Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 53 страниц)
Глава четвертая
Выздоровление Бритяка походило на медленное умирание. Рана заживала плохо. Старик переносил страдания молча, безропотно. И дома, когда он лежал под присмотром Марфы, и перевезенный в больницу, Афанасий Емельяныч не проявлял ни к чему интереса, не отчаивался и не обольщался надеждой. Он был одинаково чужд к окружающим людям, холоден и равнодушен к событиям. Всегда отмалчивался, погруженный то ли в глубокий сон, то ли в тяжкую думу.
Лишь в последнюю ночь пребывания в больнице с Бритяком произошла перемена. Он вдруг очнулся от своего безразличия и заметил, что в палате стало тесно и очень шумно. Санитары топтались, внося что-то тяжелое, воздух оглашался стонами, слышались строгие окрики начальства.
В сутолоке и спешке на пол со звоном упало и разбилось ламповое стекло. Неровное пламя запрыгало в горелке, пошел густой чад, разбрасывая по стенам уродливые тени, но никто не оглянулся и не поправил фитиля.
Бритяк посмотрел на темное окно, и тут откуда-то из бездонного провала ночи донесся торопливый стук пулемета.
«Стреляют», – подумал Бритяк равнодушно, даже не пытаясь с чем-нибудь связать эти страшные, раздирающие мир и покой звуки.
В палату снова вошли санитары и положили на соседнюю койку что-то маленькое и легкое. Один из них, выпрямившись, развел руками:
– И зачем его сюда несли? Надо бы прямо в морг… Ей-богу, не дышит! Штыками исколотый, как терка!
– Помалкивай, – отозвался другой. – Наше с тобой дело телячье… Сам Жердев велел нести в палату!
«Жердев? – удивился Бритяк. – Это у нас в деревне Жердевы…»
Впервые ему захотелось узнать, что именно происходит в городе? Почему стреляют? И кто такой «сам Жердев»? Но спросить было не у кого – санитары ушли. Бритяк лежал, не сводя глаз с маленького человечка под серым одеялом на соседней койке.
«Ох, и порядок, скажи на милость… Должно, ребенка поместили со взрослыми! А на той вон угловой койке, видать, женщина… Может, немцы пришли? – спросил себя Бритяк, невольно приподнимаясь. – Может, опять война?»
Он вспомнил, как говорил Клепиков о возможном продвижении немцев в сторону Черноземья. Недаром они требовали присоединения к Украине четырех среднерусских губерний. Но если раньше, слушая эсеровского вожака, Бритяк прикидывал выгоды и неудобства оккупационного режима, то сейчас ему было все равно.
Вскоре соседа унесли в операционную. Оттуда доносилось нечеловеческое хрипение, перемешанное с такой заковыристой бранью, какой отродясь не слыхал медицинский персонал.
– Господи, замучили! – стонала в углу женщина, видимо, намереваясь заступиться за раненого. – Помереть не дадут человеку спокойно!
Санитары, возвращаясь с носилками из операционной, изумлялись:
– Ну, братцы, живуч! Не тело – сплошная, так сказать, пробоина! Где там душа, не пойму? А он еще ругается…
– Видно сразу – солдат! Казенный матерьял! Спустя некоторое время сосед Бритяка запросил пить.
Никого поблизости не было. Афанасий Емельяныч повернулся к нему и сказал:
– На столе вода. В графине.
– Подай…
Старик встал и наполнил кружку. Вдруг он заметил, что сосед не берет воду. Он почувствовал на себе пристальный взгляд и тотчас узнал Гранкина, почерневшего от невыносимых страданий, злобного, с искусанными губами.
Яков Гранкин в свою очередь был поражен видом Афонюшки. Перед ним стояло что-то вроде зыбкой тени, колеблемой малейшим движением воздуха. Это была только немощь, жалкая развалина, сохранившая призрачную схожесть с человеком. И неожиданно Гранкин ощутил некое подобие жалости… Он часто был свидетелем, когда люди гибли от пули или штыка, свертываясь и раскидываясь на земле, но такого превращения человека в тень ни разу не видел.
И Гранкин разозлился на себя за минутную слабость. Ведь перед ним стоял Афонька Бритяк, жердевский толстосум и горлохват, сподвижник эсера Клепикова! Это они плели паутину мятежного заговора…
– Уйди!
Бритяк вздрогнул, вода расплескалась на пол…
«Наши деревенские здесь, – он растерянно пятился до своей постели, строя всевозможные догадки. – И в углу-то, кажись, солдатка Матрена… Что у них стряслось? Ох, и жизнь пошла: глянешь – темнее ночи, покушаешь – хуже горькой калины… А каждый хочет Жить!»
В ту же ночь Марфа увезла Бритяка домой. Дорогой возбужденная сноха рассказывала новости, нахлестывая кнутом затомившуюся без корма, спотыкающуюся лошадь. (Почти сутки пришлось высидеть на больничном дворе, пока гремела над городом канонада!)
– Беда! Опять чумовые того и гляди нагрянут к нам в Жердевку! – говорила Марфа, перекидывая вожжу через круп лошади и удобнее усаживаясь на грядке телеги. – Все заберут начисто, куска не оставят! Жди радости от побирушек, надейся – ихняя взяла!
Афанасий Емельяныч неловко трясся в задке повозки. Слушал. Молчал. Из дальнейших слов Марфы понял, что старший сын Петрак убит, Ефим и Ванька скрылись, Аринку схватили вместе с Клепиковым разъяренные мужики…
При упоминании о Ефиме безжизненное лицо Бритяка вздрогнуло, и поднялось, в тусклых глазах застыл ужас… Но угодливая, не замолкавшая ни на минуту болтовня Марфы отвлекла в сторону. Хитрая бабенка вела со стариком последнюю игру. Прибрав к рукам хозяйство, она готовилась к решительному натиску, чтобы овладеть заветной кубышкой – тайной силой богача.
«Скажи на милость, остался я один… Как метлой смахнуло семью», – качал Бритяк головой.
Дома ему опять стало жутко… Жизнь шла мимо, та самая жизнь, которая чуть не раздавила его своей железной поступью.
Глава пятая
Степан шагнул через порог горницы и остановился, положив руку на пояс, где висел револьвер. Грудь его распирало… Он чувствовал, что может своротить гору.
Сидевший в чулане на сундуке Афанасий Емельяныч затрясся, беззвучно открыл рот…
«Смерть пришла! – В белую бороду закапали слезы. – Мой батрак, голодранец, – уездной власти верховод! Давно добирался жизни лишить…»
Шум в голове помешал ему расслышать слова Степана. Он напрягал внимание и не понял ничего. Упираясь кулаками в крышку сундука, медленно поднялся. Повернул ключ в дребезжащем замке и указал кривым, суховатым пальцем в разверзшуюся нафталинную кладь:
– Бери… Лисью шубу бери! Не жалко…
– Дешево покупаешь, хозяин!
– Бери, что хочешь… пользуйся… Все равно пропадать!
«Пришибу… не выдержу», – подумал Степан и крикнул:
– Где Ефим? Старик опешил.
– На Ефима моей управы нету. Вырастил, благодарности ждал…. а он мне – пулю!
– Ну это – ваше семейное, – и Степан покосился на Марфу, затаившуюся у двери чулана. – Значит, вояки еще не вернулись? Ладно!
Он кивнул Терехову, ожидавшему с бойцами под окном, чтобы начинали обыск. Сундук с добром вынесли на крыльцо, составили опись вещей, замкнули и опечатали. Из чулана вытащили дубовую кровать, отодрали ломом доски пола и стали рыть землю. Степан зажег свечу, пытливо всматриваясь в грунт.
Многие недоумевали, чего ищет Степан. Если он приехал за мятежниками, то для какой надобности стал копать землю? Только Бритяк сразу понял все. Да, этого лисьей шубой не накроешь! Очевидно, еще во времена батрачества заметил Степан сокровенное местечко.
«Конец… зарезал без ножа! – Афанасий Емельяныч зажмурился. – Доконал босяк… и на помин грешной души не оставит!»
Он слышал, как люди вытаскивали что-то тяжелое из подполья, затем пронесли мимо него на крыльцо. Степан задул свечу и вышел, даже не удостоив взглядом Бритяка.
В горницу заскочила Марфа, по-змеиному шипя:
– Доберег, старый пес! Дождался! Ублажала тебя… столько сраму от народа приняла… А золото архаровцам досталось! Тьфу, гниль! Холера болящая!
Бритяк утерся… Он вспомнил назойливую услужливость снохи, готовой ради свекра на все… И хотя был умудрен опытом, но лишь сейчас увидел подлинную Марфу, с ее затаенной алчностью и хитроумными расчетами. Вся бритяковская злоба вдруг обратилась на эту остервенелую бабу, из-за которой нажил в родном сыне кровного врага.
– Прочь! – захрипел старик, по-бычьи выставив лысину вперед. – Вон из дома, паскуда!
– Ох ты! – Марфа, подбоченясь, презрительно оскалила желтые рысьи зубы. – Сам проваливай, твоей власти больше нет! Я тут горб гнула, будто оглашенная, теперь я тут хозяйка! Не лупись бельмами, не испугаешь! Не на таковскую напал! Угрозы, тьфу! Кошке под хвост!
Она продолжала бы в таком роде до бесконечности, но в сенях показалась гибкая, сильная фигура Аринки, отряхивавшей дорожную пыль. Скрипнув зубами, дочь Бритяка ринулась вперед. Визг, брань, грохот падавшей мебели и звон разбитого стекла наполнил горницу. С улицы заглядывали в окна, дивились, ахали.
– Вона, слышь, потеха! Кто там кого бьет не разберешь!
– Отсырел домовник, ослаб – вожжи распустил… Раньше-то на цыпочках ходили!
Степан давал Терехову указания относительно охраны ценностей и препровождения их в город. Он узнал в толпе Ильинишну, с перепуганным и радостным лицом, пошел навстречу.
– Здравствуй, мамаша! Прости, что не заехал – каждая минута дорога!
Ильинишна сморщилась и всхлипнула, целуя его в завитки черных кудрей.
– Ой, горюшко мое… сыночек! Не чаяла увидеть… И Николку привез, все живы! Спасла царица небесная! Сказывают, восемнадцать волостей на город ушли… Как же вы отбились, боже милостивый?
– Ну, мать, побереги слезу, – добродушно загудел. Тимофей, здороваясь со Степаном за руку. – Кажись, поплакала и хватит. Тучи пронесло – опять стало светло. Зови-ка сыновей обедать!
У Тимофея был довольный вид победителя. Он говорил сдержанно, с достоинством. Только что в сарае Федора Огрехова найден спрятанный хлеб. По мешкам установили – из бритяковских амбаров! Стало быть, председатель сельсовета давно спутался с кулаками.
Наклонившись к уху Степана колючей бородой, отец сказал:
– Молодчина, всю силу ты отнял у Бритяка! Даже я не прознал об этой кубышке! Думал, котел с «катеринками» нашли тогда в амбаре – и кончилась его казна… – и, прочитав в глазах сына немой вопрос, добавил – А насчет Ефимки не беспокойся. Куда ему? Побитая собака бежит к своей подворотне!
На крыльцо выскочила Марфа. Вслед за ней с треском летели ухваты, скалки, березовые поленья. Битва явно кончилась не в ее пользу.
– Дура! – выкрикивала Марфа озираясь. – Тюрьма по тебе плачет!
Из сеней выглянула Аринка. Запустила грязным веником в невестку и скрылась.
«Черт возьми! Вот девка: в воде не тонет и в огне не горит!» – изумленно, с непонятной настороженностью подумал Степан.
Пообещав родителям прийти к обеду, он еще задержался на усадьбе Бритяка. Проверил кладовую, погреб, сеновалы. Слова Тимофея о побитой собаке, прибегающей к своей подворотне, лишь подтвердили его собственные мысли. Да, Ефима надо искать здесь, в Жердевке!
Степан прошел за подъездной сарай и остановился перед стройными деревьями тенистого сада. Вон на той старой яблоне поймал их с Настей в невозвратном детстве. Бритяк… Как давно это было! Как изменилась жизнь! Теперь Бритяк уже не страшен, а сад приветливо клонит отяжеленные плодами ветви, ласковый и благоухающий.
Сзади зашуршали по траве осторожные шаги. Степан оглянулся и увидел Аринку. Накинув на черные косы голубой платок, легкая и озорная, она заговорила первой:
– Знаю, потаскухой меня считаешь…
И подступила вплотную, дотронулась рукой до Степановой гимнастерки. В глазах темнела безысходная девичья печаль.
– С Настей собираешься век вековать? Эх, нашел суженую – невесту замужнюю. Иди, молодец, по проторенной тропочке. А я без клятвы сбереглась. Понимала, что любишь другую, да иначе не могла…
– Не трогай Настю, – Степан отвел глаза в сторону. – Ее грех не закроешь своей святостью… Клепиковская подруга!
Аринка усмехнулась, передернула плечами.
– Пустое все… Думала, из сердца уйдешь – полюбить бы другого! За тем и ехала в город. А вот и ошиблась. – И, помолчав, добавила совсем тихо: – Не судьба вам с Настей… Не бывать этому, пока я жива.
Глава шестая
Федор Огрехов не помнил, как выбрался из города. Шел сам не зная куда, не разбирая дороги; спотыкался, точно слепой, потерявший палку. Низко опустив голову, не думал ни о чем и не чувствовал своего онемевшего от усталости и голода тела – до того велика была в нем душевная пустота.
Лишь временами обрывки мыслей появлялись в голове, и тогда он снова и снова убеждался, что погиб. Все кончено, и почему он еще куда-то идет? Ужасы минувшей ночи, полыхающей кровавым заревом пожарищ, неотступно следовали за ним. Этого невозможно было объять ни умом, ни трезвым человеческим взглядом. Нельзя было поверить, что это сделано людьми.
Незаметно догорел душный августовский день. Померкли дали. Глубокой ночью Огрехов наткнулся на ржаную копну и беспомощно свалился ничком. И ему вдруг стало легче от близости влажной, с таким знакомым и родным запахом земли, которая тотчас и приняла все его душевные муки… Вот он уже, как бы наблюдая себя со стороны, очутился дома, в Жердевке. Праздничный день – троица! У входа в избу зеленеют березовые ветки, на полу настелена свежескошенная трава.
Огрехов сидит с детишками за столом, приготовившись обедать. Он замечает, что семья его почему-то стала больше, но тут же догадывается:
«Это Матрена своих привела…»
Действительно, и Матрена здесь. Нагибаясь у печи, солдатка достает один за другим пышные, румяные пироги. Что же такое случилось? Да, наверное, они поженились, Федор и Матрена, ведь между ними давно было сговорено…
Огрехов доволен: наконец-то в доме будет порядок! А то после замужества Насти совсем осиротело хозяйство.
Расправляя всей пятерней свою широкую рыжую бороду, Огрехов подвигается ближе и хочет заговорить с Матреной. Вдруг останавливается в ужасе: вместо лица у солдатки – синяя покойничья маска, на кофте запеклась кровь. И тут вспомнилась рукопашная возле гарнизонного склада, лязг оружия, груды сцепившихся в смертельной схватке человеческих тел, среди которых женщина размахивала старинной тяжеловесной винтовкой…
«Я убил ее, – догадался Огрехов. – Ох, господи… убил вилами-тройчатками! В поясницу, будто в стог сена…»
В избе сделалось пасмурно и жутко, заплакали дети. Пошел дождь. Где-то над головой каркал старый ворон.
Огрехов проснулся, обливаясь потом. Вскочил на ноги. Однако тотчас убедился, что не может избавиться от страшного видения, переплетенного с действительностью.
На полях курилось дождливое утро. С мокрой копны – ночного пристанища – неохотно поднялся спугнутый ворон, прокаркал и скрылся за бугром. В соседней копне кто-то заворочался, раздвинул снопы. Показалась голова в черном картузе. Федор попятился, узнав толстомордого Ваньку, младшего сына Бритяка.
«Тоже бежит куда глаза глядят», – подумал бывший председатель сельсовета.
Он торопливо пошел прочь, не обращая внимания на дождь, на липнущие к ногам комья грязи. Теперь вместе с накопленными за ночь силами вернулась и хитрость. Огрехов двигался, сторонясь дорог, пробирался оврагами и перелесками в обход населенных пунктов. Все чаще замечал он таких же, как сам, пришибленных людей, с безумными глазами, нырявших по хлебам и разросшемуся татарнику. И неожиданно понял, что идет не куда попало, а на юг, к Дону.
Понял это по изменившимся полям, которые переходили в необозримые степи, изрезанные глубокими балками; по редеющим лесам и обилию ястребов, плавающих в знойной синеве небес; по белым хатам и мягкому говору селян, одетых в расшитые рубахи и соломенные шляпы, работавших на дюжих, медлительных волах.
Огрехов шел именно к мятежным станицам и хуторам. И чем больше он думал над этим неожиданным для себя открытием, тем яснее и строже определялась его роковая вина в отгремевших делах. Казалось, способность мышления вернулась к нему лишь затем, чтобы полнее нарисовать картину его гибели.
Да! Русского крестьянина Федора Огрехова больше нет, а есть бандит и убийца, по-звериному скрывающийся от людей, ищущий свою волчью стаю! И нет у него ни семьи, ни дома, ни честного имени… Дети пойдут по миру – их погонят от дворов, как собак, за вероломное злодейство отца, предавшего родину и сбежавшего к белым.
Огрехов вспомнил последнюю встречу со Степаном, когда они стояли среди дозревающего ржаного поля, на меже… В то время Федор еще не поддавался клепиковской агитации, только душу мутил страх перед неизвестностью. Почему бы неухватиться тогда за мужественную руку Степана? За ту самую руку, которая протягивалась ему не раз для дружбы и общих усилий?
Струсил! Все думал о спрятанных в сарае, под сеном, мешках с зерном – подарке Бритяка. Эти мешки сразу как-то обессилили его; он стал робким, болящим. Вряд ли сознавал он, что в своем диком решении идти с Клепиковым на город было отчаянное желание избавиться от постоянного страха, зароненного в душу Бритяком.
«Ох, боже ж ты мой, – стонал Огрехов, – вот как пропадает человек!»
Палило солнце, горячий ветер вздымал на курганах пыльные столбы. Томила жажда. В одной балке, сверкнувшей прохладной влагой родника, Федор присел напиться. Одновременно застучали поблизости конские копыта, и над обрывом выросли два всадника. Передний – черноусый, с маленькой звездочкой на кожаной фуражке-остановил рыжего дончака, крикнул следовавшему за ним ординарцу:
– А ну, подними его! Посмотрим, что за птица.
«Это про меня. – Огрехов бессмысленно следил, как спускавшаяся вниз лошадь кавалериста осыпала комки глины. – Видно, спешили наперехват… Крышка!»
Странное чувство обреченности овладело им. Собственно, он ведь и должен был этого ожидать. Сейчас, наверное, по всей России идет призыв: ловите мятежников!..
Вот и его, Федора Огрехова, накрыли.
Глава седьмая
Тяжело поднявшись, Огрехов взглянул на подъехавшего всадника. Румяное, белобровое лицо солдата показалось ему знакомым, но Федор отнесся к этому безучастно. Не все ли равно, от кого принимать смерть?
Впрочем, он еще раз посмотрел на красноармейца… и узнал в нем Севастьяна, давно покинувшего Жердевку из-за своего отца, кутилы и забулдыги Васи Пятиалтынного.
– Эге-е… земляк! – щурясь от солнца, радостно загорланил Севастьян. Такая уж порода Пятиалтынных, словно трубачи! – Доброго здоровья, Федор Лукьяныч! Угадай попробуй, где встретиться довелось…
Он повернулся в новом, хрустящем седле и доложил черноусому:
– Наш деревенский, товарищ командир! Доподлинно знаю! Сосед, можно сказать!
– Кулак? – осведомился командир.
– Никак нет, средней руки мужик!
– Куда идет?
Прислушиваясь к голосам, Огрехов насторожился. И когда Севастьян обратился к нему с вопросом, далеко ли он держит путь, со вздохом обронил:
– За солью. – И тотчас понял, что вышло правдоподобно. Испытывая крайнюю нужду, мужики часто ездили и ходили теперь за солью в южные районы, отрезанные атаманом Красновым.
– Где ж ты, земляк, надумал соли искать? Неужто у немца? – удивился Севастьян.
При упоминании о немцах, которых призывали на помощь эсеровские мятежники, Огрехов вздрогнул. Развел руками:
– Да что попишешь? Иду, а там бог укажет. Севастьян громко рассмеялся.
– Плохо указывает твой бог, дядя Федор! Тут, понимаешь, кругом черт те что! Немцы прут на соединение с белыми, фронт изломался – концов не сыщешь! Ну, да ладно… командир ждет. После потолкуем!
Они выбрались из балки на бугор. Черноусый приказал обыскать задержанного и, хотя в карманах Огрехова не обнаружилось ничего, кроме кисета с табаком, смотрел на него косо и недоверчиво.
Это был Антон Семенихин, он прибыл на днях из Москвы и сменил здесь раненого командира одного из полков. Полк этот, отступая через всю Украину, потерял в боях с немцами тяжелое вооружение и половину людского состава, но храбрый путиловец сумел навести воинский порядок в потрепанных батальонах и ответить врагу ловким, чувствительным контрударом.
Немцы, озадаченные смелостью красных воинов, задержали свое движение. Однако Семенихина не могло усыпить подозрительное затишье. Он знал, что сейчас немецкое командование подтягивает свежие пехотные части, артиллерию, бронепоезда, готовясь к очередному натиску. А позади семенихинского полка то и дело появлялись конные группы – разъезды казаков атамана Краснова, заключившего союз с оккупантами против Советов.
Сегодня красновцы, обнаглев, подлетали из степи к самой станции, где находились главные силы полка. Они высматривали и вынюхивали все, шныряя по окрестным балкам. И Семенихин, взяв с собой Севастьяна, лично выехал на рекогносцировку. Надо было разгадать вражеские замыслы, сорвать их план своими продуманными действиями.
– Ты, дядя, не видел ли казаков по пути? – спросил Семенихин, сдерживая резвого дончака.
– Не приходилось, товарищ начальник… Сторонкой, может, проехали… Не встречал, – откровенно говорил Огрехов.
– Отведи на станцию, – приказал командир полка ординарцу и запылил по краю обрыва дальше в степь.
Севастьян ехал рядом с шагавшим односельчанином, веселый и словоохотливый. Он был доволен нежданной встречей, напомнившей ему о родном крае, о детстве, о луговых цветах и безоблачной лазури небес.
– Испугался ты, видать, нашего командира? – понимающе кивнул он земляку. – Даже побледнел… Ничего, этот зазря мухи не обидит!
– Добрый человек? – с тайной надеждой посмотрел на Севастьяна Огрехов.
– Питерский рабочий! От самого Ленина задания получал… Я-то недавно при нем, а знаю – герой!
Севастьян расспрашивал о жердевских новостях.
– Что хорошего у вас, Федор Лукьяныч? Небось, ребята женятся напропалую! А девок нонче – хоть пруд пруди!
– Народ живет, – уклончиво ответил Огрехов. – Аринку-то не выдали?
– Не слышно пока… С атаманом покрутилась – только и делов.
– С каким атаманом? – у Севастьяна напряглись мускулы на раскрасневшемся лице. – Что-то я ни шута не пойму!..
– Ну… Клепиков. Людей-то на город подымал… На Советы.
Огрехов сжался и затих.
«Теперь я пропал, – решил он, холодея от ужаса и не понимая, как мог с первых же слов проболтаться о мятеже. – Теперь – крышка!»
Севастьян молчал, насупившись. Он уже слышал о кулацком мятеже от прибывшего с пополнением Шурякова, который раньше служил в продотряде. Но лишь сейчас тревожно почувствовал связь этого события с Жердевкой. Невольно подумал об отце:
«Не замешался ли с пьяных глаз в эту кашу? Оправдывайся потом за старого целую жизнь!»
На станции Севастьян поместил Огрехова в теплушку, принес откуда-то полный котелок наварного борща. Достал из-за голенища ложку,
– Угощайся! – А ты?
– Успею. Котел велик, всем обедать велит, – пошутил Севастьян.
Но тотчас прислушался к долетевшим издали выстрелам. Не случилось ли чего с командиром? Чем кончилась рекогносцировка?
Севастьян понимал, что обстановка с часу на час усложнялась. Напрягая слух, он ловил разнообразные степные звуки, часто выглядывал из теплушки. Затем взял лежавшую на нарах винтовку, примкнул штык и вдавил в магазинную коробку звонкую медь патронов.
«Вот и готово, – подумал Огрехов, не упускавший из виду приготовлений земляка. – Сразу зарядил пять смертей… А мне и одной довольно!»
И вдруг, не ожидая вопросов, начал рассказывать всю правду. Рассказывал долго, уронив голову на руки, иногда всхлипывая и замирая в неизбывной тоске.
Севастьян стоял, прямой и бледный, не перебивая. Сильные руки его, с короткими и толстыми пальцами, умевшими ловко месить тесто и выделывать всевозможные бублики и калачи (до войны он работал пекарем в Орле), нервно подрагивали на ствольной накладке винтовки.
– Слышь, родной! – поднял Огрехов безнадежный взор. – Ежели посчастливится тебе в Жердевке бывать… спроси о моих детях. Не виноваты они! А еще – о детях солдатки Матрены… Общая у них доля. Погубил я, чертова онуча, и себя и…
Эта просьба вывела Севастьяна из оцепенения. Багровый и страшный, он сорвался с места, острие четырехгранного штыка сверкнуло перед рыжей огреховской бородой.
– А-а, землячок… Порадовал новостями! Ясно, за какой «солью» идешь… Отблагодарил революцию, пес шелудивый!
– Да разве ж я по умыслу…
– Молчи! Горя народного тебе мало? Контра об этом позаботилась! Оглянись, увидишь! Немцы лезут к Дону! Англичане сидят в Мурманске, захватили Баку! Японцы с американцами отгрызли Дальний Восток! Рвут нашу землю на куски! Им нужны мятежи, убийства вождей… На днях стреляли в Ленина!
Огрехов, сидевший покорно и тупо, вздрогнул. Шатаясь, поднялся. Глаза его расширились, лицо посерело.
– Стой… как можно – в Ленина? – прошептал он едва слышно.
Мысли о себе, о собственной гибели отлетели прочь. Непомерно тяжкое надвинулось, придавило сердце—не дохнуть. Крепко запомнил Огрехов тот день, когда с газетной фотографии взглянули на него чуть прищуренные глаза в мелких добродушных морщинках, разбегающихся к вискам; а рядом – декрет о земле… да, декрет о развеянных в прах мужичьих оковах!
Севастьян внезапно умолк и высунулся из теплушки. И тут отчетливо ударили на станции два-три залпа, донесся конский топот и лихой казачий визг…
– В ружье! – кричал кто-то, пробегая мимо вагонов. Пальба и дикое неистовство летящей лавы слились в общий стон. Вдоль насыпи проскакал на резвом дончаке Антон Семенихин, отстреливаясь из маузера. За ним гнались всадники, распластавшись на гривах коней; чубатые, мелькали красными околышами фуражек и широкими лампасами, секли воздух искрящимися клинками.
Севастьян выстрелил в переднего казака, но промахнулся. Тот рванул коня прямо на теплушку, свистнул шашкой. Выронив винтовку, Севастьян опрокинулся навзничь. Казак ощерился. Натянул повод, собираясь мчаться дальше. Но из дверей теплушки кинулся на него рыжебородый мужик, сшиб с седла…
Красноармейцы говорили потом, что Огрехов подобрал Севастьянову винтовку и, все больше свирепея, дрался с налетевшими казаками. Сам же он ничего не помнил. Только во рту пересохло, и левое плечо горело, и рука почему-то не слушалась.
Когда бой утих, санитары перевязали раненого Огрехова. Он посмотрел на окружающих воинов, на изрубленную, с погнутым штыком винтовку, которую продолжал держать в руках. Рядом на носилках лежал без сознания Севастьян.
Подошел Антон Семенихин. Сухой и подвижный, он уже не казался таким начальственно-строгим, как на коне. Покрутил черный ус:
– Извини, брат, за чужого тебя принял… Это бывает!
Огрехов тягостно вздохнул.
