Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)
Глава пятьдесят шестая
В разгроме отряда Третьякова, на которого Деникин возлагал столь большие надежды, должен был участвовать и полк Семенихииа. По плану советского командования семенихинцам надлежало обойти с востока город Тим, где кипела битва, и молниеносным фланговым ударом завершить ликвидацию вражеской авантюры.
С получением оперативного приказа основные силы полка двигались всю ночь, едва поспевая за головным батальоном Терехова. Пурга не унималась. Люди и кони тонули в снегу.
Только под утро ветер утих. Однако сверху продолжало трусить то мелкой крупой, то ажурно-легкой порошей или хлопьями мокрой липучки.
Уездный город Степана белые оставили без боя. Рейд конницы Безбородко по тылам противника грозил отрезать части корниловцев и марковцев в присосенском крае.
В разрывах темно-бурых туч, нависших над землей, потерянной медяшкой желтело холодное солнце. Скупо, расплывчато открывались напряженному взору очертания городских кварталов, водокачка, пожарная каланча, долины рек Сосны и Низовки, сбегавших в одно русло за крутояром.
Сотрясая воздух орудийным громом, бронепоезд «Стенька Разин» начал обстрел заречной низины, куда уходили с переправы колонны врага. Снаряды раздирали звонкое небо, и на лугу, возле Беломестной слободы, полыхали черные костры разрывов.
От красноармейской цепи ускакал по завьюженному предместью и скрылся за домами Акатовской улицы Бачурин с разведчиками. Скоро на мглистом склоне побережья сухим горохом рассыпалась торопливая ружейная перепалка.
«Наткнулись на заслон у Сергиевской горы», – догадался Степан, убыстряя шаги.
Он шел от Крутых Обрывов с ужасом и болью в сердце за судьбу Насти… Сейчас ему казалось, что он мог бы предотвратить беду, действуя иначе.
Много дерзких, хитроумных маневров запоздало роилось у него в голове, уже не в состоянии помочь, а лишь причиняя новые муки.
Однако чем больше Степан страдал, тем яростнее пылала в нем жажда битвы. Он всматривался в пепелища пожаров родного города, в знакомые просветы улиц и переулков, заклеенных плакатами Освага, и уверял себя, что еще недавно здесь проехал Ефим… Не было у Бритяка короче пути!
– Товарищ комиссар! – подскочил один из разведчиков, пыливших обратно расстроенной группой. – Заклинило у кадетов на переправе… Ух, заклинило!
– Не выбрались?
– Кошма-а-р! Пехота, конница, обоз – сшиблись в общую кашу!
– А начальник где? – спросил Степан, не видя среди всадников Бачурина.
Разведчик оглянулся и смущенно заморгал глазами.
– Мы, товарищ комиссар, столкнулись с ихним разъездом… Постреляли чуток из карабинов и назад… А Бачурин, значит, увязался за каким-то горцем…
– Куда же он девался?
– Не могу знать.
Степан досадливо махнул рукой, и кавалеристы опять подались вперед. Следом за ними, обгоняя пехоту, вынеслась пулеметная запряжка. Касьянов деловито правил резвой парой куцехвостых маштачков. На санках-бегунках сидел у «максима» худой, обмороженный Николка. По сторонам мелькали наглухо закрытые дома, базарные лари; вот и здание исполкома, вторично покинутое городским головой Адамовым. Но мальчуган ничего не замечал, поторапливая ездового.
– Стой! – крикнул он, когда сани выкатились на гребень Сергиевской горы.
Отсюда узкий мост на луговую сторону и дорога отступающих представляли отличную цель. Страшная драма разыгрывалась у переправы: офицеры и солдаты с искажёнными лицами опрокидывали повозки беженцев в реку, пробивались через толпу, стреляя в упор.
Вдруг пулеметчики услышали неподалеку конский топот, гортанные выкрики, и тотчас из-за древней церквушки показался на взмыленном коне черный джигит, преследуемый Бачуриным. Это был тот самый горец, что под Кшенью требовал расправы с пленными красноармейцами, хотя от прежней дикой удали и горделивости у него осталась только коричневая папаха, перекрещенная сверху золотым позументом. Бачурин успел обрубить на нем бурку, сделав фигуру перепуганного врага по-индюшачьи уродливой и жалкой. Он летел сзади, размахивая клинком, отчаянно-легкий, как степной беркут.
– Эй, кунак, зачем нада убивать? Зачем нада памирать? – кричал горец, озираясь налитыми кровью глазами. – Ты хароший джигит, я хароший джигнт… Ты – домой, я – домой!
И, круто завернув коня, он погнал наметом вниз– к переправе.
Бачурин в нерешительности остановился. Но сверху прерывисто-долго и властно застучал пулемет. Черный джигит сделал еще несколько прыжков и покатился вместе с лошадью по камням. Николка повел мушкой пулемета вдоль суматошного берега… Панический гвалт сразу же усилился, заполнив просторную долину. Затрещали перила моста под напором людского потока.
Степан все это видел, спускаясь с вершины Сергиевской горы.
– Терехов! – позвал он, оглянувшись на красноармейскую цепь, отыскивая среди бойцов комбата. – Наши артиллеристы близко?
– В городском саду орудия устанавливают!
– Передай, чтобы ударили по мосту!
Терехов послал связного на батарею. Спустя немного времени, за акацией сада грянул выстрел, и возле моста поднялся водяной фонтан. Другой фонтан вырос рядом. Потом снаряд угодил в переправу, раскидав обломки досок… Обезумевшие белогвардейцы с ревом и проклятиями падали в мутную стремнину, цепляясь за конские гривы и хвосты.
Приближаясь К реке, Степан заметил на противоположном берегу серого от пены рысака, запряженного в дрожки, который благополучно выбрался из западни. На дрожках сидел человек в полушубке, что-то придерживая руками…
– Николка, очередь по рысаку! – скомандовал Степан, покрываясь внезапной бледностью. Он узнал Ефима Бритяка со своей пленницей, закутанной в тулуп.
Мальчуган приник к затыльнику «максима», и дробная строчка пуль прошила воздух. Однако рысак, весь в мыле, размашисто выскочил на заречную дорогу и скрылся за купеческими лабазами слободы Беломестной.
– Не зевай!
Быстро изменив, прицел, Николка замер в полной готовности. Он тоже рассмотрел беглеца… Нет, теперь он не промажет.
Неожиданно в сыром и мутном небе послышался тяжелый, рокот: на помощь белым шло звено английских самолетов. Низко, почти задевая игрушечными колесиками за деревья городского сада, три оранжевые машины несли на широких крыльях, в соседстве с бомбами, синие кресты – символ веры и могущества Великобритании. Развернувшись над батареей, летчики сбросили бомбы. Несколько последовательных взрывов раскололи землю. Николка почувствовал, как лошади отпрянули в сторону, а его швырнуло кверху… Острая боль пронзила мозг, свет в глазах погас, и темную пустоту забороздили тоненькие зеленые, молнии..
«Уйдет Бритяк», – еще не понимая ничего, вскочил на ноги Николка. Он слышал тревожный голос Касьянова и гулкий топот лошадей, помчавших с горы. Мимо бежали люди, выкрикизая:
– Нешто удержишь коней на эдаком уклоне? Разнесут в прах!
– Смотрите, братцы, ероплан падает! Вон скосил на луговину, пригнездился и дым пошел…
– Знать, артиллеристы отквитались!
Кто-то положил на плечо Николке руку, бодро окликнул:
– Ты чего, милок?
Николка молча протирал глаза, стараясь открыть их пошире. Но молнии продолжали жечь бездонную темноту. И он не мог поверить, что ослеп…
А на берегу не затихала боевая горячка. Здесь и там брызгали винтовочные залпы; оборванными цепочками текла пехота к последним очагам сопротивления.
У предмостья, замусоренном сорванными погонами, оружием всех систем, выстроились пленные. Бачурин выплясывал перед ними на мокром и злом аргамаке, делая расчет:
– По порядку номеров…
Голос у него певуче-закатистый, басовитый. Он толкнул шпорами коня и, подняв ладонь к фуражке с затянутым на подбородке ремешком, доложил Жердеву:
– Сто восемьдесят два, товарищ комиссар! Разрешите вести?
Степан был занят наводкой моста, нетерпеливо поглядывая на заречную дорогу. Он жестом подозвал начальника разведки.
– Не знаешь ли, что с братишкой?
– Увезли в лазарет…
– Ранен?
– Контузия, товарищ комиссар! – Ну, веди!
Красноармейцы сталкивали в воду лодки, бревна, привязывая их веревками к уцелевшим сваям. Поперек настилали обрезки теса. Колыхаясь и поскрипывая на студеной волне, сооружение не отличалось прочностью и красотой. Однако для солдат, которым предстояло выполнить задание до конца, это служило непосредственной предпосылкой успеха.
Степан первым перешел на низкий берег. За ним потянулись разведчики и стрелки.
Глава пятьдесят седьмая
Короток зимний день, но еще короче тусклый обрывок вечера. Не видно закатного багрянца в сплошном снегопаде, будто черным ходом солнце ушло на покой; не сверкнет улыбкой голубая зарница из-за туч.
Завершив боевой марш, полк Семенихина сосредоточился юго-восточнее города Тим, вблизи от дороги, по которой откатывались расстроенные части отряда Третьякова.
Вдоль лощины, где затаились в рыхлых сугробах красноармейские цепи, тянуло колючей изморозью. Студеным ветром дышало поле, чутко трепетал обглоданный жадной осенью кустарник. Вместе с порошей на землю, спрятанную от людских глаз, старой волчицей ложилась бессонная ночь.
Откуда-то из густого мрака доносился лай собак, потревоженных непрошенными гостями. Это марковцы превращали встреченную на пути деревню в походный лагерь.
– Атакуем без крика и стрельбы! – говорил Жердев, крепко пожимая руку Семенихину, как всегда перед делом.
– Так будет лучше, – согласился командир полка. На мгновение он почувствовал, что рука Степана дрожит, однако не придал этому значения. – По сведениям разведки, в деревне расположился штаб…
– Ясно!
Степан отрывисто бросал слова, торопился. Утратил комиссар обычную выдержку с той минуты, когда на берегу Сосны показался Ефим Бритяк, увозящий Настю… Мутило разум, терзало измученную душу сознание тщетных усилий, потраченных до сих пор. Но сердце подсказывало, что нельзя терять времени, что может рядом в деревне застрял вместе с марковцами предатель, чья жизнь давно взята на мушку. Цепи поднялись на бугор. Шагая, между торчащими палками от подсолнухов, бесшумно заняли крестьянские огороды. У крайней избы закричал часовой: – Кто идет? Стой, буду стре…
Его прикончили на полуслове.
Селение наполнилось грозными звуками. Не поможет врагу схваченное впопыхах оружие, не спасут быстрые ноги—всюду найдет смерть! И ни к чему тут позднее раскаяние – кончай разговор!
Красноармейцы бились в занесенных снегом уличках, врывались в. дома, оглушая и прикалывая чернопогонников. Страшен час расплаты! Затомилась ярость в груди – теперь нет преград!
– Степан выскочил на церковную площадь. Перед ним ярко светились окна богатого, вероятно, поповского дома; у крыльца метались какие-то люди, отвязывая верховых лошадей.
«Штаб!» – догадался Степан.
И тотчас навстречу ему с крыльца посыпался торопливый стук «гочкиса». Чем-то жарким и острым ударило в живот. Степан поскользнулся и, стараясь удержаться на ногах, бросил гранату. Впереди блеснуло пламя…
– Товарищ комиссар! Что с вами? – послышался голос Бачурииа.
– Да ничего… надо взять штаб!
Степан шел на свет, сжимая в руках винтовку. Он видел, как белогвардейцы ловили оторвавшихся лошадей, как со двора вынеслись санки, запряженные четверней, и генерал с вильгельмовскими усами, в распахнутой шинели, бежал рядом, пытаясь сесть на ходу.
Превозмогая боль, Степан выстрелил. Генерал сделал отчаянный прыжок и упал…
Справа из переулка вывалила на площадь марковская пехота. Взвод за взводом разворачивались, открывая без команды ружейную пальбу и торопясь выручить штаб. Они сблизились вплотную с группой Жердёва, наступила мгновенная тишина – и вот закипела рукопашная.
– Товарищ комиссар… бегите!
Но Степан дрался вместе с другими, дрался, не помня себя. Люди падали возле него, и он падал, вскакивая опять… Марковцы: лезли, нажимали, их было слишком много.
«Эх, Николку бы сюда с пулеметом», – подумал Степан.
А в глазах все кружилось и мелькало, и почти не осталось уж с ним никого…
– Этого живым, господа… Живым! – кричал хриплый бас.
Жердева сдавили сзади, с боков. До хруста в суставах скрутили руки за спиной. Впихнули в тесные сани.
– Господин капитан, куда его?
– На мельницу! Важная птица: комиссар!
«Что же будет с Настей?» – вспомнил Степан, крепясь и не уступая жгучей боли, которая разливалась по телу.
Он хотел собраться с мыслями и принять решение, пока не иссякли последние силы…
Сколько у человека остается незаконченных дел на пороге смерти! Сколько прекрасных надежд и мечтаний! А ведь у Степана жизнь только началась… Она сейчас проходит день за днем в его слабеющей памяти, и словно не омрачали буйную молодость никакие беды, а лишь сжималось сердце от счастья и влекла куда-то на край света лазоревая даль.
«В чем моя ошибка? Оторвался от главных сил полка… Но штаб! Я знал, что там, на площади, штаб!» – упрекал и оправдывал себя Жердев, точно это могло изменить положение.
Нет, он должен бороться и со смертью, как боролся с врагами! Не зря он рожден внуком Викулы, мужественного страдальца, погибшего за народ! Не спроста его пронесла крылатая судьба сквозь огонь сражений!
Сани остановились на берегу реки. Степана втолкнули в дом мельника, полный офицеров. Все были в походной форме, при оружии; напряженные позы и лица хранили скрытую тревогу.
Невысокий полковник, затянутый ремнями, удивленно взглянул на пленника и просунул голову за ситцевую занавеску:
– Ваше превосходительство! Комиссар-то оказался моим старым знакомцем… В Совдепии учил меня поддерживать строевой вид путем собирания рассыпанных спичек!
– О, это оригинально! Допросите, полковник, только скорей… И, пожалуйста, без церемоний!
– Не трудитесь, Халепский, я не стану отвечать, – предупредил Степан. – Вспомните лучше Орлик, когда вы замарали честь русского офицера предательством!
Халепский вспыхнул и мягко, по-кошачьи, переступил кривыми ногами ближе к Жердеву. Но в этот момент, откинув занавеску, от генерала вышел поджарый военный и нетерпеливо сверкнул дымчатыми очками:
– Допрашивать буду я, господа!
«Ага, еще один знакомец», – подумал Степан, узнав американца Боуллта.
Сейчас почему-то ничто не изумляло его, и появление «охотника за сенсациями» только подчеркивало логическую последовательность событий.
– Ты умрешь, если не скажешь правды! Какие части атаковали наш отряд с фланга? – заорал Боуллт, оскалив зубы и вынул из кобуры пистолет.
– Я умру на родной земле, где жили мои предки, – тихо, но твердо сказал Степан. – А ты, грязный шакал, найдешь свою могилу за океаном, и памятником тебе будет народное проклятие!
Офицеры стояли, пораженные смелостью и прямотой комиссара.
Самый юный поручик замер против связанного Жердева. Глаза их встретились… Степан вспомнил ночной поиск возле Дмитровска и подслушанный разговор марковцев у костра…
«Поручик от сохи… Камардин!» – промелькнуло в голове Степана.
– Достаточно, мистер Боуллт, кончайте представление, – загремел генеральский бас. – Мы имеем солидный опыт по части товарищей большевиков… Ничего не добьетесь! Полковник Халепский, отведите вашего комиссара!
Халепский с готовностью щелкнул шпорами:
– Слушаюсь, ваше превосходительство! У плотины отличное местечко…
– Нет, господа! Нет! – Боуллт решительно преградил дорогу. – Этот коммунист умрет от моей руки!
Офицеры столпились у двери, выходя во двор и пропуская через порог обреченного. Поручик Камардин, бледный и подавленный, следовал за Жердевым. В темных сенях он вдруг придвинулся и обрезал на руках комиссара бечеву.
Степан почувствовал, как блаженная легкость про никла вместе с горячей кровью к онемевшим запястьям. Однако продолжал держать руки за спиной.
На дворе густела предрассветная темнота. Шумела вода в затворнях мельничной плотины. Где-то в деревне кричали петухи.
«Скоро утро. – Степан поднял лицо кверху, и влажные снежинки, падая на лоб, обострили воображение. – Наши пойдут к Харькову и Ростову… А там – море, предел войны! Хорошая настанет жизнь…»
– Ну, господин комиссар, посмотрим твою крепость! – крикнул Боуллт и толкнул Жердева к самому краю плотины.
Степан пошатнулся… Дикая, слепящая боль обожгла его изнутри. В тот же миг он схватил долговязого американца за горло, приседая, рванул на себя и полетел с ним в мутную пучину…
Снизу донесся глухой плеск воды, и все смолкло.
Офицеры не сразу поняли, что произошло. Один Халепский прыгал, указывая на омут:
– Стреляйте! Стреляйте, чего вы смотрите!
Но туда упал американец– и никто не решился стрелять.
Глава пятьдесят восьмая
Крестьянские розвальни с больными и ранеными бойцами скрипели по снегу. Лошади натужно фыркали в упряжках. Продрогшие возчики бежали за санями, оживленно переговариваясь и хлопая рукавицами.
«Должно быть, ночь уже… холодно как!» – думал Николка, весь коченея от бороздящего спину ледяного озноба.
Этот озноб несколько дней подряд ломал парнишку. Но тогда, в пылу стремительного марша и яростных атак, не было времени раскисать и жаловаться на свое недомогание.
Зато теперь, поверженный несчастьем, коротая долгие часы с остановившейся в глазах темнотой, Николка чувствовал приближение чего-то страшного и неотвратимого… Голова его лежала на возу чугунной тяжестью, медленно воспринимая отзвуки иной, далекой от войны, дремотно-тихой русской зимы.
«Наши добивают генерала Третьякова», – уловил Ни» колка гул канонады, гордясь и мучительно завидуя однополчанам.
Но гул заметно слабел, отставая и теряясь в шумах ветра. Лишь дорога не умолкала под полозьями, кружила, разматывалась певучей ниткой с клубка, брошенного в пустоту. И все тоскливее становилось у Николки на душе, все больнее сжимало сердце нечаянное одиночество.
Еще недавно был он здоров и весел. Кто бы поверил, что с ним случится такая беда? Он привык к свисту пуль и завыванию снарядов, даже бахвалился собственной неуязвимостью. А вот настал и его черед…
– Эй, куда прешь? Сворачивай! – закричали впереди.
Донеслась суматошная возня, треск лопнувшей завертки… Мимо розвальней утопая в сугробах, зашуршал встречный обоз. – Поняа-ай!
– Какой части, ребята? – приподнялся раненный в ногу сосед Николки.
Ему не ответили. Только слышно было, как ожесточенно работали кнуты, громко дышали загнанные, кони и кто-то стонал на задней подводе.
– Белые, – догадался красноармеец и снова лег возле Николки. – Заблудились… Тоже раненых везут.
Бойцы заворочались, уминая соломенную подстилку, загомонили:
– Перехватить бы…
– Все равно через фронт не уйдут! Зря мечутся черти!
– Может, и не зря! На войне больше чудес, нежели в раю…
– Зевнули мы, братцы! Порядком зевнули! Однако в простуженных и слабых голосах не слышал
Николка ничего, кроме любопытства. Это были уже не те люди, которых знал он в строю. На смену их геройским подвигам и славному молодечеству пришло страдание, и они хорошо понимали трагическую судьбу врагов на санитарных повозках…
В какой-то деревне, разбуженной остервенелым визгом собак, розвальни остановились. Вдоль обоза пробежал человек, вероятно, из полевого лазарета, скомандовал:
– Несите в избы! Осторожно! Тут заночуем!
Двое мужиков поставили Николку на ноги. Придерживая, вели по топкому снегу.
– Эх, сынок, разучился ты ходить! Моложав, значит, для сурьезного дела… Открывай, тетка, двери – радуйся гостям!
Пахнуло теплом жилого помещения.
– На лавку, что ли, положим?
– Давай на печку! Видишь, окляк совсем… Николка шевельнул головой, – и красноватый кружок поплыл в глазах.
«Свет… Лампа горит!» – чуть не вскрикнул мальчуган, протягивая руку, чтобы подтвердить догадку.
Он забыл о головной боли и знобящей ломоте, озаренный надеждой снова видеть мир. Не слышал, как его раздели и разули, и только вздрагивал, когда отдирали примерзшие к пяткам солдатские портянки. Затем улегся на горячие кирпичи, такие родные, истинно домашние, и властный сон скрепил веки железными путами.
Покой и тишина царили в природе… Взору открылись зеленые склоны Феколкиного оврага, костер, стреноженные лошади. Медоносным ароматом веяло с полей. Из норок в траве посвистывали суслики.
– Не, догнать! Не догнать! – потешались ребятишки, указывая на рыжего голенастого тушканчика…
Николка, замахиваясь арапником, настигал зверька, но быстроногий земляной заяц делал прыжок в сторону и словно дразнил оскаленной мордочкой. Опять погоня, смех детей… Опять неудача! Вдруг тушканчик заржал, превратившись в разъяренного жеребца… Он взвился на дыбы, сшиб Николку с ног и начал топтать грудь, рвать зубами волосы… Да это вовсе и не жеребец! Вместо лошадиной пасти оказалась кривая усмешка Ефима Бритяка…
– Скорей… братка… – изнемогая, Николка звал на помощь Степана. – Скорей…
– Воюет! И во сне воюет, – говорил седоусый мужчина в шинели и очках, склоняясь над больным. Он дождался окончательного пробуждения Николки, встретил его удивленный и недоверчивый взгляд. Хмурясь, тронул рукою пылающий лоб. – Та-ак… В одном случае повезло тебе, парень. Зрение вернулось!
– Я буду видеть? – чужим, непослушным голосом спросил Николка.
– Будешь.
Доктор отошел от печки и сказал поджидавшим санитарам:
– Сыпняк! Берите на сани…
Николке помогли собраться в дорогу. Он молча двинулся к выходу, шатаясь и не глядя на людей. Слишком быстро нагрянуло очередное несчастье! В голове звенели колокольчики, все плыло и растекалось вокруг без смысла и значения…
Вдоль деревенской улицы вытянулся обоз. Густо валил снег. Возле саней копошились возчики и санитары, укрывая дерюгами живой груз.
– Тиф – это второй Деникин! Косит и косит… Пора ехать, что ли?
– Выезжай!
Обоз выбрался за околицу, свернул с большака на проселок и заскрипел, пробивая свежие сугробы. Верст семь ехали степью. Вдали – ни кустика, ни ветлы, только свистит и стелется поземка.
Наконец показалась ракита, другая. Зачернелась каменная ограда, с проломом вместо ворот и деревянным корпусом больницы. Подозрительная тишина озадачила новоприбывших.
В полевом лазарете считали эту больницу одной из лучших. До нашествия белых здесь работал опытный медицинский персонал, и сейчас требовалась его спасительная помощь советским бойцам. Однако никто не спешил принять людей. У главного входа навьюжило снежный сугроб – красноречивое доказательство запустения.
Санитар проворно сбегал в корпус, и тотчас от воза к возу полетела безотрадная весть:
– С деникинцами удрали… разное добришко, лекарства – прикарманили…
– Пусто, значит?
– Не совсем пусто… кинули своих тифозных солдат! Подводчики и санитары расчистили у двери сугроб, начали водворять в холодные палаты красноармейцев. Топали по коридору сапогами и валенками, печатая влажные следы. Стонов почти не слышалось – крепился народ, стискивая зубы от боли.
Николку положили на топчан, застеленный перетертым сеном. Мальчуган с напряжением осмотрелся. От окна, покрытого сизым бархатом инея, вдоль стены бугрились на койках шинели, ватные фуфайки, торчали ноги в обмотках…
В коридоре затихли шаги провожатых – оборвалась последняя связь с волей, с большим непокоренным миром.
– Гей, земляк… ще там воюють? – на соседней койке ворохнулась черная папаха, служившая человеку подушкой, и Николка увидел худое, желтое лицо и серые глаза, таящие страдальческую улыбку. – Ще не повылазило у охвицеров гузно?
Казак пристально глядел на мальчишку, стараясь проникнуть ему в душу и найти для себя какое-то успокоение.
– Бьются… Ваших гонят к морю!
– Ото – наши, як у собаки репьи на хвости. Хай им буде могилой не ридна земля, а злая туретчина!
Остальные молчали. Казалось, они не слышали слов казака. Но в напряженной тишине колотились тревожные сердца, и люди, брошенные на произвол судьбы, думали свою тяжелую думу…
Николка впал в состояние беспокойной сонливости.
Он то горел, то мерз; перед ним возникали странные видения… Вот открывается дверь и входит Настя с тарелкой соленых огурцов. Ах, до чего же она молодец – так хочется соленого! Парнишка тянется к ней – и нет никого. Затем появляется неизвестная женщина, в руках чугунок и деревянная ложка.
– Поешьте, голубчики, тепленькой кашки. Свет не без добрых людей.
Женщина склоняется у каждой койки, строго и неторопливо соблюдая очередь. В ответ слышатся болезненные вздохи, удивленные и растроганные голоса:
– Спасибо! – Благодарствуем, тетенька!
– Це ж святая жинка, хлопцы… Чужих кормит!
Это была не галлюцинация. Николка тоже проглотил немного молочной каши.
– Дюже ты квелый… дите малое, – говорила сердобольная женщина. – Мать, небось, по тебе горе мыкает! Жива мать-то? Родила, берегла…
Николка снова стал проваливаться, теряя мысли… Все крошилось, мелькало и гасло перед ним… Пробуждаясь, он дико озирался, не узнавал соседей и убогую обстановку. Где он? Почему нет Касьянова с пулеметной запряжкой? А Степан… Скорей к нему – там идет бой!
Тускнел, скрадывался синий бархат на окне. Быстро наполнял завороженную палату сумрак вечера. Тугим хлыстом ветер сек звенящие стекла, хлопал незапертой дверью, свистел во дворе соловьем-разбойником.
Внезапно приплыл издалека скрип саней, застучали конские копыта.
– Тпр-р-ру-у! Доехали…
– А ну, подсоби трошки…
В коридоре раздалось шарканье промерзших сапог.
– У кого серники есть? Зажигай лампу!
В палату Николки вносили раненых, занимая свободные места. Забелели марлевые повязки, резко пахнуло морозной стужей и терпким йодом.
– Мордуются ще… – промолвил казак. – Поливають степу рудой…
Один раненый, которого поместили у печки, лежал без сознания. Правая рука его, очевидно, с повреждением кости, покоилась в лубке. Старая офицерская папаха наполовину прикрывала высокий благородный лоб, отмеченный развилкой преждевременных морщин. На плечах ветхой русской шинели привлекали внимание нарисованные химическим карандашом погоны.
Николка поднял голову и смотрел на упрямый, землисто-серый профиль офицера, силясь что-то припомнить…
– Перебежчик, – объяснил санитар, доставая из сумки красного креста запасные бинты и лекарство. – Смелый дьявол! За ним увязались марковцы, так он отвечал выстрелом на выстрел и повалил троих. Уже покалеченный, ткнулся в сугроб, подпустил на два шага четвертого, эдакого прыткого кадетишку, да и из нагана – в рожу… Все у нас на глазах происходило.
– Фамилию не узнали? – спросил Николка.
– Документы при нем форменные: поручик Камардин!
