Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 53 страниц)
Глава двадцать пятая
Хлеб принимала делегация московских рабочих, возглавляемая уполномоченным правительства – строгим, невысокого роста черноусым человеком с маленькой звездочкой на кожаной фуражке. Он сказал Жердеву:
– Спасибо, товарищ! У нас третий день люди не видят хлеба. Ждали зерно с Кубани… Но получили телеграмму: пшеница была злоумышленниками облита керосином. Обнаружили в пути.
Он задержал в своих крепких, жилистых руках горячую ладонь комбедчика, пристально взглянул на его измученное лицо. И вдруг нахмурился:
– Что с вами? Мне кажется, вы нездоровы!
Степан действительно чувствовал какую-то острую, все сильнее беспокоящую боль в затылке… Однако, стараясь не придавать этому значения, бодро тряхнул кудрями:
– Э, чего там! Кулаки мне отметину сделали – чтобы не зевал… Ведь мы сейчас в деревне на огне стоим!
Услыхав о том, что этот славный малый чуть не погиб в схватке с жердевскими богатеями, уполномоченный оживился.
– Расскажите, пожалуйста, – говорил он мягко, но настойчиво, жестом приглашая окружающих слушать. – Хлеб есть, – хорошо! Кулаки сопротивляются: прячут, гноят зерно, бьют наших людей… Это в их звериной природе! Всякое начало трудно. А революция – начало человеческого счастья и свободы. За нее, товарищ, будем драться до последнего вздоха!
– Кто запалил костер, тому не страшен дым, – широкие плечи Степана развернулись в мощной осанке. – О другом речь: мужики просят содействия по части обуви и одежды, а также хозяйственного обихода… Обносился народ, извелась необходимая утварь и всякая сбруя – ни запрячь, ни поехать!
– Что возможно – получите. На то есть указание Владимира Ильича.
– Ленина?
– Да. Вот эти товарищи помогут вам доставить с заводов и погрузить разные изделия.
– Степан сказал взволнованно:
Такой дружбы вовек не порушим! Вместе-то и на ветру теплее! А хлеба… поднатужимся и еще пришлем!
– Хлеб – наша жизнь, наша сила, – уполномоченный раздельно и твердо выговаривал каждое слово. – Хлеб надо брать штыком!
Он пригласил Степана от имени правительства на Всероссийский съезд Советов. Затем дал адрес гостиницы. В это время к ним подошел Терехов, снимавший охрану с эшелона. Заправив привычным движением гимнастерку и придерживая на бедре, точно пшеничную булку, желтую кобуру нагана, он почтительно остановился в трех шагах от москвичей и вскинул руку к козырьку фуражки. Но рука дрогнула и замерла на весу, а в темном от загара лице мелькнула внезапная радости, полная недоумения и растерянности.
– Семенихин… я не ошибаюсь? – очень тихо произнес Терехов, словно боялся звуком голоса разрушить живой образ путиловца.
Семенихин кинул быстрый взгляд, узнал разведчика незабываемой Октябрьской ночи… И они дружески обнялись, невольно вспоминая пережитую смертельную опасность, сроднившую их навсегда.
– Так вот ты куда закатился, удалая голова, – смеялся Семенихин, отстраняясь, чтобы лучше видеть, и удерживая Терехова за худые, пропотелые плечи. – Комбедам помогаешь? Хорошо! Не думал тебя здесь встретить…
– Мне тоже после штурма Зимнего всякие мысли покоя не давали, – сознался Терехов. – Какими судьбами в Москве?
– По приказу партии, товарищ. Время идет – задачи усложняются… Формируем регулярные части Красной Армии.
Пока Семенихин и Терехов уславливались, где им лучше провести сегодняшний вечер, на перроне появились репортеры. Они с ходу атаковали Степана, щелкая фотоаппаратами и засыпая вопросами. Особенно усердствовал один американец, поджарый, в светлом туристском костюме и дымчатых очках. Он хотел знать решительно все.
– Хелло! Мистер Жердев? – любезно знакомился он, владея русским языком почти без акцента. – Приятно видеть вас в Москве и потом – целый поезд хлеба! О, вы одержали блестящую победу! Сколько пало жертв с обеих сторон? Правда, вы получили ранение в голову? Прошу прощения, осталось ли у самих селян зерно? Я потрясен широтой размаха революции! Думаете, обойдется Россия, без иностранной помощи?
– А вы кто такой? – спросил в свою очередь Степан, с любопытством рассматривая дотошного господина.
Американец деликатно приподнял круглую, голубоватого фетра, шляпу. Из всех карманов у него торчали свертки газет и карандаши.
– Охотник за сенсациями из «Нью-Йорк тайме», Вильям Боуллт!
– Дальний гость, – сказал Степан. – Однако мы рады ближним и дальним, ежели они приходят с чистым сердцем. Пошлите трудящимся Америки наш революционный привет!
– Благодарю, мистер Жердев!
– Мы желаем, чтобы и у вас за океаном гордо засверкали серп и молот над поверженным капиталом. А насчет жертв – это вы напрасно… Никакие жертвы не, могут быть велики, когда они приносятся для блага народа и его прекрасной матери Отчизны!
Корреспонденты шуршали блокнотами, чиркали бойкими карандашами, схватывая каждый по-своему высказанные мысли. Боуллт тоже лихо занес автоматическое перо, посадив на бумаге кляксу, но… ничего не записал. Он стоял против Степана, оскалив улыбкой длинные зубы, а сквозь дымчатые стекла очков смотрели, не изменяя выражения, глаза – холодные и злые.
Глава двадцать шестая
Степан очутился в сутолоке городских улиц. Москва, имела суровый, настороженный вид. Двигались красноармейские батальоны со скатками и примкнутыми штыками… Серая пыль вихрилась за броневиками, и сквозь, эту накаленную зноем дымку смотрели пустые витрины магазинов.,
«И здесь фронт», – думал Степан..
Он впервые видел столицу, овеянную сединой веков… Это здесь, на широких, площадях, происходили бунты строились революционные баррикады, Народ бился за свое счастье, выступая против бояр, царей, капиталистов и чужеземных завоевателей.
Но земля впитала кровь, река смыла слезы. Москва стояла, простая и величавая, многострадальная русская мать. Грозная для врагов, она давала теперь приют лучшим сынам Родины и угнетенным всего мира.
Степан направился к центру. Иногда мелькали там – в расщелинах улиц и переулков—зубчатые стены Кремля.
У Сухаревой башни перекатывался однообразный гул людского прибоя. Толпа захлестывала площадь, ближайшие дворы, пустыри, подворотни…
Не сразу Степан понял, чем здесь торгуют. Только внимательный человек мог уловить краткое слово, владеющее рынком, – хлеб. Каждый фунт муки, привезенный мешочником в столицу, пробирался к потребителю через это пекло беснующихся спекулянтов.
Толстый мужчина, в клетчатых брюках, с выпученными глазами напирал на щупленького человека в путейской фуражке.
– Сколько?
– Двадцать пять красненьких.
– Будьте здоровы!
– До свиданья!
Мужчина в клетчатых брюках схватился за голову:
– Двадцать пять красненьких! Помилуйте! Двести пятьдесят рублей! Есть ли у вас, злой вы человек, совесть?
– А вы попробуйте сами обойти заградилку, – ехидно советует путеец. – Тут решаешься, можно сказать… У меня семья! А у вас кто иждивенцы – кошки?
Долговязый поп, в лиловом подряснике и соломенной шляпе, продавал крестьянке икону:
– Всего два котелочка… За Спасителя! Гляди, какой молодой! Вспоминать меня будешь, голубка…
– Нет, батюшка, один котелочек, – упиралась старуха с выпачканным в муке рукавом.
Степану загородила дорогу бойкая девка.
– Не узнаешь, душка?
Аринка покатилась со смеху. Ее действительно трудно было узнать в каком-то сизом платке и потрепанном мужском казакине.
– А я тебя вон откуда усмотрела, заграничный, – продолжала обрадованная Аринка. – Отвяжись, не согласна! – крикнула она аккуратненькому старичку в тюбетейке, увивавшемуся около нее. – Идем, Степан, из этой душегубки. Мне за мешками надо съездить.
– Куда? Где твои мешки? – тихо спросил Степан, уже не сомневаясь, что в дороге видел Аринку.
Они направились к Курскому вокзалу. Аринка болтала, возбужденная встречей.
После ночи, когда был найден Бритяков хлеб в Феколкином овраге, Аринка почувствовала всю непрочность своих отношений со Степаном. Опять, как и раньше, между ними стояла Настя.
Отчаявшись, Аринка пошла в Татарские Броды к известной на всю округу ворожее.
– Приговори Степку, жить без него не могу, – просила она старую плутню, выкладывая на стол окорок ветчины. – А ежели не осилишь, то погуби их обоих. Чего он к ней, брюхатой, присох?
Бабка слушала жалобу, шептала колдовскую молитву.
– …Тело твое белое, плоть – горючее пламя… Тридевять ворот закрывают, тридевятью замками замыкают… царь и отец всякой муке, всякому приплоду… Стой, стрела, не ходи ко мне, поверни к сопернице моей, порази ее в самое сердце…
Старуха взяла кольцо, вырванное из дуги, раскалила на огне докрасна и бросила в воду.
Наконец прошамкала вслух:
– Лютая тоска у тебя, молодица… Грешила с ним?
– Все было…
– Так пошто кручинишься? Подольстись, как та, – он и к тебе присохнет. Аминь!
С тех пор Аринка много думала о словах ворожеи. И сейчас, встретив Степана в Москве, решила, что окорок не пропал даром. Судьба сулила ей счастье… «Люблю и не отдам никому», – говорила себе Аринка.
Она легко шла рядом со Степаном. В зеленоватых плутовских глазах ее разгорались искорки лихого задора.
– А знаешь, Степа, – Аринка ухватила его за руку, сияя от избытка чувств, – ведь это я пустила слух о твоей смерти… прошлой зимой… Провалиться на месте!
– Зачем? – Степан остановился.
Ах, господи… Да чтоб убрать с дороги Настьку! Сидит три года и ждет тебя! А я тоже жду… Про мою-то любовь никто не догадывался – тайно сохла!
Степан стоял, пораженный дикой жестокостью Аринкиного поступка. Мысли в неистовстве перегоняли друг друга, опаляя сердце… Так вот он, секрет, на который намекала Аринка в Феколкином овраге!.. Доберегла!
Аринка взглянула на Степана и съежилась, потускнела. От веселого озорства не осталось и следа. Молила робким, беззвучным голосом:
– Не серчай: с ума сходила я по тебе… Насте завидовала! А тут Ефим вился около нее, просил моей помощи… Случай-то уж больно подходящий выпал!
Она умолкла, обессилев… Из-под платка выбился на плечо, точно живой, черный узел девичьей косы, но дочь Бритяка не обратила на это внимания. Смуглое, растерянное лицо ее блестело испариной.
– …Кириковский солдат рассказал, что ты не вышел из боя, пропал без вести… А насчет смерти уж я сама выдумала и передала Ильинишне, и свечку в церкви поставила, чтобы все поверили этой самой брехне! Кстати, и солдата вскорости похоронили – уличать меня было некому.
Аринка вздохнула и подняла на Степана затуманенные любовным хмелем глаза.
– Теперь что хочешь делай со мной! Из твоих рук мне и пуля – награда.
Степан шел дальше, бледный и немой. Он не замечал встречных людей, не слышал грохота привокзальной улицы:
– Постой, – сказала Аринка и помчалась куда-то во двор.
Она скоро принесла мешок и пустилась за другим, потом за третьим… Степан ждал у ворот.
– Больше нет? – осведомился он, неясно улыбаясь и пробуя тяжесть. – Каким образом тебе удается по стольку возить?
Аринка хитро подмигнула: – У меня помощники…
– А! – понимающе кивнул Степан. – Да, и сейчас нам не обойтись без помощи… Товарищ милиционер!
Он шагнул навстречу торопившемуся пареньку, в форме и, не оглядываясь, бросил: – Спекулянтка!.
Глава двадцать седьмая
Клепиков раскачивался на крыше товарного вагона. Впереди храпел и задыхался паровоз. Из трубы вылетали шмелиным роем искры, кружились в черном ночном небе и падали на «пассажиров».
– Полное удобство! – кричал в самое ухо Клепикову черный волосатый сосед – мешочник. – По сравнению с буферами – салон!
Клепиков оскалил в ответ зубы. До этого он девяносто верст промчался на буфере. Эти девяносто верст поезд летел, как нарочно, с бешеной скоростью, вагоны швыряло из стороны в сторону, и двое мешочников, сидевших верхом на буферах напротив Клепикова, бесследно исчезли, вероятно, упали под колеса. Он и сам свалился бы непременно, только одна рука, машинально нащупав железную скобу над головой, онемела в мертвой хватке.
Но все это были ничтожные мелочи. Главное заключалось в том, чтобы ехать, ехать, ехать…
Еще ни разу не испытывал Клепиков такого чувства одиночества, как после ранения Бритяка. Он уже не выступал больше на собраниях. Поражения, следовавшие одно за другим, лишили его друзей, почитания, славы.
И вот подоспела телеграмма: вызывали в Москву, в центральный комитет «левых» эсеров.
«Прочитали, конечно, мой доклад, – думал Клепиков. – Эх… Приятного мало – явиться в цека с разбитым НОСОМ…».
Однако за телеграмму ухватился. Спешил, нервничал, полный смутной надежды. Готовился к чему-то решающему…
– Ты не спи! – кричал сосед, придерживая, свои мешки, расползавшиеся на покатой крыше вагона. – Не спи, говорю, а то улетишь прямо к сатане в пекло! Чего скалишься? Видать, не привык эдаким макаром путешествовать?
– А тебя научили большевики? – злобно спросил
Клепиков, припоминая, что этого волосатого он где-то видел…
– Большевики меня отучивают, да поздно… Ведь я – дитя Хитрова рынка. Деньги есть, девки будут!
– Сейчас не разгуляешься…
– Хандришь, ваше благородие. Не порть мне прогулки. Вали на Дон, там атаман Краснов эдакими молодцами степь унавоживает!
Они смотрели друг на друга, точно волки перед схваткой. Сплюнув в темноту, мешочник отодвинулся и дразнил издали:
– Мотается всякая темная мелочь. Политика с аппендицитом!
Ветер дул «пассажирам» в спины, трепал воротники, срывал фуражки. Клепиков уже не мог привести в порядок расстроенные мысли. Закрыв глаза, кутаясь и слабея от нахлынувшей дремоты, медленно проваливался в пустоту.
Вдруг сильный толчок подкинул его на воздух. Клепиков инстинктивно уцепился обеими руками за острую жесть… И тотчас заметил, что лежит на краю крыши.
Мешочника рядом нет. Вероятно слетел… Судорога прошла по телу Клепикова, зубы выбивали частую дробь.
На первой же остановке Клепиков слез. Он чувствовал себя до того разбитым, что и не пытался уехать с этим поездом. Свалился на жесткий станционный диван и проспал до утра.
Очнувшись, долго не мог понять, как он попал в это помещение. Пустое, пыльное, оно казалось необитаемым. В закопченные, с частыми переплетами окна скупо пробивались солнечные лучи.
Клепиков поднялся и, стараясь не шуметь, направился к выходу. Угораздило же застрять в этой дыре!
Он стоял на перроне, оглядываясь, проклиная ночное происшествие, и почему-то никак не мог забыть черного волосатого мешочника. Прошел вдоль путей до семафора.
Всюду краснели разбитые за годы войны теплушки. Маленький, прихрамывающий паровозик оттаскивал их подальше, в тупик.
Мимо станции без остановки промчался товарный поезд. Клепиков посмотрел ему вслед и отчаянно затосковал. Все больше думал он о том, что ждет его впереди, какие новые унижения, неудачи.
«Будут ругать, – он снял фуражку, и голова, с прилипшими к вискам влажными смоляными косичками, закурилась легким аром. – Хорошо им сидеть в Москве! А попробовали бы сунуться в уезд – в эту черноземную пучину, кишащую беднотой, матросами, фронтовиками… Чужими-то руками и дурак сумеет жар загребать!»
Следующий поезд остановился. Пока паровоз набирал воду, Клепиков опять забрался на крышу. Раскинув циркулем ноги, там уже лежал «пассажир». Клепиков взглянул на его улыбающуюся волосатую физиономию и вздрогнул… Без сомненья, на солнышке грелось «дитя Хитрова рынка».
– Послушай, – обратился к нему Клепиков, – не с того ли света явился?
– Не шуми! – подмигнул мешочник, – поезд тронется, потолкуем.
– Нет, в самом деле… Как ты уцелел?
– Видать, покойная бабушка черту взятку дала. Они устроились рядом, забыв о ссоре. Когда поезд тронулся, мешочник начал:
– Откровенно говоря, это я по тебе поминки справлял. Ночью состав разлетелся под уклон… А ты спишь. Хотел я разбудить, кричу. Но грохот такой, что сам дьявол оглохнет. Мешки мои трясет, кидает в стороны. Потом от резкого торможения они вырвались у меня из рук и – тю-тю! Заодно и тебя махнуло… Капут! – думаю. – Отпетушилось их благородие! Некому теперь политикой заниматься! И поскорее спускаюсь вниз. На остановке слез и отмерил верст десять по шпалам, за мешками. – Нашёл?
– А куда им деться? Только порвались, убыток вышел. Однако собрал с песочком, – ничего. Москвичи ста ля неразборчивые… Ну, а заплачено за эти мешки дороговато – двух своих парней оставил я у хлебного эшелона…
– Значит, мы с тобой сели на одной станции? – Абсолютно так.
– Почему же я тебя не видел?
– У меня, такое правило: не показываться на глаза всякому дураку.
Клепиков метнул на соседа бешеный взгляд. Процедил сквозь зубы:
– Сволочь…
– Сейчас одни сволочи на крышах ездят, – невозмутимо ответил мешочник.
Клепиков больше не смотрел на него. Достал серебряный портсигар. Сосед попросил папироску. Он явно забавлялся. И вдруг сказал торжествуя:
– Решительно не узнаешь, стало быть, Николай Петрович?
– Что-о? Откуда ты меня… – Клепиков поперхнулся, смотрел на мешочника почти со страхом..
– Кожухова помнишь? – Неужели…
– Хорошенькая песенка начинается с этого слова:
Неужели, в самом деле,
Ах, неужели заберут?..
Клепиков, разглядывая бывшего сподвижника анархиста Бермана, расстрелянного ВЧК, качал головой: – Сильно, брат, изменился…
– Не очень. Эти тряпки, дорожная пыль и борода – для конспирации. Боюсь попасть в Чека. Не за мешочничество боюсь – за отрядные дела. Я ведь с Берманом до конца выкомаривал. И сейчас по старой дорожке хожу!
– Ты, кажется, напоследок украл в Совете, десять тысяч рублей и скрылся… – припомнил Клепиков.
Анархист залился веселым смехом, и Клепиков как-то сразу увидел под этой бутафорской внешностью прежнего остроносого и пронырливого Кожухова…
Поезд на большой скорости подходил к столице.
– Мы еще погуляем! – кричал Кожухов. – Да будет тебе известно, Николай Петрович, в Москве готовится буча… Мне это верный человек шепнул… Один из ваших «левых».
– Кто такой?
– Мой однокашник Протопопов. Не знаешь? Он сейчас большая шишка, помощник начальника отряда Всероссийской Чрезвычайки… Эх, кажись, поджидают нас у вокзала, Николай Петрович, – забеспокоился Кожухов, поглядывая вперед.
– Облава?
– В полном смысле.
– Так неужели боишься при таком однокашнике? Выручит.
Кожухов недоверчиво мотнул головой.
– В нашем блатном мире закон волчий: раненого своя стая разорвет на куски.
Перезванивая буферами и сотрясаясь, поезд остановился. Замелькали по сторонам черные штыки заградительного отряда.
Кожухов скользнул с мешками вниз, нырнул под вагоны, стоявшие на соседних путях.
Было около четырех часов дня. Москва томилась в духоте. Мостовые, которые никто не поливал, дышали жаром, словно печи. На деревьях висела почерневшая от пыли тяжелая листва.
Глава двадцать восьмая
– О! О! – за большим письменным столом, уставившись взглядом на дверь, сидел бородатый человек с крупными чертами лица: – получили телеграмму?
– Да. – Клепиков прикрыл дверь плотнее, и они обнялись.
С Прошьяном, одним из лидеров «левых» эсеров, Клепиков познакомился, когда сидел в тюрьме. Оба гордились этим, хотя и делали вид, что не время теперь предаваться воспоминаниям.
– Садитесь. Доклада вашего, признаться, я не читал. Некогда и незачем. Всюду одна и та же картина. Большевики не хотят делить власти; оттирают нас усиливают диктатуру. Дело, как говорят на Украине, вплотную подходит к гопаку…
Прошьян изрек все это почти весело, любуясь оборотами своей речи и облизывая кончиком языка полные губы.
Клепиков молчал. Он старался разгадать, что скрывалось за этой деланной веселостью. При последних словах он почувствовал легкий холодок под рубашкой.
Клепиков уже читал в газетах о поведении фракции «левых» эсеров на открывшемся Всероссийском съезде Советов. Тон был взят ультимативный. Требования отмены хлебной монополии, расформирования продотрядов, ликвидации комбедов, прекращения деятельности ревтрибуналов перемежались с явными угрозами. Камков, Карелин и другие призывали изгнать из Москвы германского посла Мирбаха и уговаривали красноармейцев вопреки воле командования начать наступление против немцев на Украине.
Московские гостиницы были переполнены приезжими… Носились слухи о возможном открытии параллельно со съездом Советов другого, так называемого крестьянского съезда. Этим съездом «левые» эсеры не раз грозили большевикам.
Прошьян пригласил Клепикова подкрепиться с дороги.
Когда они уже выходили из комнаты, зазвонил телефон. Прошьян неохотно вернулся к столу и взял трубку.
– Слушаю, – почти грубо крикнул он, выказывая нетерпение. – Ах, это вы, мистер Боуллт! С вокзала? Так… так… – Прошьян менялся в лице и раза два взглянул на Клепикова с явной враждебностью. – Так… Не может быть!
Дальше он слушал молча, ошеломленный какой-то недоброй вестью… Извинился. Поблагодарил за сообщение. Снова извинился. Осторожно положил трубку, будто опасаясь показаться неделикатным перед незримым Боуллтом. Вытер платком потный лоб. Теперь он избегал смотреть на Клепикова.
«Черт знает что! – Клепиков терялся в догадках. – Неужели обо мне какую-нибудь гадость сообщили? Кто этот Боуллт? Что ему, подлецу, надо?»
Они спустились в подвальчики, пока толстый буфетчик в фартуке опасливо наливал стаканы, заговорили о деревне. Клепиков торопливо рассказал о настроении «трудовиков».
– Ждут перемен, – обобщил он свою мысль, следя за крупным лицом собеседника, злым и недовольным. – Я спросил перед отъездом: «Можно ли надеяться на вас, мужички?» – И получил ответ: «Дай только знак… Волость за волостью поднимем!»
Прошьян слушал надувшийся, горбоносый, уставившись в одну точку.
– А почему, – с ехидством спросил он, – почему все-таки комбедам удается проводить в жизнь декреты правительства?
Посмотрел вызывающе на смущенного Клепикова, опрокинул в рот содержимое стакана. Зажмурившись, понюхал корочку хлеба. Сердито прорычал:
– Только что прибыл в Москву эшелон с зерном и мукой… Из вашего уезда! Мне пришлось услышать эту новость не от вас, мой друг, а от иностранного журналиста!
Наступило молчание.
Затем Прошьян, глядя на Клепикова свысока, туманно сообщил о целях вызова.
Клепиков понял только одно: предстоят важные события, и руководство стягивает в столицу силы…
Больше Прошьян ничего не сказал. То, что готовилось, было глубокой тайной. На этой конспирации особенно настаивал глазарь другой политической группировки, участие которой в июльских событиях 1918 года стало известным лишь много лет спустя.
Разбитые большевиками на съезде партии «левые коммунисты» не сложили оружия. Они затаились, не подавая никаких признаков фракционной деятельности.
Но сейчас они считали, что наступил благоприятный момент для поражения партии Ленина. Они советовали оппозиционерам действовать решительно, отбросив всякую гуманность…
– Зайдите ко мне вечером, – Прошьян холодно протянул Клепикову руку. – Для вас имеется особое поручение. – Клепиков вышел, возмущенный высокомерием центровика. На улице было жарко.
Чувство обиды, приниженности не покидало Клепикова. С тайной надеждой на высокое покровительство друга, на помощь, ехал он сюда. Но Прошьян еще больше оскорбил его своей холодной снисходительностью.
«Особое поручение! – возмущался Клепиков. – Кому поручение, а себе тепленькое местечко!»
Он вынул папиросу, но спичек не нашел. Швырнул папиросу под ноги:
– Партийные царьки!
В нем росло желание затеять скандал, ударить кого-нибудь, излить накопившуюся ярость.
На кремлевской башне пробило двенадцать. Полуденный зной стекал с раскаленных крыш.
Сворачивая к Чистым Прудам, Клепиков уступил дорогу широкоплечему человеку в серой куртке. Он вздрогнул и побледнел…
Но Степан его не заметил.
