Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)
Глава третья
Вороной Кобчик нес Степана галопом по лощине, к деревне. Следом пылили конные разведчики во главе со своим командиром – плотным, чуть сутуловатым шахтером Чайко.
Позади тряхнуло воздух: «Стенька Разин» начал пристрелку из одного орудия. Снаряд, сделав недолет, поднял бурый столб рядом с марковским взводом… Второй грянул перед носом колонны, заставив ее развернуться. И сразу бронепоезд ударил залпом; в небе запели артиллерийские гранаты, и марковцы заметались в огне разрывов…
«Так их… Так, Павел Михалыч! Спасибо!» – Степан пришпоривал коня, не спуская взгляда е приближающейся деревни.
Бордово-синие тучи скрыли закатное солнце. Простудной сыростью тянуло от ручейков, мерцавших в порыжелой осоке. Ветер вздымал конские гривы, свистел и кружился по голым холмам, швыряя…звонкую, как чистое золото листву.
«Давай, Жердев! Давай! – мысленно поощрял Октябрев, не отрываясь от стереотрубы. Он выждал, когда Степан перемахнул с разведчиками на огороды, и прекратил огонь. – Лихо пошли… Молодцы! Кто это впереди, на сером скакуне! Ведь Жердев на вороном…»
Но это был Степан на сером от пены Кобчике. Он врезался в отбившуюся группу марковцев, размахивая клинком. Один из них, в белой фуражке и желтом френче с наплечными ремнями, крикнул:
– Господа офицеры, стреляйте!.. Стреляйте, черт возьми!
Степану показались знакомыми и вытянутое ужасом лицо, и пропитый голос кричавшего. Он рванул повод, вздыбил Кобчика и, хотя марковец успел выстрелить из пистолета, полоснул клинком по белой фуражке…
«Взвод… под командой капитана Парамонова», – вспомнил Степан слова раненого кадета.
Однако встреча с бывшим хозяином-шахтовладельцем, знаменитым прожигателем жизни, заняла у Степана не больше минуты. Комиссар швырнул гранату в разбегавшихся врагов и поскакал между избами на большак.
Разведчики догоняли и рубили чернопогонников. Особой лихостью отличался Чайко, работавший клинком сильно и метко, будто шахтерским обушком. Раненный штыком в правую руку, он не выпустил оружия, а только бросил поводья и, схватив эфес шашки левой рукой, продолжал еще яростнее сражаться.
– Обоз, рысью! – скомандовал Степан, вылетев на большак, и тотчас определил по заскрипевшим подводам, что имеет дело с обыкновенными беженцами. – … Живее, мужики, иначе вам не выбраться! Чьи будете?
– Чернавские, сынок… из Чернавы, – отозвался испуганный пальбой дед, семеня за телегой в распахнутом зипуне. – А есть которые из Жерновца… Здоровецкие то ж, муравские…
– Да ну? Эх, родные… Степан заволновался при упоминании знакомых деревень, таких неизъяснимо близких, кровно связанных с его молодостью. Он вдруг понял, что с первой минуты осуществления своего плана надеялся увидеть здесь именно этих людей – соседей Жердевки.
– Рысью, рысью! – кричал Степан, то пуская коня в темноту, то осаживая, чтобы хлестнуть плетью какую-нибудь упиравшуюся клячу.
– Степушка… дитенок мой!.. – неожиданно донесся откуда-то из надсадного скрежетанья обоза старушечий голос.
– Мама!
В темноте наступившей ночи сливались все предметы, мешались звуки, но сын и мать безошибочно узнали друг друга. Степан прыгнул с седла, кинулся к возу. Он обнимал детишек, дрожавших от страха и радости, целовал мокрое лицо Ильинишны, которая судорожно гладила волосы, шинель, боевое оружие сына.
– Горюшко-то какое… свиделись на смертной дорожке… А где Николка? Жив ли сердешный?…
Степан услышал почти рядом, за избами, выстрелы и начал подтягивать оборванную подпругу.
– Я ведь заезжал… Где отец? Настя где? – спрашивал он в свою очередь, не успев ответить матери.
На большак вынеслись разведчики Чайко. Уцелевшие марковцы, опомнившись, брали штурмом деревню. Уже сидя верхом, Степан снова крикнул:
– Где отец и Настя?
Но Ильинишна теперь была уже где-то в середине обоза, и голос ее безнадежно тонул в грохоте колес, рёве скота, человеческом гвалте.
За деревней вражеские пехотинцы отстали. Однако вед обозом начала рваться шрапнель… Белые вымещали свою злобу за дневные неудачи на мирных беженцах.
В красноармейской цепи на большаке Степана с нетерпением ждал Семенихин.
– Не ваши ли, комиссар? – спросил он, подъезжая к товарищу и чувствуя его необычайную взволнованность.
– Наши… мать с ребятишками, – Степан слез с седла и ощупал коня в том месте, где пулей пересекло подпругу.
– А жена тоже здесь?
– Не знаю. Отца и Настю не видел. Да разве в этой кутерьме чего разберешь? – воскликнул Степан.
Он умолк, нащупав рукой что-то липкое и теплое… Кровь! Кобчик был ранен.
– А тут из штаба дивизии срочное задание, – заговорил Семенихин тише. – Понимаешь, некоторые эшелоны остались за мостом…
– За Крутыми Обрывами?
– Вот именно. Один возле станции – с боеприпасами. Его надо уничтожить. Приказано отрядить людей, желательно из местных… Задание опасное: кругом противник, ребятам придется рассчитывать только на собственные силы.
Степан вытер руку о мокрую шерсть скакуна.
– Из местных в полку никого нет, кроме меня.
– Ну, зачем же обязательно ты? – возразил Семенихин как-то нерешительно.,
– Нет, я поеду. Дай мне Терехова и трех разведчиков. Эх, жаль, Чайко покалечило…
И Степан начал готовиться в путь.
Глава четвертая
Через час Степан выехал с Тереховым и тремя разведчиками на юг. Даже местный житель мог заблудиться в ночном осеннем мраке, где ручей казался гладкой, утоптанной дорогой, кусты – гигантскими деревьями и овраги чернели, как заборы. Конские копыта разбрызгивали грязные лужи, скопившиеся в низинах; над головой ветер трепал обрывки дождевых туч.
Степан чувствовал сильную усталость, но мысль о каком-либо отдыхе не приходила ему в голову. Перед глазами возникали то мрачные артиллеристы, лишенные снарядов, то обоз беженцев и заплаканная мать с перепуганными детьми… Как жестока война! Она взрывает мирную жизнь, словно фугас, не разбирая правых и виноватых!
«Где же отец и Настя?» – снова и снова задавал себе вопрос Степан.
А может быть, Ильинишна умышленно не ответила ему, чтобы не причинять лишней боли? Ведь и сам он поступил так же, скрыв правду о Николке…
И Степану вдруг стало ясно, что отец и Настя отрезаны от семьи. Война разметала по земле близких людей, опалила порохом самые нежные чувства! Каких еще новых жертв потребует она?
Терехов молча всматривался в темноту. От него не укрылось, что… Семенихин только для виду возражал против участия Степана в этом рейде, а на самом деле рассчитывал таким образом спасти товарища от расправы.
– Вот видишь, Степан Тимофеевич, еще один трюк военспецов, – пробурчал Терехов.
– С боеприпасами-то?
Терехов вместо ответа оглянулся на разведчиков, что ехали следом, положив заряженные карабины на луки седел, и зашептал:
– Нынче смотрю: гонят на север эшелоны, набитые канцелярскими бумагами, мусорными корзинками, всяким хламом… А снаряды «забыли»! Батарейцам стрельнуть нечем! Стратегия… – голос иваново-вознесенца дрожал от негодования. – Нет, брат, чужие люди у нас за спиной! Ты постой, не перебивай, – отмахнулся он, хотя Степан и не собирался возражать. – На каждом шагу – предательство! Армия истекает кровью и, несмотря на свой героизм, несет поражения. Теперь, если не ошибаюсь, Троцкий замышляет перестрелять явочным порядком лучших командиров и комиссаров, сдать врагу боеприпасы и открыть дорогу на Москву!
– Всех не перестреляет, – возразил Степан.
– А всех ему и не надо. Важно снять голову – туловище само упадет.
Терехов ссутулился, и Степану показалось, что он плачет…
Мокрые, приуставшие кони спотыкались на кручах. Кобчик начал заметно припадать на левую заднюю ногу: очевидно, рана была серьезнее, чем думал Степан.
У Крутых Обрывов задержались. Терехов, спрыгнув с коня, исчез в той стороне, где чернелся повисший над пропастью мост. Некоторое время слышались его осторожные шаги, затем все смолкло. Только ветер бушевал в металлических фермах да внизу журчал ручей. Но вот вынырнул из темноты Терехов.
– Уже побывали тут незваные гости, Степан Тимофеевич: рельсы сняты, шпалы разбросаны…
– Значит, белые на станции?
– Может, белые, а может, и кулаки обрезали путь, чтобы помешать эвакуации.
Осторожно двинулись дальше. Кони, вытянув головы, несли припавших к гривам всадников. Где-то в стороне залаяла потревоженная собака, прокричал петух.
«На станции», – сообразил Степан.
Он хотел объехать станционный поселок и, оставив лошадей в ближайшем овражке, выйти пешком на линию. Но впереди неожиданно раздался окрик: – Стой, кто идет?
– Свои! – ответил Степан как можно спокойнее, с ноткой усталой небрежности, и ударами шпор послал коня на голос. Он мгновенно принял иное решение.
– Стой!
Торопливо щелкнул затвор винтовки, чавкнула грязь под увязшим сапогом. Перед мордой Кобчика что-то забелелось, вероятно марковская фуражка… И в ту же минуту тоненько свистнул клинок, вырванный Степаном из ножен, и белое пятно подалось назад, сникло у конских копыт.
Сразу же из темноты грохнул выстрел. Еще, еще… Стреляли от ближайшего станционного строения, и Степан понял по поведению белых, что их немного. Он приказал Терехову открыть огонь, отвлекая внимание на себя, а сам, передав коня одному из разведчиков, побежал к едва приметным в отдалении вагонам.
Бежал Степан изо всех сил. А ноги, точно спутанные, с трудом, отделялись от пропитанной влагой пахоты. На сапогах висели пудовые комья грязи.
Выбравшись на песок подъездного пути, Степан перевел дух. Позади Терехов завязал с марковцами настоящий бой. Степан бросился к первому вагону, нащупал буксу, выхватил пахнущую нефтью тряпку… В других буксах лежали пропитанные смазкой обрывки ниток, пакля. Он запихивал все это под деревянную обшивку вагонов и мчался дальше, повторяя у каждой оси одну и ту же операцию.
Очутившись на противоположном конце состава, Степан оторвал кусок смоченной в мазуте пакли, прикрепил к подвернувшемуся под руку шесту и чиркнул спичкой.
Эти спички он предусмотрительно держал в кожаном подсумке, чтобы не подвели в критический момент. И, действительно, факел вспыхнул, как молния. Ветер отмахнул пламя на вагоны… Степан повел огнем в тех местах, где были подоткнуты тряпки, нитки, – и все занялось, заиграло под обшивкой…
Степан бежал теперь вдоль состава обратно, а за ним тянулся сплошной огненный хвост, потрескивая и завихряясь.
Заметив на станции пожар, белые догадались о своем промахе. Они принялись обстреливать горящие вагоны, но Степан не слышал свиста пуль, ударявшихся о скаты» о рельсы, о сырой песок. Он видел перед собой хмурые лица красных артиллеристов, так нуждавшихся вот в этих снарядах, которые приходилось уничтожать, чтобы не достались врагу.
В середине состава с оглушающим громом взметнулся золотисто-алый столб. Мириады слепящих искр прожгли черную тьму вокруг и рассыпались, как тающие в небе звезды.
Стали слышны отдельные удары – рвались Снаряды. – Чадили шпалы… В кровавом зареве носились тучи дыма и песка.
Степан уходил прочь, изредка оглядываясь. Он рывком вскочил на подведенного коня и почувствовал смертельную слабость. Сильнейшее нервное напряжение, не покидавшее его весь день, сменилось страшной усталостью. Ноги онемели, руки беспомощно повисли вдоль тела. Мысли заволокло туманом, без проблеска и движения. Кровь громко стучала в висках.
– Ну, погрейтесь тут, чернопогонники. – Терехов вскинул на ремень винтовку и догнал Степана.
Задача была выполнена. Но люди ехали молча. Каждый новый взрыв на станции больно ударял в сердца…
Степан провожал безучастным взглядом темные увалы, не замечая усиливающегося дождя и слякоти. Он страдал больше всех.
– Плох твой конь, Степан Тимофеевич, – нарушил молчание Терехов, не спускавший глаз с комиссара. – Шатается, честное слово. А нам, если не ошибаюсь, теперь верст тридцать до линии фронта!
– Дойдет, – Степан нагнулся и погладил Кобчика по мокрой шее.
Кобчик повернул голову к хозяину и шумно вздохнул, будто говоря:
«Что ж? Брось меня, коли не гожусь в товарищи… Отслужил срок – ищи другого!»
На крутом спуске он оступился в канаву и упал. Степан успел выхватить ногу из стремени, спрыгнул на землю, помог коню подняться. Скакун дрожал, боясь переступить ногами. Теперь этот красавец походил на обыкновенную клячу и вызывал чувство жалости.
– Готов! – сказал Терехов, ожидавший этого каждую минуту, и подвинулся в седле. – Забирайся вот сюда, помаленьку доедем.
– Товарищ комиссар, садитесь на моего Громобоя, – предложил молодой разведчик. – Меня ребята меж седел на ремне увезут!
– Не надо! – Степан повел коня в поводу.
Ветер растолкал тучи, даль посветлела. Стали видны встречные деревья, овраги, пенящиеся дождевыми пузырями ручьи. В окрестных селениях наперебой горланили петухи. Приближалось утро.
Заметив справа лесной массив, Степан приказал сделать там привал. Надо было дать отдых людям и животным.
Шорохом могучих ветвей приветствовали вековые дубы усталых путников. Низко кланялись мокрыми вершинами стройные березы; мирно шелестел под кручей ивовый лозняк, вторя серебряному звону родника.
Кони потянулись к воде. Степан выпустил из рук повод и осмотрелся. Местность напоминала ему что-то близкое, родное… Он сделал шаг к деревянному срубу, из которого по замшелому желобку в корыто текла студеная струя, и вдруг узнал его… Мягкий колодец!
Он припал грудью к желобку и долго не отрывался от живительной влаги. Снова и снова наклонялся, освежая покрытое испариной лицо, и силы возвращались к нему. Затем вымыл руки, запачканные мазутом. Рядом блаженно урчал Терехов, ловя смеющимся ртом озорную капель.
– Полный круг дали, – сказал Степан поднимаясь.
– Какой круг? – не понял Терехов.
– Не видишь? В коммуну приехали! Здесь Гагаринская роща, там жердевские поля…
Терехов удивленно свистнул: – А я думал, мы к Дроскову подались! Разведчики, напившись сами и напоив коней, делали им разводку. Один из них прибежал за Кобчиком, который улегся возле корыта. В этот момент все услышали в глубине леса конское ржание.
– В ружье! – скомандовал Степан, отстегивая ремешок кобуры.
Ржание повторилось, и донесся топот копыт. Скоро к колодцу рысцой подлетел каурый жеребец с оборванным недоуздком, обнюхал кавалерийских лошадей и опустил морду к воде.
– Гольчик, Гольчик, – позвал Степан, подходя к жеребцу.
Каурый бросил пить, обнюхал Степана и радостно заржал.
– Неужели коммунарский? – догадался Терехов.
– От агронома Витковского наследство… Добрый конь, верховой!
– Но откуда он сейчас-то?
– Должно быть, с обозом беженцев в той деревне под обстрел попал и оторвался…
Терехов решительно снял седло с Кобчика и положил на спину каурого.
– В конечном счете, везет тебе, Степан Тимофеевич! – сказал он, повеселев. – Свежий конь – большая находка!
Глава пятая
Всю ночь на станции горели составы, брошенные отступающей армией. Пламя пожара высоко вздымалось к небу, и Настя слышала отдаленный грохот рвущихся в огне снарядов.
Она стояла в лесу на пригорке и смотрела большими, печальными глазами вдаль. Ей казалось, что именно там, возле пылающей станции, прошел измученный боями Степан со своим полком. Вот он остановился, освещенный страшным заревом, и с болью глядит на гибнущие военные припасы, без которых невозможно одолеть врага…
Быстрая слеза скользнула по щеке Насти, тревожный холод проник в сердце. Запахнув на груди шубейку, Настя прислонилась к дереву, точно ища в нем поддержки. Сырой ветер, налетая, кружился и жутко завывал в оголенных вершинах осинника, берез и дубов, ронял сушняк на слежавшиеся от непогоды увядшие листья.
Настя не думала о собственной жизни, о предстоящей лесной страде. Мысли ее сейчас были мыслями народа, над которым нависла чудовищная угроза нового порабощения.
Позади зашуршали кусты. Тихонько откашливаясь, на пригорок взобрался Тимофей. Остановился рядом. Вздохнул.
– Плохи дела. Ушло войско. А тех еще нету, барчуков. Они, вишь ты, кругалем через Дросков махнули – на перехват! – И снова вздохнул. – Чья же тут власть?
– Наша, – ответила Настя не поворачиваясь.
Тимофей пожал плечами, не понимая того, что имеет в виду невестка. Переступил на месте больными ногами.
Он шел к ней и готовился вести совсем другой разговор.
– Вот что, дочка, – начал Тимофей, заглядывая Насте в лицо, – не иначе, как тебе отрядные дела в руки брать.
– Мне?
– А кому ж? Ты в городе бой вела, оружием с малолетства владеешь. Народ тебя знает. Потолковали мы сейчас между собой и решили: другого командира не искать. Соглашайся, доченька, не обижай людей отказом. А должность комиссара, то есть по партийной части, пускай останется за Гранкиным. Он малый дельный и честный, хоть и калека.
И, помолчав, добавил:
– Правда, маловато нас… Да ты не шути, во всяком деле нужен порядок.
– Я не шучу, – сказала Настя.
Над станцией вспыхнуло яркое пламя. Донесся гром последнего взрыва, и все потонуло в густой, непроглядной мгле.
Настя и Тимофей подошли к землянке. У входа сидели на старом пне Лукьян и Гранкин, тихо беседуя. Матрена и дядя Кондрат пронесли в новое жилище хвойные ветки для постелей.
– Значит, с новосельем нас, – сказал Гранкин, проходя вместе с Настей в землянку. Тусклый, мигающий свет «гасика» на столе бросал по мокрым бревенчатым стенам и накатнику расплывчатые тени. Из углов тянуло знобящей сыростью, было тихо и неуютно. Все молчалиг сгрудившись у двери.
Вдруг Настя подалась вперед, заговорила взволнованно:
– Для чего мы здесь? От белых прятаться? Мы не захотели бежать с родной земли… И теперь, когда враг обложил нас кругом, надо стать бойцами, искусными охотниками! Мы будем драться, как в августовские дни. К нам на помощь придут товарищи. Свяжемся с городом, достанем оружие… И превратим дороги, перелески в такие места, где каждого деникинца будет ждать пуля!
Она говорила с уверенностью человека, давно обдумавшего трудности предстоящих испытаний и смело идущего на них. Первоначальный замысел коммунаров – остаться в лесу для охраны своего имущества – Настя поднимала до героической борьбы народа против интервентов и белогвардейщины.
Мужики слушали, пораженные душевной силой Насти, ясностью и простотой ее слов. Тимофей кашлянул в горсть и приободрился… Кондрат, начав крутить цигарку, уронил кисет с табаком. А Гранкин вспомнил о чувствах Степана к этой женщине, которую нельзя было не любить.
– Правду сказываешь, молодуха: станем грозой на своей земле! – горячо воскликнула солдатка Матрена. – Небось, по-другому запоют беляки!
– Войскам нашим подмога будет, – рассудительно заметил Лукьян.
Настя считала необходимым установить два поста: у больших дубов на подступах к землянке и возле пруда, откуда видна вся усадьба.
– А у Мягкого колодца? – спросил Гранкин. – Там непременно за дорогой и за источником наблюдать надо!
– Жердевку нельзя без глаза оставлять, – решительно сказал Тимофей, трогая за опояской топор.
– Пока у нас мало людей, мы не можем распыляться, – возразила Настя, хотя в принципе была согласна с тем и другим…. – Не сразу Москва строилась… Дай срок– и Жердевка и прочие деревни получат от нас подмогу!
Остальные партизаны поддержали Настю.
– Не распыляться! – одобрительно кивал седой головой дядя Кондрат. – Держаться вместе, братцы! Всякий знает: ударь любым пальцем – синяк не вскочит, а сожми их в кулак – зубов не сыщешь!
Кондрат первым вызвался идти в наряд и вскоре уже стоял у подножия вековых дубов, напрягая зрение и слух и чувствуя себя, точно в молодые годы, солдатом. Он слышал, как Настя повела Лукьяна, назначенного в секрет возле пруда, как Тимофей привязывал в кустах скучавшего без других лошадей Гольчика. Гранкин рыл неподалеку, в ельнике, яму для костра, а Матрена готовилась стряпать.
Лес стонал и плакал под напором ветра. Все слабее доносилась канонада, будто размокая в толще дождевых туч. Кругом шевелилась, как живая, потревоженная холодными брызгами листва. Где-то в низине булькала вода, пробираясь от Мягкого колодца зарослями ивняка.
– Такой дождик запоздалую озимь поднимет, – сказала Настя, возвращаясь от пруда.
– Убористый, на хорошие всходы, – согласился Кондрат. – Коли матушку-ржицу отольет теперь до корней– весною на хлебушек будет надежда!
Слова о дождике, о зеленях наполнили душу Насти знакомой домашней теплотой.
Партизаны долго беседовали, перебирая одно за другим неотложные дела. Дождь сек им лица, проникал за воротники, но люди, казалось, не замечали его. В эту первую ночь своей новой жизни они старались привыкнуть ко всему, притерпеться, чтобы уже ничто не вселяло беспокойства и страха в их сердца.
После ужина все, кроме часовых, легли отдыхать. Однако никто не уснул до рассвета. Настя слышала вздохи Матрены и тихое покашливание Тимофея. Мысли о судьбе, несчастных, беженцев, о завтрашнем дне, о вражеском окружении не покидали обитателей землянки.
В лесу громко заржал Гольчик. Он явно тяготился одиночеством. Ржание повторилось, и тотчас Настя уловила гулкий стук копыт пробежавшего мимо землянки жеребца.
– Неужто оторвался, подлец? – вскочил Тимофей.
– Почуял, должно, на дороге лошадей… Гоняйся теперь за ним, – рассердился Гранкин, выбираясь по земляным порожкам на волю.
Настя обогнала его и торопливо направилась к Мягкому колодцу: там слышался храп коней, долетали человеческие голоса…
«А может, это белые»? – Настя притаилась на опушке леса.
Но звуки смолкли, точно их вымело ветром. Лишь по дороге на север чудился топот умчавшихся скакунов.
– Вот тебе и Гольчик, – убитым голосом проронил Тимофей сзади. – Знать, увязался за чужими!
– Не увязался, подседлали жеребчика, – вынырнул из кустов Гранкин. – Видите, лежит на лугу брошенная худоба?
Партизаны приблизились к раненому животному. Лошадь, не поднимаясь, повернула в их сторону голову, и Настя вздрогнула: на нее смотрели умные, доверчивые глаза.
– Конь-то, видать, хорош был, – заметил Гранкин. Тимофей молча накинул на голову Кобчика запасной недоуздок и заставил его подняться. Он рассчитывал выходить для хозяйства хоть эту покинутую клячу.
Коня увели в лес, а Настя еще долго стояла и задумчиво смотрела на дорогу, по которой уехали побывавшие здесь люди…
