбаясь. – Полк, в котором Жердев служит комиссаром, вчера отправился на позицию.
– Куда? – едва слышно шевельнулись губы мальчугана.
– Этого и мне в штабе не сказали. Да ты не журись! Командиром отряда назначен хороший человек. Он, кстати, знает твоего брата… где-то встречались… Поможет в трудную минуту!
Николка почти не слышал, что говорил ему Пригожин, до того велико было горе! Ведь полчаса тому назад он считал себя счастливейшим среди бойцов, а теперь? Он даже не спросил, зачислен ли на довольствие.
Скоро из штаба пришли еще военные. Стали в кружок, читая переданный им список личного состава роты. Николка не смотрел в их сторону, занятый своими печальными мыслями.
– А где же парнишка? – неожиданно услышал он знакомый голос.
И тотчас отличил среди военных, рядом со стройной фигурой Пригожина, смуглолицего, худощавого Терехова. Одетый в новый зеленоватый костюм, с наганом в желтой кобуре, Терехов быстро кидал взгляды на список и на роту и на ее левый фланг, где стоял Николка.
Глава тридцать шестая
Рейд Мамонтова по тылам Республики грозил серьезными последствиями. Фронтовых резервов на Юге почти не было, и командованию Красной Армии пришлось снимать части с позиций для борьбы с прорвавшимся корпусом. Одновременно из центральных городов навстречу белым были брошены наскоро сформированные коммунистические отряды.
Заградительный отряд Терехова получил приказ выехать на станцию Горшечная. Ночью погрузились в эшелон. Пулеметы установили в дверях, зарядив ленты. Бойцы сидели на нарах, с винтовками в руках, тревожно всматриваясь в тихую августовскую темноту. В последнем вагоне всхрапывали, жуя сено, походные кони.
– Замысел Мамонтова довольно ясен, – говорил Терехов, завертывая в газетную бумагу махорку и поглядывая на плохо различимые во мраке ночи лица пулеметчиков. – Наделать тарараму, панику поднять… А в мутной воде, известно, рыба лучше ловится! Только плохие из генералов получались рыболовы… Вряд ли и Мамонтову повезет на данном поприще!
– Говорят, у него казаки, – заметил Бачурин, пальцы которого по привычке трогали лады лежавшей на коленях гармошки.
– Казаков мы видали! – Терехов скосил на гармониста цыганские глаза так, что белки сверкнули, будто фарфоровые. – Под Царицыном они ходили на нас лава за лавой… Визжат, клинками по воздуху чешут, а мы сидим. Ждем, подпускаем ближе. Если, видишь ты, пальнуть в них издалека, то никакого толку. Успеют попрятаться в балках. Ну вот мы и поджидаем. Конечно, у другого парня при виде эдакой летящей лавы душа в пятки уйдет. Но большинство лежит себе – ничего! Останется шагов сто до передних – тут и пойдет молотьба! Залпом… залпом… гранатами… А пулеметчики-то заливаются!
– Отбивались? – весь обратившись в слух, прошептал Николка.
– Начисто! Конину потом собаки растаскивают, седел вороха… Сплошные похоронки! Мчалась лава – получилась худая слава…
Бойцы засмеялись и снова стали серьезны. Терехов умел поддержать дух бодрости у товарищей. За это к нему льнули необстрелянные парни, а старые солдаты, вроде Касьянова, может быть, и не всегда верили, но молчали.
Николка был неотлучно с командиром. Числился в пулеметной команде, однако обязанности подносчика патронов не обременяли пока мальчугана. В сущности его приписали туда сверх комплекта – лишь бы оставить в отряде.
Терехов расспрашивал Николку об уезде, о Жердевке, о знакомых людях. Сочувствовал давнему дружку Гранкину, лишенному возможности с оружием в руках пойти на белых, жалел Настю: трудно ей одной с четырьмя детьми! Он тоже хотел перескочить к Степану в полк, когда встретил его в Старом Осколе, да вот послали на другое дело… Что же? Война!
Николка придвигался ближе. Разговор с Тереховым утешил немного, отвлек от собственного горя.
Отряд летел в душных теплушках, с грохотом разрезая темноту ночи, и Николка понимал из разговоров, что началась и для него военная страда.
На заре подъехали к станции, за которой уже были замечены разъезды Мамонтова. Здесь паровоз отцепили, он зашел с хвоста и начал медленно подавать эшелон вперед.
– Почему так? Белые, что ли, близко? – спрашивали красноармейцы.
Терехов блеснул глазами, усмехнулся.
– Значит, линия фронта. Ясно? Сунется паровоз передом, а из-за куста грохнет пушка, и – ваших нет! Весь эшелон погубить можно.
– У него тут три бронепоезда, – заговорил Бачурин, успевший на Горшечной раздобыть некоторые новости. – Катают по линии, устраивают разные ловушки. Один наш состав таким-то манером, задом наперед, подгоняли к фронту. Вдруг, на закруглении это было, толкнулись вагоны, уперлись! А во что – машинисту не видно. Потом заметил дымок над кустиками, да поздно… Бронепоезд, значит, прицепил состав и тянет к себе, паровоз – к себе… Красноармейцы кувырком из теплушек в обнимку с пулеметами, приткнулись кое-как по кюветам…
Терехов махнул рукой.
– Беллетристику оставь при себе, товарищ. Скажи, эшелон разорвали?
– Поделили, сказывают, надвое.
– Ну, иначе быть не могло! А раз мы ближе к паровозу, то не стоит беспокоиться – к своим попадем!
На лицах бойцов появились улыбки. Так ловко повернул Терехов конец бачуринского рассказа.
Выгрузились. Паровоз дал свисток и понесся назад, к станционной платформе, где заканчивалась выгрузка лошадей и повозок из отцепленных вагонов. Тотчас вдалеке ахнуло, над отрядом с треском взметнулся белый дымок шрапнели.
– За мной! Бегом! – скомандовал Терехов, уводя строившуюся на ходу колонну от железной дороги в ближайшую лощину.
Шрапнель визжала и прыгала по пашне крупным свинцовым горохом. Небо стало рябое, в землю хлюпали то здесь, то там тяжелые стаканы. Очевидно, казаки не сразу обнаружили прибытие отряда и теперь нащупывали его с остервенелой, поспешностью.
– Ничего. Пускай постреляют, – и Терехов шагал не оглядываясь.
Подошли к заброшенной и разграбленной усадьбе с обветшалым помещичьим домом и липовыми аллеями. Вскоре сюда доставили конские упряжки, кухню и верховых лошадей со станции. Услыхав о том, что командир высылает вперед разъезд, Николка напросился участвовать в этом задании. Его взяли, так как в пулеметной команде была лишняя лошадь, довольно шустрый чалый меринок, полюбившийся мальчугану. Терехов предостерег:
– Первое дело—не отбивайся от ребят. Не выскакивай вперед, и не тянись хвостом. Глаза и уши навостри. Хороший разведчик опасен для противника, а плохой – для себя!
Кроме Николки, поехало восемь всадников во главе с Бачуриным – начальником конной разведки. Бачурин сидел на высоком пегом жеребце, горячем и нетерпеливом. Его синие, лукаво-мечтательные глаза, сводившие с ума девушек, стали острее и зорче, ремешок фуражки был опущен на подбородок.
Из усадьбы раззедчики проскакали на переезд. Миновали железную дорогу, затерялись в желтизне цветущих подсолнухов, которые уходили широкой полосой до самой деревни.
Но кто в деревне? Наши или белые?
Бачурин, осторожно раздвинув подсолнухи, наблюдал в бинокль за пустынной улицей, за подозрительной тишиной во дворах. Никакого движения! Дал знак товарищам – шагом тронулись к ближайшей избе. Постучали в закрытое окно. Не получив ответа, поехали дальше.
Утро было тихое, солнце припекало все сильнее. Рой жирных оводов кружился, нападая на потных лошадей и всадников. В воздухе стоял тот летний, сухой и жаркий шум, какой обычно сопутствует уборочной поре. Но деревня, вопреки всем правилам нормальной жизни, казалась вымершей. Только на самом конце ее из одного окошка выглянула испуганная старуха. Бачурин окликнул:
– Бабуся, у вас казаки были?
Голова старухи юркнула обратно в избу, окно захлопнулось.
Разведчики остановились недоумевая. И вдруг кто-то из них увидел, как со стороны подсолнечного поля в улицу въехала большая конная группа. Именно с той самой стороны, откуда прибыли разведчики. Всадники неслись, легкой рысью, то растягивая строй, то сокращая; резво бежали великолепные рыжие кони. Над головами седоков качались тонкие остроконечные пики.
– Казаки, – торопливо произнес Бачурин, снимая с плеча карабин. – Прячься, братва, за дворы.
«А может, свои? Тут, говорят, и наша конница есть, и пехоты до дьявола понагнали», – размышлял он, подняв бинокль к глазам, и тотчас отчетливо различил на плечах переднего всадника золотые полоски погон.
Николка сначала думал, что Бачурин собирается обстрелять казаков, и тоже приготовил карабин. Потом он увидел разведчиков, прыснувших без всякой команды по картофельным бороздам огородов прочь от деревни. Чалый меринок едва поспевал за ними, спотыкался, храпел, играл ушами.
«Ага! – догадался Николка, увидав левее подсолнечного поля копны скошенной ржи и за ними высокую насыпь железной дороги. – Мы вернемся иным путем, и нас не заметят…»
Однако их уже заметили. Часть казаков, отделившись от группы, помчалась наперерез разведчикам. Николка с ужасом услышал короткую команду, пронзительный свист и вой. Рыжие кони, что минуту назад гарцевали по деревенской улице, вытянулись на огородах в стремительной скачке. Блеснули выхваченные из ножен шашки. Длинные пики качнулись и приняли горизонтальное положение.
Бачурин забирал левее, уклоняясь от превосходящих сил врага. И, выскочив на скошенное поле, белые могли пристроиться только в хвост разведчикам.
Началась бешеная погоня. Грохали пачками выстрелы казаков. Редко, почти не целясь, отвечали красноармейцы. Они скоро вовсе прекратили огонь, боясь попасть в отставшего Николку.
А Николка вдруг почувствовал близкий храп и топот и, оглянувшись, покрылся холодным потом. Его неумолимо быстро настигал передний станичник. Из-за конской гривы виднелась стройная фигура казака в заломленной набекрень фуражке с красным околышем.
Паренек ударил Чалого прикладом карабина по крупу. Однако тот споткнулся и едва не упал. Храп и топог донского скакуна послышались совсем рядом.
Взяв карабин под мышку, стволом назад, Николка выпалил. Он ждал, что все сейчас изменится, и глянул через плечо. Но казак лишь пригнулся немного и поднял на весу зеленое древко пики.
«Теперь конец», – словно кто-то посторонний шепнул Николке.
Мальчуган беспомощно прижался к теплой шее лошади. Он заметил впереди бугор. Это была железнодорожная насыпь. Разведчики летели прямо на нее, смело и легко перемахивая у подъема черную промоину.
К великому отчаянию Николки, меринок не пожелал взять канаву прыжком, а свернул и понесся вдоль линии. Казак, не отрываясь, увязался следом. Еще миг – и доброволец повиснет на пике.
– Мама! – крикнул Николка, теряя последнюю надежду.
Бачурин все время не упускал из виду мальчишку. Воспользовавшись моментом, когда уже не заслонял донца скачущий разведчик, он придержал коня и выстрелил. Казак уронил пику, завалился в седле и начал падать.
Однако Николка ничего этого не видел. Он по-прежнему мчался, ожидая каждую секунду смертельного удара в спину. Перед насыпью он закрыл глаза. Разве меринок, спотыкающийся на ровном месте, мог одолеть такую высоту? Мальчуган почувствовал сильный рывок, стук подков о сыпучий гравий, и снова лошадь понеслась галопом. Затем увидел перед собой ровное жнивье, по которому шли навстречу густые цепи пехоты.
Бачурин с разведчиками, озадаченные появлением боевых порядков, резко осадили коней. И тотчас передняя цепь открыла залповый огонь.
Чалый меринок дрогнул, повернулся боком к пехоте, и тут Николка взглянул на оставленную позади насыпь. Залпом сшибло выскочившего первым станичника, рыжий конь его бился между рельсов. Остальные казаки спешно заворачивали назад.
– Наши! – закричал сквозь слезы Николка, размахивая карабином.
Пехотные цепи, одна за другой, прошли мимо, к железной дороге. Задержался только один, расспрашивая о чем-то Бачурина. Поравнявшись с Николкой, он вскинул светлые глаза:
– Ты… откуда взялся?
– Братка! – Мальчуган узнал Степана и прямо с седла свалился в его мощные объятия.
Глава тридцать седьмая
Полк Семенихина, снятый с фронта и переброшенный, вместе с другими частями в район прорыва, не представлял, конечно, серьезной угрозы для корпуса Мамонтова. Однако в расчеты белого генерала не входило тратить силы и время по мелочам. Впереди был еще долгий, полный всяческих неожиданностей путь в центр красной Республики. Ограничившись мелкими стычками разъездов, там и сям раскиданных в стороны от главных рейдовых соединений, точно щупальцы огромного паука, Мамонтов подался на Тамбов.
Таким образом, семенихинский полк послужил заслоном, преградившим путь казачьим лавам в ту часть Орловщины, куда манил их эсеровский посланец Ефим Бритяк. Но, отклонившись к северу от первоначального направления, Мамонтов имел в виду, что в тамбовских лесах банды Антонова орудуют не хуже повстанцев Клепикова.
После отхода белых отряд Терехова расположился в деревне за железной дорогой, где его разведчики чуть не стали добычей донцов. И только сейчас для Николки стало ясно, почему эта улица встретила разведчиков странной тишиной, а дома показались вымершими. Белые перевешали всех деревенских активистов, обесчестили их жен и раскроили шашками черепа старикам. В общественных колодцах плавали тела грудных младенцев. Грабежом и насилием налетчики мстили людям за то, что им пришлась по душе Советская власть.
Когда местные жители узнали о приходе красных, они выбрались из погребов, прибежали из лесных отвершков и болотных тростников, послезали с чердаков и сеновалов. Воздух огласился раздирающими сердце воплями над трупами замученных. Красноармейцы приняли участие в похоронах, возложили на могилы павших мирных селян венки и дали салют из винтовок, поклявшись беспощадно мстить врагам народа.
Ночью подразделения заградительного отряда выставили на дорогах заставы с пулеметами и в избу к Терехову начали приводить задержанных. Это были однополчане, каждый из них имел отпускное удостоверение на два-три месяца, и они пробирались к себе домой – в Пензу или Калугу, в Тверь или Кострому…
– Почему идешь ночью? – спрашивал Терехов мордастого парня в расстегнутой, пропотевшей гимнастерке без ремня, переминавшегося с ноги на ногу.
– Жарко… днем-то.
– Ага, жарко. Где же твои вещи, шинель? Куда девал пояс?
– Бросил… торопился…
– Хорошо. Отведите его в соседний дом, – распоряжался Терехов.
До утра таких вот «отпускников» набралось несколько десятков. Одного даже нашли в самой деревне, запрятавшегося в громадную бочку с мукой. Оказалось, что Мамонтов, захватив пленных, расстрелял коммунистов и добровольцев, а красноармейцам – жителям центральных губерний—выдал отпуска, желая поощрить в советской армии дезертирство и в то же время снискать к себе доверие темных масс. Вероятно, белый генерал считал свою затею весьма тонкой и собирался не раз позабавиться этим. Однако его военная хитрость не удалась. Утром задержанные были сданы в трибунал.
Со станции, где находился штаб семенихинского полка, прискакал Степан. Вчера братья Жердевы едва успели обменяться несколькими словами – полк шел в наступление. Но сейчас Николка сидел на лавке рядом со Степаном и рассматривал большую эмалевую комиссарскую звезду на левом кармане его гимнастерки.
– Напугал ты меня, прямо скажу; напугал и обрадовал, – говорил Степан, улыбаясь мальчугану сквозь пелену трубочного дыма. – Разное полезло в голову, когда ты брякнулся мне на руки чуть живой… Сильно, стало быть, перетрухнул?
– Перетрухнешь! Казак с пикой гнался… – стыдясь за свое неудачное «геройство», оправдывался Николка
– А ты думал, на войне малину собирают? Тут смелость нужна. Ну, рассказывай про домашнее, – торопил Степан. – Давно из коммуны-то? Все ли живы? Огрехова, случаем, не видал?
Степан спросил о Федоре Огрехове неспроста. Недавно Семенихин поделился своей тревогой о судьбе ординарца, запаздывающего из отпуска. Степан пришел к выводу, что Огрехов покинул полк, боясь встретиться с ним.
«Обязательно придет он к Насте… Недаром был приемным отцом», – думал Степан, почему-то связывая с огреховским приходом в коммуну постоянное беспокойство за жену и детишек.
Отправляясь на фронт, Степан, конечно, понимал, что подвергает семью опасности. Его смертный враг был на свободе, а сейчас, в связи с приближением фронта и прорывом в тыл казачьих сотен Мамонтова, представлялись большие возможности для Ефима Бритяка. Эти думы терзали сердце Степана днем и ночью, даже в минуты схваток с белыми.
Терехов, желая попотчевать дорогого гостя вкусным завтраком, приказал купить курицу, достал из вещевого мешка заветную флягу с привинчивающейся пробкой и, хитровато усмехаясь, пригласил к столу:
– Прошу, Степан Тимофеевич, отведать нашего, как говорят, хлеба-соли. Не удалось нам с Николкой затесаться в твой полк, немало мы горевали. А вот и свиделись! И не раз еще встретимся, пока сбросим в Черное море белых! Выпьем, чтобы дома не журились.
Степан понюхал поданную ему чашку, поморщился,
– Где ты берешь спирт, Терехов?
– Где беру? – цыганские глаза командира заградительного отряда сузились. – Взял еще в тот раз, когда после царицынского ранения в госпитале отлеживался.
Сестричка налила. «Тебе, говорит, миленький, опять в огонь идти, пригодится». А я попал к вам в уезд с продотрядом и, видишь случая такого небыло… доберёг.
Друзья выпили по маленькой. Николка между тем разрезал вареную курицу, взял себе крыло и с увлечением принялся за дело.
– Куда же дьявол понес Мамонтова? – недоумевал Терехов. – Летит очертя голову. И сразиться с ним по-настоящему не пришлось! В Москву, что ли, надумал раньше других попасть?
Степан смотрел в сторону.
– Надумал контру поднять в тылу нашего фронта. Дескать, поднимались в прошлом году уезды, стрелял в Москве Трехсвятительский переулок, а теперь только услышат мужички казачий свист – сразу Россия Советской власти не досчитается.
– Тю-тю! Размечталась генеральская образина! Прохладить бы его свинцовым дождичком!
– На Мамонтова надо кавалерию пускать. Иначе он много бед натворит. Конечно, с восстанием ничего не получится, но на такое «геройство», как здесь, в деревне, он способен.
Потолковали еще о положении на фронте. Всех удручало, что начавшееся контрнаступление наших войск в районе Лиски явно выдыхалось., не дав ощутительных результатов. Видимо, Деникин, не сумев заставить Мамонтова выполнить свой приказ о разгроме Красной Армии с тыла, все же извлек пользу из рейда непослушного генерала, оттянувшего на себя боевые части и тем самым ослабившего силу контрудара.
С улицы донесся мерный топот солдатских ног. Сверкая штыками, перед окнами двигалась разморенная на жаре пехота. Ближе к избам, сторонясь от поднятой армейскими сапогами пыли, шел командир. Он был невысок ростом, с кривыми по-кавалерийски ногами и солидным животиком, несколько перевешивающим туловище вперед. На крупном лице его лежала печать утомления и скуки, а во всей фигуре было что-то вкрадчивое, хитровато-озорное.
– Время расстаться: полк выступил, – сказал Степан, глядя в окно. – Это наш первый батальон.
– И не нашлось у вас на первый батальон строевого командира? – удивился Терехов.
– Стало быть, в штабе фронта о Халепском иного мнения. На днях прислали для укрепления командных кадров.
– Из бывших офицеров, значит?
– Полный капитан. Занозистый такой: всех поучает, корчит из себя академика! Смотрю, нынче предлагает мне заменить политинформацию зубрежкой брошюры Троцкого о перманентной революции.
– Так! И что же ты, принял совет?
– Я сделал вид, будто не понял его, и говорю: «Почему вы, товарищ комбат, отращиваете животик? Ведь он военному человеку мешает!» Сморщился, покраснел от злости и отвечает вопросом на вопрос: «А каким же образом, товарищ комиссар, я от живота избавлюсь?» – «Самым обыкновенным образом, говорю, утром рассыпайте коробок спичек на пол и собирайте по одной, каждый раз сгибаясь и выпрямляясь… Настоящим строевиком будете!»
Все засмеялись.
– Эх, нашу бы силушку да в хорошие руки! – вздохнул Терехов.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Степан, внимательно следя за игрой мускулов на смуглом лице собеседника. – Насчет военспецов сомневаешься?
– Разное бывает. Ясно, и военспецы – важный оселок, на котором можно навести нам свою остроту, а можно и затупить совсем. М-да… Слыхал? Троцкий здесь на трех поездах раскатывается! В одном едет, остальные для безопасности персоны спереди и сзади, набитые телохранителями. Тут же находится трибунал, чтобы по малейшему поводу чинить суд и расправу. Это называется у Троцкого: поднимать дух армии!
– Такими средствами можно воевать только против своих,
– Именно! В прошлогодних боях с красновскими казаками отличался у нас на царицынском фронте комбриг Пшеничный. Парень из ростовских мастеровых – душа с товарищами и огонь в делах. Глядим, потянули к ответу. За что? А, видишь ли, Пшеничный совершил «чудовищное преступление»: лично участвуя в атаке на решающем участке, опоздал явиться к поезду Троцкого. Тот придрался, вызвал ответный гнев комбрига и тут же сдал героя в трибунал.
– И трибунал осудил?
– Да уж не оправдал! У Троцкого везде подручные сидят. Пшеничный-то держался до последней минуты молодцом. Рыл вместе с бойцами яму и шутя приговаривал: «Мне, ребята, большую не надо. Мой отец был малоземельным – на трех осьминниках крутился, а сам я вовсе пролетарий. К чему теперь жадничать?»– И все поглядывал с надеждой на дорогу. После работы сказал: «Покурим, друзья, еще солнце высоко, а за смертью бежать недалеко… Сейчас каждая затяжка стоит жизни: может, ЦИК успеет помилование прислать на мою телеграмму». – Долго курили… Бойцы жалели комбрига, но ничего поделать не могли. Когда солнце закатилось, Пшеничный встал, глянул на темнеющую дорогу и подошел к яме. «Что ж, братцы, говорит, похоже, не дошла моя правда до Кремля. Давай кончать, а то затомил я вас…»
– Ну? – спросил Степан примолкшего товарища.
– Вот тебе и «ну». Только кончили – верховой подскакал с пакетом: ЦИК отменил расстрел.
Николка слезливо захлопал глазами и отодвинул еду. Бледное лицо Степана выражало глубокое возмущение и тревогу за исход войны, за судьбу Отчизны.
– Да, – сказал он, вздохнув, – к белым сбежался весь генералитет, все большие и малые стратеги. Там нет недостатка в командном составе. У нас же, напротив, армия создается в ходе гражданской войны, и командиров мы выдвигаем из числа вчерашних рабочих и крестьян. Они учатся ратному делу не в академиях, а на поле боя. С трудом подобрали в Москве полковника царской службы Каменева на должность главнокомандующего. Вот почему на верху очутился этот выскочка Троцкий. Однако я уверен, что история исправит ошибку.
– А если твоя история, Степан Тимофеевич, замешкается? – спросил Терехов. – Если Деникин окажется у ворот Москвы?
– Не окажется! Сила народа – неисчислима! Партия Ленина выведет его к победе!
Собираясь уезжать, Степан подошел к Николке. В глазах старшего брата затеплилась светлая ласка. Он взял руку мальчишки и с чувством гордости пожал как равному.
– Напугал и обрадовал, говорю… Ну, служи, раз на то пошло! Только бежать надо не от белых, а за ними! Ясно?
Отвязав у крыльца лошадь, он зарысил на станцию.
А вскоре был получен приказ, и отряд Терехова выступил, чтобы вместе с другими частями Красной Армии преследовать Мамонтова.
