Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 53 страниц)
Глава пятнадцатая
Настя закутала Машу потеплее и вынесла на волю. Собравшиеся под окнами бабы и девки тотчас обступили молодую мать. Послышались шепотки, вздохи удивления, откровенно завистливые и льстивые голоса. В пристальных взглядах, ощупывавших Настю с головы до ног, мелькали восхищение и упрек, сочувствие и отчужденность, праздное любопытство и насмешка.
– Ух, бесстыжая – прется на народ! – закудахтала в толпе старостиха, жена Волчка. – Глаза бы сгорели после такого блуда… А ей хоть бы что!
Со стороны шикнули:
– Нашлась, глядите-ко, совестливая! Прямо из-под венца Глебку в подоле принесла!
Кто-то громко засмеялся, словно помирил злоязычных соседок, и опять водворилась тишина.
Настя не оглянулась, будто ничего не слышала. Улыбалась напиравшим на нее теткам, показывала дочку, равнодушно смотревшую из своего гнездышка.
Она миновала толпу и вышла на большак, поскрипывая валенками по снегу. Вдруг из нависающей вечерней мглы показалась еще одна фигура. Настя невольно остановилась, узнав Аринку. С минуту они рассматривали друг друга в упор, тяжело дыша, не находя слов для разговора. Наконец Аринка, откинувшись назад, покатилась со смеху.
– Не бойся, подруженька! У нас с тобой песня еще не допета! Может, и на моей улице будет праздник… Покажи птичку-то! Не чужая – племянницей кликать стану! Ого, вся в Ефима! Рыжая! Пропади я пропадом, если вру!
– Да ты разве не в городе? – спросила Настя. – Нынче, я слышала, Клепикова в трибунале судят… Или уж забыла его?
Аринка повела плечом, ответила нараспев.
Многих я любила,
Многих позабыла…
Но одного я забыть не могу!
Вероятно, дочь Бритяка готовилась к серьезному столкновению. Ноздри ее раздувались, в глазах ходили мутные волны злобы. Однако решительный вид Насти, спокойно отразившей первый наскок, смутил Аринку. Резко повернувшись на звуки гармошки, долетевшие из-за ближайших дворов, она крикнула:
– Пойду гулять… Меня горем не сшибешь, словом не обидишь! Я – двужильная! Кланяйся, Настюха, отцу моей племянницы… ежели случайно встретишь! Да не задирай носа высоко! Чужой бедой не насытишься!
И вскоре над деревней взвилась вместе с переливами гармошки звонкая частушка. Аринка бесилась. Она пела и смеялась с отчаянной бесшабашностью.
Пройдя по скользкой от полозьев дороге, Настя свернула к огреховской избе. Она теперь много думала о детях приемного отца, прозябавших в нищете и сиротстве. – Заранее решила: по приезде в Жердевку обстирать ребятишек, а потом забрать их в коммуну.
Дети, узнав издали Настю, выскочили в сени. В темном провале двери замаячили белобрысые головы Варьки, Саньки, Польки, прыгавших и что-то радостно кричавших.
Настя улыбалась им, ускоряя шаг. Каждой кровинкой чувствовала, до чего ей дороги эти бедные девочки.
– Настя приехала! Настя приехала! – кинулись дети, чуть не сбив ее с ног.
– Постойте! А то я гостинцы рассыплю, – смеялась Настя. – Вы небось одни дома?
– Нет, у нас тетя Матрена, – ответила старшая, Варька.
«Матрена?» – Настя даже остановилась в недоумении, представив себе солдатку, изувеченную Федором Огреховым, зачем-то посетившую его дом.
Она вошла в избу и действительно увидела Матрену, которая вытирала у загнетки руки после мытья посуды. Солдатка, еще не совсем оправившись от болезни, слегка горбилась и покашливала, но в лице, покрытом сетью преждевременных морщин, было тихое умиление и покорность судьбе.
– Ах, господи… Не гляди так на меня, дуру непутевую, – заговорила Матрена, опустив руки и потупив глаза перед Настей. – Навещаю вот сиротинок… по-соседски… Моих тоже не забывали добрые люди, когда пропадала мать!
– Да я ничего… Сама-то как, не хвораешь? – участливо спросила Настя, сообразив, что женщина почему-то скрывает от нее истинную причину посещения.
– Обо мне чего толковать? Пожила и хватит… Ребятишки – боль наша горемычная! По малолетству-то не думают и не гадают, куда загонит их нужда!
Дети, разобрав гостинцы, унесли Машу на печку и забыли о взрослых, развлекаясь малюткой. Там слышались возня, смех.
Настя и Матрена сидели рядом на лавке, странно ослабевшие, охваченные волнением дружбы. Шепотом изливали сокровенное, о чем боялись даже признаться себе. Здесь Настя впервые после мятежа упомянула о Ефиме… Его таинственное исчезновение не давало ей покоя.
– Мало их, живорезов, по лесам шатается! – сказала Матрена. – Выкинь из головы! Твоя дорожка, Настюха, выровнялась! Иди, не кручинься!
– Да ведь и Степан мучается… Он не говорит, но я-то чувствую! До сих пор будто стоит между нами третий… погубитель нашего счастья!
Они помолчали. Вдруг Матрена придвинулась, робко роняя слова:
– Уважь старуху, замолви перед Степаном… простить бы Огрехова, шут с ним, ежели вернется! Бог ему судья… Ударил он меня не по злобе – это я доподлинно знаю. Не враг он нам!
Настя выпрямилась.
– Как же не враг? А на город пошел!
– Пошел из-за страха, думал беду стороной обогнуть… Я-то простила! Пойми: у нас дело семейное… Мы с ним давно одной думкой жили! – И Матрена, вздохнув, добавила: – Не по-соседски… вру я, старая! По-родственному захаживаю сюда…
– Хитрая ты, однако, – улыбнулась Настя. Солдатка смякла, заалела, точно уличенная в чем-то запретном.
– Не знаю… Раньше он мне казался уж больно потешным. Помню, ехал с возом снопов через ручей, камень-то и застрянь под колесом. Лошаденка плохая, дергает, а все ни с места… Тут Федор отпряг ее, привязал сзади телеги и, взявшись за оглобли, сам потащил жито в деревню. Везет и ругает кобылу: «Тебе же стыдно перед народом, лежебока!»
И проведя рукой по лицу, досказала:
– Потом в мясоед меня просватали, а на масленице и Федор женился. Я видела, как он скрутил на свадьбе цигарку из трехрублевки: «У нас, мол, денег – куры не клюют!»
– Форсист, – согласилась Настя, – из последних сил тянулся за богачами… На том и подсекла его беда!
Она оставила Матрену, пообещав ей свое содействие. Шла через синевато-искристый при луне большак, облегченная и внешне спокойная, но в сердце росла, словно живая, непостижимая тревога.
Вернувшись домой, она застала беседу Степана с мужиками в полном разгаре. Первое, что бросилось ей в глаза, это красные, распаренные в духоте, возбужденные лица всех участников посиделки, наперебой доказывавших преимущества жизни в отведенном под коммуну имении. Они перечисляли, размахивая руками, как раз то, о чем говорил Степан в конце обеда родителям, и с такими подробностями, будто каждый из них уже неоднократно обдумывал и примерял к себе эту новую жизнь.
– Барская земля завсегда впятикрат давала супротив нашей, – глухо и медленно говорил Роман Сидоров. – А лес… Мы пропадаем без леса! Кнутовище негде вырезать! За оглоблей едешь-едешь, почитай, целый день!
– Сенокос зайдет, – вспоминал, почесывая дегтярную макушку, Алеха Нетудыхата, – как зайдет сенокос… У нас махаешь-махаешь косой по голым буграм… да!
Махаешь-махаешь… Чаво там! Ребро за ребро заходит! Хвать – корове зимой бросить нечего. А то – пойдешь, бывалыча, на поденщину к барину… Да! Выйдешь на зорьке… Гонишь ряд, ан в ряду-то хоть копну клади! На косе каждый раз вязанку пудовую несешь!
Степан переглянулся с Настей, довольный тем, что не ему приходилось доказывать состоятельность выдвинутой идеи, а сами крестьяне утверждали ее всесторонней защитой. Но когда он спросил напрямик, кто из них пойдет с ним в коммуну, посидельцы разом утихли… Начали вздыхать, почесываться и вдруг заторопились домой.
– Эх, Степан Тимофеевич, – завертелся по избе Чайник, отыскивая шапку и рукавицы. – Умные речи дурака не искалечат, а в своем-то углу жить милее. Прощевайте!
Это озадачило и расстроило Степана. Он вышел следом на улицу, порываясь остановить мужиков и узнать причину столь непонятного поведения.
Дома Степан заговорил с отцом, ища поддержки. Однако и Тимофей не собирался идти в коммуну.
– Что ты, сынок? Мыслимо ли дело оставить насиженное место, – гудел он, не поднимая глаз на сына. – Тут мы родились, тут и помирать будем, не зарясь на чужое добро.
– Да какое же оно чужое? Все теперь наше, народное!
– Ты говоришь: «наше»… А кто его нам добровольно отдал? – упрямился старик.
– Ленин! – ответил Степан. – Отпущены миллионы рублей на организацию сельскохозяйственных коммун. Обещают помощь скотом, машинами! Пойми, папаша, не блажь какая-нибудь запала мне в голову! Я ведь тоже теперь не бобыль и должен, черт возьми, думать о будущем, – добавил он тише.
Тимофей молчал.
– Ну, положим, эти мужики струсили, – снова начал Степан. – Им жалко расстаться со своими лошадьми, коровами, овцами… А тебе чего терять? Век на других спину гнул, поживи хоть напоследок!
Отец тряхнул серебряными кудрями.
– Нет, сынок, нас с матерью не трожь. Иди сам, коли такое уж приспичило… Испытай диковинки… А мы останемся на прежнем корню,
С тем и легли спать.
Степан ворочался с боку на бок, думал. То и дело раскуривал в темноте трубку и глубоко затягивался, желая успокоить расходившиеся нервы.
Не спала и Настя. Она тоже думала.
– Степа, – зашептала она, приподнявшись, – зачем ты всех зовешь? Не горюй, подберутся еще такие, вроде нас с тобой, бесприютные! Вот и Матрена согласна!
– Матрена? – вскочил Степан и, наклонившись, поцеловал теплую руку Насти.
Заплакала Маша, разбуженная их шепотом. Настя попросила Степана зажечь свет. Ветер крепчал за окном, терзая ракитовые кусты, утаптывая соломенную крышу.
Насте почудилось, будто проскакала и остановилась неподалеку лошадь. Затем кто-то приник к переплету окна, хрустнул на завалинке снег. Оглянувшись, Настя вскрикнула: на голенькую Машу смотрели из-за стекла горящие диким пламенем глаза.
– Ты чего? – спросил Степан, поспешно одеваясь. Настя дрожала, бледная, непохожая на себя.
– Он!..
Сунув руку в карман бекеши, Степан ударил плечом в дверь. Грянуло один за другим несколько выстрелов.
– Николка! – долетел с улицы голос Степана. – Живо коней!
– Иду, братка! – отозвался мальчишка уже где-то во дворе.
Через минуту они проскакали галопом мимо окон..
Глава шестнадцатая
Настя стояла посреди избы, прижав Машу к груди. Стояла бледная и немая, все еще слыша в бешеной пляске ветра замирающий стук копыт.
«Что же это? – Она вспомнила страшные глаза Ефима за окном. – Что теперь будет?»
В тот момент, когда раздались на улице выстрелы, что-то надломилось в ней. Словно и не было уверенности, с какой ехала вчера из города, мечтая о новой жизни. Впереди опять поднялся туман и закрыл горизонт, таящий безызвестность и тревогу.
Но сейчас это было уже не главное. Темная бездна ночи, поглотившая Степана, издавала самые разнообразные звуки. Насте казалось, будто она улавливает крики, заглушённые пальбой, тягучий стон… Она как бы видела грузно падающее с коня тело…
– Ах, чего же я стою? Надо людей в погоню! – сказала Настя, словно очнувшись.
Тимофей хмурился, натягивая на костлявые плечи полушубок.
– Эдакая ночь завсегда успеет вору помочь, – прогудел он, ни на кого не глядя. – Уйдет Ефимка отсюда, ежели из города ушел. Парень самому черту сродни!
«Уйдет…» – эхом отозвалось в голове Насти.
И сразу стало ясно, что этого нельзя допустить. Надо поднять всю округу на объявившегося злодея.
Положив Машу в постель и кинув умоляющий взгляд на Ильинишну, и без того потянувшуюся к ребенку, Настя выбежала из дому. Ветер, со свистом носясь вокруг, сек лицо колючей крупой. В избе Романа Сидорова тускло и неуверенно мерцал поздний огонек, от ворот долетали голоса людей, конский храп и топот.
Подходя ближе, Настя увидела мужиков верхом на лошадях. С ними ехал Роман Сидоров, а где-то в темноте нетерпеливо кричал Николка. В ту же минуту всадники проскакали мимо; один чуть не сбил Настю и выругался, хлестнув арапником отпрянувшую в сторону лошадь.
«На помощь Степану!» – догадалась Настя.
Она смотрела им вслед, дрожа и не замечая холода зимней ночи. Столько обиды и гнетущей беспомощности выражала ее одинокая фигура на завьюженном большаке: ведь там, за деревней, решался кровавый спор…
Сил едва хватило вернуться и прикрыть за собой избяную дверь. Молча опустилась на приступок.
Никто не спал. Ильинишна и Тимофей, одетые, толкались из угла в угол. Мальчики обменивались на печи беспокойным шепотом, девочка ворочалась и похныкивала.
Перед возвращением Насти у стариков произошла небольшая размолвка. Ильинишна не выдержала и сказала:
– Это Ефимка к ней наведался! До ее приезда в наши окна не лезли кобели…
– Ну, ну… Забыла уговор? – сурово посмотрел Тимофей на жену. – Затараторила: «кобели, кобели…» Поменьше языком мели!
Но при невестке утихли. Делали вид, что занимаются каждый своим делом.
Под утро примчался на взмыленной лошади Николка. Не слезая, крикнул в окно:
– Братка не приезжал?
– Нету!.. Мальчуган ускакал.
«Господи… святые угодники, – шептала про себя Ильинишна, возясь у загнетки, роняя из непослушных рук то ухват, то кочергу, то проливая заправленные для варева чугунки. – Послал всевышний наказание нам, грешным… Беда беду стережет!»
Старуха ходила мимо невестки тихими шагами, опасаясь ее чем-нибудь задеть. Но именно эта нарочитая осторожность разрывала сердце Насти, чувствовавшей себя единственной виновницей семейного несчастья,
Настя не порывалась теперь бежать на помощь Степану. Сдвинув брови, держала Машу у груди.
– Вот зима – всему свету кума, – заговорил Тимофей, поглядывая в окно, с явным намерением избавиться от тягостного молчания. – Она, матушка, не различает ни бедных, ни богатых – одним матерьялом накрыла.
Действительно, на дворе густо летели белые пушинки, устилая дорогу, крыши домов, прохожих. Ветер то и дело менял направление, заворачивая облака, будто желая вытрясти из них как можно больше таких пушинок. Кругом стало светло и чисто; деревня выглядела новенькой, повеселевшей.
Настя вспомнила, что первый месяц зимы всегда приносил ей освежающую радость. Тяжелые дела хлеборобов кончались. Можно было отдохнуть. А сейчас она содрогалась от внутреннего холода, чужая среди чужих.
Когда Ильинишна заканчивала топить печь, к избе неторопливым шагом подъехал Николка на хромающей лошади, ведя в поводу другую. Веснушчатое лицо его выглядело усталым и озабоченным. Старики, выскочив из дома, заговорили с ним наперебой. Настя хотела тоже выйти, однако ноги подкосились. С замиранием сердца ловила обрывки фраз.
Николка сумрачно и неохотно отвечал на вопросы. Не входя в избу, он забрал из сеней хомуты, повернул сани оглоблями к дороге и начал запрягать.
«А Степан… Неужели за ним сани?» – ахнула Настя, и ей представилось то худшее, чего боялась она в эти долгие часы ожидания.
Николка крикнул Насте со двора, чтобы собиралась в гагаринское имение.
Глава семнадцатая
Степан погнал лошадь изо всей силы. Ветер ударил ему в грудь, засвистел, выхлестывая снежной крупой глаза. Однако, припав к мокрой конской гриве, Степан отчетливо видел на укрытой свежим снегопадом дороге темные следы подков.
«Не уйдешь, сволочь… Теперь не уйдешь!» – мысленно повторял он, весь отдавшись ветру и скачке, с одним желанием – настигнуть и раздавить врага.
Вот она, неминуемая развязка! Степан думал о ней всегда и всюду. Думал и ожидал, зная волчий нрав Ефима Бритяка.
Потому-то, услышав крик жены, Степан сразу понял его причину. Настя заметила, как у него дрогнули крутые брови, а в потемневшем взгляде сверкнула злобная радость.
– Николка, скачи к Роману Сидорову! – закричал Степан мальчугану. – Пусть высылает конных наперехват… Ефимка, видать, подался в Гагаринскую рощу!
– Может, братка, известить и другие деревни?
– Извещай! И они понеслись в разные стороны.
«Не уйдешь!»
За Жердевкой Ефим почему-то остановился, заставив коня вертеться на месте и растаптывать хрупкую корку снежного наста. Было ли это минутным колебанием в выборе дальнейшего пути или беглец прислушивался к звукам приближающейся погони, ища в себе силы для поединка? Трудно сказать.
Но когда Степан вылетел за деревню, там метался лишь бешеный ветер. Следы круто свернули вправо и вели глухим проселком на орловский большак.
«Ага, бандит! Сам себя выгнал в чистое поле…»
Степан поднял в руке наган с застывшим на спусковом крючке пальцем. Он готовился заплатить сполна предателю и трусу за кровь Ивана Быстрова, за гибель отряда, за свою честь и любовь.
Каждый придорожный куст, выныривая из темноты, казался всадником. Сбоку промелькнуло голое дерево, и Степан узнал яблоню-дикарку, стоявшую на границе жердевской земли.
Потянулся широкий, с двумя рядами старых дупляных ракит орловский большак.
Вдруг следы пропали. Степан подумал, что большак сильнее укатан полозьями, нежели проселок, и подковы оставляют здесь менее заметный отпечаток. Он поскакал дальше, напрягая зрение. Но следов не было, и он выпрямился, пораженный догадкой. Черт возьми! Враг ускользал от него с такой быстротой, что пороша успевала выбеливать растоптанную подковами дорогу.
Степан закричал на лошадь и ударил ее концом ременного повода по голове. Он уже ничего не видел, кроме этого змеисто извивавшегося повода, на который возложил всю свою надежду. Однако животное, привыкшее возить сани, не могло больше скакать и скоро перешло на тряскую рысь, задыхаясь и нося боками.
«Не уйдешь! – упрямо твердил Степан, черный, сгорающий от ярости. – Николка поднял людей. Сообщит на станцию, а там Безбородко! Разъезды по дорогам – и ходу нет!»
Но чем больше он думал, как поправить дело, тем меньше оставалось у него уверенности. Ефим был уже далеко, конь ему служил отлично. Бандит мог теперь свернуть в сторону и присоединиться к какой-нибудь шайке дезертиров. Мог податься на Дон к атаману Краснову.
Правда, если до сих пор Ефим не ушел за пределы уезда, значит была у него причина кружить возле своего логова. Степан знал эту причину. И зная наверное, старался думать о другом. Он боялся даже мысленно упомянуть имя Насти, чувствуя, как напряжена вся его воля, все жизненные силы для забвения прошлого.
Сверху повалил сплошной мокрый снег. Лошадь, сделавшаяся совершенно белой, устало отфыркивалась и встряхивала головой. Ехать вот так дальше казалось Степану бессмысленным. Он дернул повод у развилки дорог и повернул в Гагаринскую рощу.
Приближаясь к усадьбе, Степан заметил на повороте дороги сломанную ветку ольховника. Рядом из-под снега вытаивала куча конского помета. Несомненно, еще недавно стояла здесь привязанная лошадь. Зачем? Кому потребовалось прятать ночью коня в кустарнике?
Степан спешился возле каретного сарая и направился к дому. Его удивило царившее запустение. Ни сторожа, ни собаки. Тишина.
Вдруг скрипнуло парадное… Человек с бородкой осторожно вышел из-за двери. Окликнул сиплым голосом:
– Вам чего, гражданин?
– Не узнаете? Я – Жердев.
Витковский отступил, выпучив глаза. Торопливо, непослушными пальцами застегивал пуговицы своего пальто. Оглядывался на открытое парадное…
Степан шагнул вплотную к агроному.
– Кто с вами в имении?
– То есть… простите, я не совсем понимаю?
– Рабочие у вас есть? – тихо пояснил Степан, с безотчетной ненавистью рассматривая бородача. – Или вы сами коров доите?
– Ах, рабочие, – почему-то обрадовался Витковский. – У меня постоянных немного…
– Где они?
– С вечера, как водится, ушли в деревню. – Значит, вы один в имении?
Витковский втянул голову в плечи, словно на него уже наставили дуло револьвера. Глухо и бессвязно бормотал что-то о грубости работников, о запое сторожа Никиты Сахарова.
«Борода, усы колечками… а сам дурак», – решил Степан.
Он почувствовал, что едва держится на ногах, разбитый безрезультатной скачкой и всем этим ночным переполохом. Хмурый и молчаливый поднялся на ступеньки крыльца. Перед глазами, точно дразня, маячила сломанная ветка ольховника на повороте дороги.
«Все летит в преисподнюю!» – ужаснулся Витковский и семенящей трусцой забежал перед Степаном, будто желая пошире открыть дверь.
В комнатах – тишина и запустение, как и всюду на усадьбе. Наступающий рассвет заглядывал в окна, делая видимыми предметы, уплотняя в углах тревожный полумрак. У двери, ведущей в зал, Витковский остановился и, повернувшись к председателю уездного исполкома, громко сказал:
– Товарищ Жердев! Кажется, я начинаю понимать ваш интерес… Давно пользовался слухом, что вы хотите поселиться в имении. Не ошибаюсь?
– Да, – ответил Степан, – мы организуем здесь коммуну.
– Коммуну! – глаза Витковского полезли из орбит, но Степану показалось, что агроном прислушивается к чему-то за внутренней дверью. – Простите… В каком, то есть, смысле коммуну? Из опыта Франции, что ли?
В этот момент Степан уловил скрип передвинутого в зале стула. Он оттолкнул Витковского и с силой раскрыл дверь.
Зал был пуст. Лишь на столе ярко горела керосиновая лампа и в наполненной окурками пепельнице дыми лась незатушенная папироса.
Степан быстро прошел на веранду. В лицо пахнуло садовой свежестью. Совсем рядом, за венецианскими стеклами, прохрустели по снегу быстро удаляющиеся шаги. Витковский стоял позади Степана, грузный, окаменевший, не дыша.
– Подождите, – вдруг оживился он, заметив у Степана в руке наган, – я возьму ружье. Тут, право же, не безопасно!
Где-то возле конюшни треснула надломленная под ногой хворостина, зашуршала солома, и все стихло. Степан шел в сопровождении агронома, то ускоряя шаг, то задерживаясь, чтобы лучше слышать. Он по-прежнему думал о Ефиме, и каждый новый звук, каждый подозрительный след на снегу связывал с исчезновением врага.
Обход надворных построек ни к чему не привел. Привлеченные появлением людей, замычали в стойлах коровы, захрапели лошади, встрепенулись под крышей голуби. И завершая вторичную неудачу Степана, за спиной раздался повеселевший голос Витковского:
– Идемте, товарищ Жердев, чай пить. Судя по вашему измученному виду, вы давно уже из-за стола.
Степан, повернувшись, встретил его взгляд, нахальный и насмешливый.
– Говорите, кто сидел с вами в доме?
Витковский качнулся и замер. Минуту назад он издевался над Степаном, так легко одураченным. Опасность, казалось, совсем миновала. Но сейчас он понял, что погиб. Он сразу потерял способность улавливать смысл простых слов, заикался, переспрашивал.
Степан придвинулся, леденя его жутким взглядом.
– Если не ответите прямо, я предам вас суду военного трибунала!
– Помилуйте… товарищ Жердев! Я ведь никакой политикой не занимаюсь! В чем, так сказать, моя вина?
– Помилования будете просить после…
И, прервав себя на слове, Степан кинулся к стогам сена, темневшим вдали. Он бежал, с шумом рассекая воздух. Встречные предметы, сливаясь, мелькали по сторонам. Степан боялся одного: не опоздать бы! Стоя с Витковским, он отчетливо видел силуэт человека, проскочившего от среднего стога сена к самому крайнему, что ближе к дубовой роще. Степан не удивился, когда навстречу ему сверкнул выстрел. Другой, третий… Это подтвердило его догадку и – странное дело – обрадовало! Ориентируясь на выстрелы, Степан спешил обогнуть скорее крайний стог, отрезать беглецу путь к дубраве.
Очевидно, беглец успел оценить маневр Степана. Продолжая отстреливаться, он быстро побежал к спасительным зарослям. Степан тоже открыл стрельбу, не столько рассчитывая попасть в бандита, сколько из опасения вновь упустить его.
И, словно поджидавший сигнала, в ответ на Степанову пальбу из рощи ахнул дробовик. На опушке раздались зычные голоса:
– Васька, держи!
– Бей! Какого демона глядишь, Чайник!
– Лови!..
«Ну и молодцы. Не прозевали!» – узнал Степан голоса жердевцев.
Подбегая, он увидел на снегу черный извивающийся клубок человеческих тел. Борьба шла молча, приближаясь к концу. Только слышалось надсадное дыхание, хрипы, тихий, скзозь зубы, стон, глухие удары.
Позади затопал Витковский.
– Серафим Платонович… Серафим Платонович! – повторял он, остановившись с ружьем и не видя в растерянности того, кому предназначался заряд.
Степан ударил бородача рукояткой нагана в челюсть и поднял оброненную им двустволку.
Черный клубок, наконец, затих и распался. Один за другим поднялись четыре приземистых сына Алехи Нетудыхаты. Последним встал старший, Васька, и тряхнул за шиворот распластанного под ним человека. Вокруг запрыгал, забалабонил откуда-то взявшийся Чайник и степенно выступил из сумрака ближних дубов Роман Сидоров.
– А-а… барин! – равнодушно произнес жердевский председатель.
Степан узнал Гагарина. Сгорбившись, отвернулся.
– А Ефимка ушел…
