Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

Глава двадцать вторая

Степан поправил на голове повязку. Нагнулся, положил в затухшую трубку уголек.

– Ну, где же картошка? Николка сунул в костер палку и вывернул несколько обгоревших картофелин.

– Вот… пересиделись малость. Да слаще будут, с корочкой-то. – А соль есть?

– Соль? Нет, братка, дома забыл. Угощайтесь без соли.

Ночь стояла над землей, вплетая в синие косы желтый свет зарниц. В теплом воздухе струились запахи чебора и полыни. Мягко и приветливо стелилась влажная трава. Природа жила, бодрствовала, отдыхая после дневного зноя. И снова звонким кузнечиком залилась балалайка. Настя стеснялась теперь своей полнеющей фигуры. Она села подальше от пылающего костра и следила из темноты за торжествующей Аринкой, старалась прочесть на лице Степана, какое новое испытание готовит ей судьба.

«Зачем тогда, у нашей калитки лгал? – недоумевала она. – Ведь не зря болтали люди… Все до капельки, правда».

Именно теперь, когда жизнь казалась сломанной окончательно, Настя больше всего опасалась женитьбы Степана. Ничего ей не нужно было – лишь бы видеть его, свободным, помогать ему, чем только можно. Она знала, что женитьба оборвет последнюю нить, связывающую с любимым. Страх перед одиночеством леденил сердце.

– Братка, газетки нету? – спросил Николка, любивший слушать про войну.

– Принес, – Степан достал из кармана газету и, придвинувшись к костру, начал читать вслух.

Писали о голоде в Питере, о вспыхнувшей в Москве холере, о продолжающихся боях под Царицыном…

Аринка вдруг заскучала. Досадливо крикнула Николке:

– Играй, что ли, страдательную!

И едва мальчуган тронул пальцами струны, запела громко, с нарочитой удалью:

 
Милый курит, дым пущает,
Рубашка белеется.
Либо любит, либо нет,
Не могу надеяться…
 

Настя дослушала песню до конца и выпрямилась. Закинув руки за голову, заколола шпилькой тяжелый узел волос. Она справлялась с собой, боясь выдать затаенное страдание. Голос ее поднялся резво, как в былую девичью пору:

 
Кудри вилися, ложилися
На левое плечо….
 

Песня уносилась вдаль, по тонкой струне ручья.

 
Ах, не я ли тебя, миленький,
Любила горячо.
 

Ярко вспыхнула ветка, тлевшая среди золы и углей, осветила лицо Насти, блестящие глаза, устремленные на Степана. В этих глазах была еще надежда… Тихая, неосознанная надежда.

Степан почувствовал, как сильно забилось его сердце. Он хотел отвернуться, но против воли смотрел в чистые, широко открытые Настины глаза. Смотрел, не отрываясь. Потом встал и положил затухшую трубку в карман.

Словно опасаясь, что он уйдет, Настя тоже поднялась. Они пошли вдоль ручья… Тени их отражались в воде, колеблемые легкой волной, голубоватая половинка луны плыла следом за ними.

– Ох, сгори ты, судьба такая, белым огнем, – со злостью рванула Аринка шейный платок…

 
Как, бывало, запою,—
Соловью не удаю….
А теперь стою и слушаю
Соперницу свою!
 

Она кидалась словами, озоруя, но Николка видел поникшие девичьи плечи и слезы отчаяния, застывшие в глазах. Не ожидала дочь Бритяка, отправляясь сегодня в Феколкин овраг, что произойдет это внезапное крушение ее торжества.

Лошади на лугу захрапели и запрыгали сразу всем табуном…

– Тпр-ру, черти! – Николка поднялся.

Вдалеке сверкнули две горящие точки, и животные бросились в сторону, оглашая луг гулким топотом.

– Волк! Волк! – одновременно вскрикнули Франц и Николка.

Степан скомандовал:

– А ну, вооружайтесь!

Выхватив из костра по паре искрящихся сучьев и размахивая ими, люди побежали за лошадьми. Где-то в темноте испуганно заржал жеребенок. Стук копыт уже слышался за Феколкиным оврагом.

– Бери левее, камрад, левее! – кричал Николка, зная, что нельзя в таких случаях отставать от табуна.

Снова сверкнули волчьи глаза, зверь ответил на человеческий голос угрожающим щелканьем клыков. Но люди с искрящимися головешками неслись по пятам. Приближалась деревня, лаяли, выскакивая на огороды, собаки. Волк со злости протяжно взвыл и ушел в хлеба.

Степан, Франц и Николка, мокрые от росы, собирали загнанных, порвавших путы лошадей. Не могли найти лишь Чалую. Удивительнее всего было то, что жеребенок ее пасся вместе с другими и нисколько не тревожился отсутствием матери.

– Пропала Чалая, – разводил руками мадьяр. – Пропала совсем – волки скушаль.

– И пусть! Отдыха от нее не видели. Только и знала, что по хлебам шастала, – хмурил веснушчатое переносье Николка.

Но Степан был иного мнения.

– Кобылу нужно найти, – говорил он, продолжая осматривать каждую впадинку. – Ведь это не ягненок и не цесарка. Ищите лучше! Малиновой шалью повисла на кустах заря. В траве, где с вечера пиликал коростель, алмазами блеснули и зажглись капли небесной влаги. Тряхнул гагачьим пухом зрелый одуванчик, зарозовела душистая гвоздика. В лиловом тумане утра золотой иглой скользнул первый луч восходящего солнца. Вот уже загудела трудолюбивая пчела, целуя умытые лепестки цветов, и веселым колокольчиком взвился в небо жаворонок. За Феколкиным оврагом дымили трубы Жердевки, орали петухи, мычало стадо. Николка присел на землю, вынимая из пятки колючку. Вдруг он встрепенулся. Где-то поблизости отфыркнулась лошадь. Но всюду чернелись только холмики глины и щебня над старыми каменоломнями. И тут мальчишку осенила догадка: не свалилась ли кобыла в яму? Он побежал, заглядывая в пещеры. Действительно, в одной из них стояла Чалая.

– Сюда, братка! Нашел! – громко звал Николка.—

И ноги, кажись, не поломала. Стоит, будто невеста!

– Аи, карашо! Аи, молодец Чалая, – обрадовался Франц.

Кобыла между тем продолжала что-то жевать. Она даже не повернула к ним морду. Николка присмотрелся.

– Рожь! – закричал он тонким голосом.

– Э? – не понял мадьяр.

Однако Степан уже спрыгнул на дно каменоломни и отнял у лошади прогрызенный мешок с зерном. Дальше, засыпанные щебнем и кусками дерна, лежали другие мешки. Кобыла потянулась было за новой порцией… Николка шлепнул ее по отвисшей губе:

– Не балуй!

Аринка нагнулась, узнавая добротные кули:

– Наши! Ей-богу, наши, из амбара!

– Теперь не ваши, – сказала Настя. – Отправим на станцию.

Она увидела, как Степан одобрительно кивнул головой, с которой сползала повязка, и теплый ветерок шевелил завитки кудрей.

Глава двадцати третья

Станцию осаждали провожающие. Бегали, кричали, суетились возле товарного состава деревенские активисты. Под вагонами гнулся и придирчиво стучал молотком блестящий от мазута железнодорожник.

Со стороны невидимого за бугром города показался дымок. Тяжелый паровоз прошипел мимо станции. На тендере сидели вооруженные красноармейцы. Паровоз остановился впереди эшелона. Длинный человек, в матросском бушлате и русских сапогах, спрыгнула полотно.

Народ заволновался, придвигаясь ближе… Узнали Октябрева.

Степан пошел навстречу председателю уездного исполкома. Кратко, по-военному, доложил:

– Эшелон готов к отправлению. Двадцать шесть вагонов с зерном, в остальных четырех – мука.

– Жердев! – сказал Октябрев уверенно, хотя Степан забыл себя назвать. – Рад познакомиться! Слышал о тебе много… Вот мандат. Учти, что ты везешь жизнь тысячам умирающим от голода рабочим и их семьям. Не задерживайся на остановках, требуй… Нельзя терять ни минуты. О саботажниках сообщай в Чека.

Степан вынул из кармана трубку, набил ее табаком. Он вспомнил о крушениях и бандитских налетах… Враг, злобясь, всеми силами и средствами мешал доставке хлеба в голодающую столицу.

– Ничего, товарищ Октябрев. Довезу.

Вдоль состава шли, рассаживаясь по тормозным площадкам, красноармейцы. Это был отряд для сопровождения драгоценного груза.

Машинист дал свисток.

С платформы замахали руками, закричали провожающие, напутствуя земляка.

– Ленина увидишь, расскажи ему, Степан, про наши дела, – протискивался Гранкин на своих обрубках сквозь толпу. – Хлеб, мол, есть, но брат приходится штыком. Выкладывай начистоту, без утайки.

– Степа, сахарину привези… Ребятишкам к чаю, – просила Матрена.

Рядом с Гранкиным и Матреной стояла Настя…

Уезжая, Степан почувствовал глубокую тоску расставания. Он задержал в своей руке теплую, доверчивую руку Насти.

«Какой я дурак, – подумал он с горьким упреком. – Мало, значит, мне прежнего урока…»

Поезд уже тронулся, громыхнув буферами, когда на платформу во весь дух вылетел запоздавший Николка. Он на ходу передал брату мешочек с провизией.

Степан кивал из кондукторской будки. Тихая, сладостная грусть ложилась на сердце. Сколько раз покидал он эти края! И всегда уносил в памяти каждую лощинку, каждый родной бугорок.

Колеса становились под уклон говорливей. Побежали волнистые ржаные поля, раскинутые по широким просторам деревни. В лугах паслись стада и дымились пастушеские костры.

Шумно пронесся встречный воинский. Свесив из теплушек ноги, пели под гармошку молодые красноармейцы. В походных стойлах жевали кони. На площадках под брезентом стояли пушки.

Мечтательный взгляд Степана провожал знакомые урочища, степные массивы с разноцветными полосками хлебов, редеющие от времени лесные дебри и ручьи в тенистых зарослях ивняка. Слева, пенясь и сияя зеркальной чистотой в изумрудных излучинах долины, неслась полноводная Сосна, перехваченная то здесь, то там затворнями мельничных плотин. Справа наперерез Сосне – аж под самый город – бежала по торфяным распадкам глубокая Низовка. И опять – холмы и увалы, пыльные дороги средь знойных равнин и студеные, искрящиеся на солнце ключи, обложенные голышами…

Вспомнились строки любимого поэта:

 
Простите, верные дубравы!
Прости, беспечный мир полей…
 

– А хорошо у вас, – подошел прикурить от Степановой трубки Терехов. Он ехал в качестве начальника охраны эшелона. – Ширь-матушка! Орловщина! Есть где погулять.

Степан повел рукой вокруг:

– Русское раздолье! Пришлось мне побывать в чужих странах, и теперь я не могу насмотреться на эту черноземную благодать.

Степан был доволен, что ехал вместе с Тереховым. Они стояли рядом, любуясь степными просторами, следя за быстрыми стайками птиц, поднятыми с земли паровозным гудком.

Поезд, замедлив скорость, с глухим рокотом катился по мосту через Крутые Обрывы – головоломную пропасть, размытую вешними потоками в наслоениях известняка. В детстве Степан не раз пробирался с Настей по этим камням и расщелинам, испытывая свою смелость, и его манили убегающие вдаль рельсы и певучие нити телеграфных проводов.

– Одного не пойму – сказал Терехов, – откуда в здешних местах столько звериных и птичьих названий? Что ни село, то Медвежье или Туровка! Деревни попадаются – Волчий Лог, Свиная Дубрава, Лисицыны Дворики, Бобровая Охота… А недавно мне с отрядом пришлось навестить Соколиные Горы, Ястребовку и Орлово Гнездо! Неужели, вся эта диковина тут водилась?

– Да! У наших селений – глубокие корни, – Степан припоминал слышанное от стариков, что оставили по себе минувшие века и неистребимые поколения русского народа. – Ведь здесь когда-то были дремучие леса, по которым даже Илья Муромец боялся проезжать. В зарослях чащобы бродили громадные туры, медведи, кабаны, олени, лоси… А в небе парили крылатые хищники – ястребы, соколы и орлы. Вон та красавица-река вытекла из-под сосны, отчего и прозывается Сосною. В ней кишело несметное число рыбы. Но людям жилось в этом богатом и опасном краю тяжело! Донимали ханские орды! Говорят: чем крепче заборы, тем лучше соседи. У нас же служила границей только река. Внезапными набегами враги опустошался целые волости: убивали, грабили, уводили людей в полон. И предки наши, бросая пепелища, укрывались в недоступной глуши – диких обиталищах птиц и зверья… Вот откуда тянутся корни местных сел и деревень.

Терехов слушал, бросая взгляд на окрестные дали, полный удивления и восторга. Он засмеялся.

– А за что, Степан Тимофеевич, вас дубинниками величают?

– Это уж другой кусок истории. Видишь ли, когда упрочилось русское государство, цари начали своих приближенных за всякое угодничество землями и лесами одарять. Так на смену внешним врагам пришли внутренние. В нашем уезде расплодилось девяносто помещиков, немало князей и графов: Галицыны и Шереметьевы, Оболенские и Воротынские, Хитрово и Долгорукие, Трубецкие и Головины… Даже бывший губернатор московский Ростопчин владел здесь имением, которое было продано его родичами купцу Адамову. Крепостники измывались над народом, давили кабальным трудом, рекрутчиной и поборами злее самого баскака Ахмата или хана Девлет-Гирея. И люди стали убегать от нового ига в леса, собираться ватагами и мстить подлым обидчикам. До сих пор сохранились имена атаманов, руководивших подлетами. Один из них, Зельнин, который назывался Сиротой, сложил про себя песню:

 
Сирота ли, Сирота,
Ты сиротушка!
Сиротец, удалец,
Горе – вдовкин сын.
Да ты спой, Сирота,
С горя песенку!
«Хорошо песни петь,
Да пообедавши;
А и я ли молодец
Лег, не ужинал,
Поутру рано встал,
Да не завтракал;
Да плохой был обед,
Коли хлеба нет!
Нет ни хлеба, нет ни соли,
Нет ни кислых щей,
Я пойду ли, молодец,
С горя в темный лес,
Я срублю ли, молодец,
Я иголочку!
Я иголочку, я дубовую,
Да я ниточку,
Я вязовую!
Хорошо иглою шить,
Под дорогой жить…»
 

Степан рассказывал, о разбойнике Кудеяре, гулявшем с ватагой от Оки до Десны, о Федьке Рытике, об Иране Гуляеве, о Куке, о Тришке Сибиряке.

– В народе ходит легенда, как Тришка Сибиряк барина проучил. Барин тот всех мужиков разорил, житья от него не стало. Тришка и пишет ему: «Ты, барин, может, и имеешь душу, да только анафемскую. А я, Тришка, поверну твою душу на путь – на истину. Ты обижал мужиков, ты и вознагради их: выдай каждому на двор по пятидесяти рублев. Честью прошу – не введи ты меня, барин, во грех, рассчитывайся по-божьи».

– И барин выдал? – с сомненьем произнес Терехов.

– Только пуще озлился. Стал мужиков допрашивать: кто письмо принес? Драл на конюшне почем зря. Но тут приходит второе письмо от Тришки: «Ты, барин, моим словам не поверил, – я не люблю этого… Не хотел ты дать мужикам по пятидесяти рублев, дай по сту. Это тебе наука за первую вину. Только мужиков трогать не моги – с живого кожу сдеру. Мужики в том не виноваты. Жду три дня».

– Ух, ты – крутой, видно, атаман был! – у Терехова весело играли искорки в цыганских глазах.

– Через три дня Тришка Сибиряк убедился, что барин хоть и не бил мужиков, но денег им не дал. Тогда в усадьбу полетело еще одно письмо: «Просил я тебя, барин, честию мужикам помочь, ты мои слова ни во что не поставил. Теперь жди меня, Тришку, к себе в гости. А как тебе, барину, надо сготовиться, чтобы получше гостя принять, даю сроку две недели – готовься! Только пирогов, что в Туле печены, не надо… я до них не охотник».

– Ишь, как он ружья-то величает! – засмеялся Терехов.

– Получив такое предупреждение, барин тотчас собрал и вооружил свою дворню дробовиками и послал Еерхоконного в город за подмогой… Перед обедом пришли солдаты с офицером: «Наслышаны мы, – сказал офицер, – что к вам нынче обещался вор Тришка Сибиряк. Так из города меня с командой прислали на подмогу», «Очень благодарен, – говорит барин, милости просим, с дорожки закусить, чем бог послал… Пойдемте в дом, а солдатушкам я велю принести сюда водки и закуски».

Закусили, подвыпили слегка. Барин все храбрился: «С вами я не только Тришки, а просто никого не боюсь! Чего мне Тришки бояться?» А офицер посмотрел вокруг, видит, что в комнате больше никого нет, и говорит: «Коли вы, барин, не боитесь Тришки, мне и подавно его бояться нечего». – «Отчего ж так?» – спросил барин. – «Оттого так, барин, что я и есть Тришка Сибиряк».

«Слушай, – сказал Тришка обомлевшему барину, а сам из кармана пистолет вынул, – просил я у тебя тысячу. Не для себя просил, а для твоих же рабов, – ты не дал. Потом я просил две тысячи, – ты и тут не посочувствовал. Теперь давай двадцать тысяч! Две я отдам мужикам, а остальные на свою братию возьму – надо же и нам с твоей милости чтонибудь получить! Да полно, барин, глазами-то хлопать: рассчитаемся честно, а то мне пора домой…» – «У меня дети в другой комнате, – говорит барин, опамятовавшись, – ты здесь погоди, а я сейчас тебе сполна принесу…»—«О, барин! – покачал головой Тришка. – Молодец, барин! Подрастешь – плут большой будешь! Думаешь надуть? Ты ступай спереди, а я хоть и сзади… Только знай: пальцем кивнешь – пулю в затылок пущу! Ты делай свое дело, а я свое сделаю». Вышли они в другую комнату, а там—вооруженная дворня. Но барин не посмел и пикнуть, провел в кабинет, отсчитал двадцать тысяч. «Смотри же, – сказал Тришка на прощание, – мужиков не обижай! Обидишь мужиков—бог тебя обидит!» И с того времени, говорят, барин шелковым сделался.

– Вот это талант, – уже без смеха произнес Терехов. Степан кивнул головой.

– Не все, конечно, подлеты были настолько изобретательны. Как-то ночью они встретили неподалеку от Орла проезжавшего царя Петра… Налетели ватагой, сбили кучера с облучка! Одни распрягали лошадей, другие кинулись седоков в карете обирать. Царь проснулся, выскочил на волю и закричал: «Что вы, черти, делаете. Знаете ли, кто я?» – Подлеты узнали Петра по необычайно высокому росту и, сказывают, упали перед ним на колени. На вопрос царя, что заставляет их разбойничать, они отвечали: «Твои, государь, чиновники, наши супостаты-антихристы».

– Простил царь?

– Простил. Некогда было ему и разговаривать: ехал к Полтаве со шведами драться. В Орле мост через Оку тогда еще не успели перекинуть. Петра перевозили на пароме. В ожидании своей кареты он стоял на левом берегу, суровый и строгий. Тут горожане почему-то, вместо хлеба и соли, поднесли царю блюдо с малиной… После Полтавской битвы, на обратном пути, Петр вспомнил об орловских подлетах и велел на том самом месте церковь поставить. Сейчас возле нее село Петропавловское.

Терехов усиленно дымил папиросой. Он не переставал восхищаться, знакомясь с прошлым Степанова края.

– Люди искали выхода из неволи, – сказал он, раздумывая. – Бились с лихом каждый на свой манер. Вот они, дубинники!

Так, за перекуром и дружеской беседой, незаметно догорал яркий летний день.

Поезд, сотрясаясь, оставлял за собой полосатые верстовые столбы.

Глава двадцать четвертая

В Орле меняли паровоз. Степан смотрел издали на большой город, живописно раскинувшийся по берегам двух рек – Оки и Орлика – на месте их слияния. В отблесках закатного багрянца сияли крыши каменных зданий и зеркальные стекла окон, где-то на Монастырке призывно звонили к вечерне. Через водную гладь Оки синеватой паутиной висел чугунный мост Риго-Орловской железной дороги. В благоухающих садах тонули улицы и переулки, а на крутом берегу Орлика шумело могучими дубами Дворянское Гнездо.

– Не знаешь ли, Степан Тимофеевич, почему город носит такое название – Орел? – спросил Терехов, зачарованный великолепной панорамой.

– Старики рассказывают, – отозвался Степан, – что при закладке города народ собрался на правом берегу Орлика, где он впадает в Оку. В том месте стоял вековой дуб. Царский воевода приказал его срубить. Раздался стук топора… И все увидели, как с дуба поднялся могучий орел, потревоженный в гнезде. «Вот и сам хозяин!»– закричали люди и назвали город Орлом.

– Стало быть, и здесь была лесная сторона?

– Леса тянулись дремучие, на сотни верст вокруг… Даже в Орле-городе, на Нижней улице, в кустарнике дикие кабаны водились.

Друзья стояли, провожая за лиловые кромские степи легкие пурпурные облака, летевшие вдогонку огненному шару солнца. Длинные тени их падали на остывающую землю. Треща крыльями, из садов Новосильской улицы вспорхнула стая буркутных голубей, торопясь на ночлег.

Степан перевел взгляд на гору, по которой поднималась Волховская улица. Там, за переплетающейся акацией бульвара и розовым домом упраздненного губернатора, томился когда-то в Орловском централе Феликс Дзержинский.

Радостно было видеть город в кумачовых флагах – вестниках исторических перемен. Обновленный временем, он вселял в сердце Степана гордость за великих земляков – Тургенева и Лескова, Писарева и Грановского, Русанова и Дубровинского…

Эшелон двинулся дальше. Степан взглядом простился с родным городом, уплывавшим в зеленые сумерки. Навстречу опять побежали поля и перелески, но Степану они казались уже не столь близкими, как те, что остались позади.

Ночь пришла быстрая, тревожная. На остановках расторопные мешочники шныряли возле эшелона. Забирались на буфера и крыши, стараясь обмануть охрану.

Один раз в темноте проскочила, изогнувшись под тяжестью мешка, сильная девичья фигура. Она чем-то напомнила Аринку.

«Только этого не хватало», – насторожился. Степан. В голову полезла всякая чертовщина, догадки и подозрения о частых поездках дочери Бритяка…

Перед большой станцией машинист вдруг резко затормозил, буфера грохнули на разные лады, донесся паровозный, свисток. Степан выглянул из кондукторской будки и увидел красный глаз семафора.

– Не принимает, – сказал Терехов.

Постояли минут десять. Красный глаз по-прежнему заграждал дорогу. Паровоз выл почти беспрерывно.

– Гляди тут, я схожу на станцию? – и Степан, спрыгнув с подножки, побежал вперед…

Он бежал по песчаной насыпи и лишь теперь почувствовал, как продрог ночью. Возле единственного фонаря ему встретился какой-то оборванец. На заросшем щетиной остроносом лице блеснули недоброй усмешкой глаза.

Начальник станции спал у себя в кабинете, облокотившись на столик, и телеграфный аппарат, пощелкивая, заваливал его взъерошенную голову белой стружкой депеш…

– А? Какой семафор? – бормотал он, с трудом подняв отяжелевшие веки, и на Степана пахнуло самогонным перегаром. – Что?.. Эка дьявольщина: опять, поди, у Капустина запой!

– Кто такой Капустин? – спросил Степан. – Стрелочник…

– Ну? Я думал, это ваша фамилия. Пропускайте скорее эшелон!

– Сейчас… дайте очухаться… Не смотрите, пожалуйста, на меня таким чертом! Я тут разных повидал! По неделям не спишь, хуже собаки маешься… С чем эшелон?

– Хлеб для московских рабочих.

– Ага! Для московских рабочих. А для меня кто привезет? Вот уж за наганом лезете в карман – тем и кормите, спасибо!

Однако внушительный жест Степана заставил начальника подняться и отдать необходимые распоряжения. В это время за станцией послышалась стрельба, раздались два глухих удара взорвавшихся гранат. Степан кинулся к дверям… На перроне метались люди, с насыпи что-то кричали, что-то тащили по скату вниз, падая в черный кювет…

У Степана захватило дух. Он мчался на выстрелы, не помня себя, точно летя с обрыва в холодную мутную бездну. Кто-то преградил ему дорогу, ухватился за борт серой австрийской куртки… Степан сшиб его кулаком. На миг тряхнулась перед ним волосатая физиономия – несомненно, тот, встреченный на перроне!

Но задерживаться было некогда. Степан торопился к паровозу, где с тендера продолжали сыпаться пулеметные очереди.

– Прекратить огонь! – донесся зычный голос Терехова.

Начальник охраны бежал вдоль эшелона, со сбитой на затылок фуражкой, подавшись тонким корпусом вперед, и размахивал наганом. Увидав Жердева, показал на откос:

– Две бомбы кинули!

– Кто?

– Ясно, бандиты! Ну, и мы их, Степан Тимофеевич, не плохо приветили. Вот один растянулся – по паровозу стрелял, другой в канаве… С заднего-то вагона пломба сорвана, мешки валяются на песке!

Степан осмотрел вскрытый вагон. Мешки с зерном подняли, водворили на место. Никаких потерь не обнаружилось. Решительные действия охраны сорвали план налетчиков.

От сердца отвалила каменная тяжесть. С благодарностью взглянул Степан в черные глаза Терехова, молча пожал его худую, потную руку.

– Поехали, что ли? – крикнул из паровозной дверцы машинист, обрадовавшись зеленому сигналу.

– Поехали! – отозвался Жердев.

«А начальника станции надо бы под суд, – думал он, повиснув на подножке вагона. – Пьяная гадина… Должно быть, заодно с бандитами!»

Он вглядывался в темноту, до боли в пальцах сжимая рукоять револьера. Нетерпеливо прислушивался к учащенному дыханию паровоза, медленно набиравшему скорость. Проплыли станционные постройки, мелькнул на платформе одинокий фонарь, и снова встречный ветер запел степную, разгульно-звонкую песню.

Остаток ночи прошел спокойно, хотя никто не смыкал глаз. Приближаясь ранним утром к Москве, Степан увидел в лазоревом просторе сверкающие кресты церквей, громоздкие массивы жилых кварталов. Дымили фабричные трубы. Над столицей поднималось красное солнце, заливая крыши зданий и окрестные поля теплым блеском.

Рельсы брызнули перед вокзалом сотней разбегающихся веселых ручейков. Справа и слева закраснели бесконечные составы. Эшелон с хлебом нырнул под крышу платформы и остановился.