Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)
Глава сорок первая
Ефим все дальше углублялся в лес. Чтобы скрыть следы на росистой траве, он прыгнул в ручей и долго бежал по воде, оступаясь в колдобины и цепляя ногами за корневища.
«Николка? – недоумевал Ефим, шатаясь и дрожа, как загнанная лошадь. – А может, и Степка тут? Облаву, поди, на меня устроят…»
Отправляясь из Орла на задание, Ефим знал, что Степан Жердев больше не работает председателем уездного исполкома. Где же он? Уехал куда или занялся землей? С налетом Мамонтова на Орловщину связывал Бритяк надежду злобной мести.
Но последние дни пребывания в корпусе Мамонтова явились для Ефима полным разочарованием. Он видел, как «храбрые» донцы все чаще заворачивали от пулеметов и залпового огня советской пехоты, как беспомощно шарахались под разрывами картечи и, воровато группируясь, уезжали самовластно на юг – к родным станицам. «Им бы связанных коммунистов рубить, – с недоброй усмешкой думал Ефим о мамонтовцах. – Нет, попробуйте сквозь пули и штыки достать Москву! Что? Коряво?»
В свежей утренней синеве редели белые туманы. Слышался тихий шелест подсыхающих трав и нежный перезвон спелых колосьев. На лугу мужики торопились управиться с сеном. В другом месте подростки верхами на лошадях боронили зазеленевший сорняком пар. А кое-где в желтеющей ниве уже маячили кудлатые головы первых косарей, разноцветные платки вязальщиц, доносился бодрый звон бруска о смоченную росой сталь, перекликались веселые голоса.
Ефим скрипнул зубами, в глазах зарябило мутной влагой навернувшейся слезы. Как далек он теперь от крестьянства! Он топтал хлеба, не чувствуя к ним жалости. Он прятался от людей и человеческого жилья, сторонился проезжих дорог. Леса и овраги – вот что осталось ему в звериной жизни! Но и такую жизнь могут взять на мушку.
Посылая Ефима навстречу казакам, Лауриц считался с возможностью неудачи мамонтовской авантюры. Для такого случая был предусмотрен второй вариант задания – активизация банды в Коптянской дубраве. И вот сейчас Ефим вспомнил об этом варианте. В сапоге у него, за поднарядником, лежал приказ Клепикову с приложением планов железнодорожных мостов, крупных советских хозяйств, военных и продовольственных складов, подлежащих уничтожению. Лауриц поручил передать «зеленому» атаману устный выговор за бездеятельность. Или трусил Клепиков, боясь снова угодить в трибунал, или обезлюдел совсем, что так безнадежно захирел и притих?
Ночью Ефим проник в Жердевку. Остановившись возле избы Васи Пятиалтынного, он оглянулся по сторонам и стукнул в окно.
– Эк, полуношники, – заворчал в сенях старик, шлепая босыми ногами. – Кто там?
– Открой…
Скрипнула щеколда, дверь открылась. Узнав племянника, одноглазый молча отступил в глубь сеней.
– Осподи Иисусе… негаданный гость, – шептал он испуганно. – Ну, чего стал? Проходи в избу! Не то заметят – обоим не сдобровать!
Не зажигая света, уселись на лавке. Разговаривали вполголоса. Вася Пятиалтынный, успокаиваясь, говорил:
– Бегаешь? Гляди, не добегайся… Больно прыток стал! Вылечился виндерочной и нырни в норку, отсидись до прихода генералов! Говорят, скоро…
– Степка где? – перебил Ефим.
– Чего? Степка-то? На войну подался… Ефим вскочил.
– Это верно? На фронте… а?
– Давно уж… Бросил Настьку в коммунии. С кучей детворы бросил, как цыганку. Теперь они в отъезд собираются. Бежать вздумали, ерша им в глотку! Да нешто от казаков убежишь? Они гончее зайцев, враз догонят и – на пику… либо саблей голову напрочь… Толкуй!
Ефим слушал молча, не шевелясь.
«Вот когда она в моих руках, – думал он. – Я увезу ее вместе с дочерью, и никто мне не помешает… Степки нету! Увезу, а там видно будет…»
И тут же обрывал себя, спрашивая: куда везти? Самому приходилось скрываться, быть постоянно начеку, с ужасом всматриваться в лицо каждого встречного человека – не опознали бы!
Старик нашел в печке затомившийся ужин, поставил на стол. Взял с полки звякнувшие друг о дружку бутылку и стакан.
– Ухвати-ка с дороги! Подкрепись!
Ефим съел полную миску похлебки и краюху хлеба, но от самогона отказался – без того мысли путались,
– Аринка дома?
– Аринка-то? На улице, слышь, песняка дерет!
С противоположного края деревни доносились звуки гармошки, вторя девичьей тоске. Далеко в ночную тишь уходил заливистый Аринкин голос:
Ах, дорогой мой,
Ах ты, милый…
За любовь
– Могилку вырой!
Вылезая из-за стола, Ефим сказал;
– Передай сестре, чтобы завтра в полдень пришла за Гагаринскую рощу, к третьему роднику… а?
– Скажу. Ночевать останешься?
– Некогда мне…
Обогнув Жердевку, Ефим направился к бывшей гагаринской усадьбе. Позади замирала песня:
Рой могилку,
Рой другую
– За любовь мою
Такую!
«Нет, я не дам уехать Насте! – твердил Ефим. – Н-нет! Не дам! Теперь у них со Степкой кончено!»
Глава сорок вторая
В окрестностях Жердевки, прячась от людского глаза, жил человек. Время было летнее, кругом волновались хлеба – надежное укрытие для бродяги.
Каждую ночь он пробирался в деревню, а под утро снова исчезал, захватив с собой кринку сметаны или каравай хлеба из крестьянского погреба, набрав с огородных грядок росистых огурцов. Никто не видел его, но все знали, что чужак обладает большой силой и ловкостью, о чем свидетельствовали сломанные двери и открытые внутренние засовы, преграждавшие доступ к съестным припасам.
Много было толков. Одни подозревали кое-кого из односельцев, подавшихся в клепиковскую шайку, другие собирались подстеречь ночных гуляк – озорных парней, бесившихся до рассвета. И странным казалось, почему ночной гость не брал ценных вещей, не трогал скотину, даже в продуктах соблюдал умеренность, точно боялся обездолить хозяев.
Сколько ни перечисляли имен досужие жердевские языки, сколько ни раскидывали мозгами бабы возле колодцев, а мужики на завалинках или в ночном у костра, – ни разу не упоминалось имя Федора Огрехова. О нем как-то забыли вовсе. Крестьяне довольно натерпелись сраму и бесчестия, которые обрушил на них бывший председатель сельсовета, примкнувший к мятежникам. Хотелось похоронить черные следы августовских событий и не вспоминать о них никогда.
А между тем Федор Огрехов вернулся сюда, в родную Жердевку, тайно ходил по ее ночным переулкам и только… на день забивался в какую-нибудь овражную нору со своим лютым, неизбывным горем. Он носил в кармане официальный документ, подписанный командиром полка Семенихиным, удостоверявший его право на семидневный отпуск по месту жительства. Но эта бумага хорошо служила на железной дороге, вдали от дома, а здесь она не могла спасти клепиковского повстанца от законного возмездия.
В первую ночь, подкравшись к собственной избе, Огрехов надеялся повидать детишек, расспросить о горемычном их житьишке, передать накопленные из армейского пайка куски сахару. Несмотря на разлитую в звездном сумраке теплынь, он дрожал, зуб не попадал на зуб. Попробовал сначала наружную дверь и, убедившись, что закрыта, перелез через самановую стену во двор, тихо постучал в маленькое окошко.
– Откройте… слышь, Варька, – позвал он обычным домашним голосом, боясь всполошить сонных ребят. – Ну, дурашные, проснитесь: отец пришел! Экось дрыхают– хоть разбери… Санька! Кто там живой? Полька…
Не дозвавшись, Огрехов снял дверку с петель и вошел в избу. Его поразила мертвая тишина и горьковатый запах тления, сопутствующий покинутому жилью. Даже мухи, как видно, не обитали больше в засиженных углах. Накрывшись шинелью, он чиркнул спичку и осветил помещение… Никого! Голые стены и лавки, голая печь. С потолка свешивается бахромой многомесячная паутина.
«Видать, забрали детей в отместку, – подумал Огрехов, затоптав уголек спички каблуком. – Та-ак… совсем, значит, один остался… Из полка бежал от Степана, а тут от целой деревни надо спасаться!»
Он опустился на порог и долго сидел в темноте, осажденный противоречивыми мыслями. То ему хотелось немедленно явиться в сельсовет, показать отпускное удостоверение и просить прощения у граждан, то вспоминались слова Семенихина о предстоящих боях и тянуло к этому сильному, необычайной честности питерскому большевику – пусть он решит огреховскую судьбу…
«А дети? – снова и снова задавал он себе вопрос. – Где они? Куда подевались, несчастные! Неужто в тюрьму засадили вместо отца?»
На рассвете Огрехов покинул Жердевку, Однако в следующую ночь опять пришел домой, словно надеясь еще отыскать какой-то спасительный выход из своего гибельного положения. На этот раз он обошел всю деревню, задерживаясь возле некоторых изб, прислушиваясь к шорохам скотины во дворах. У избы солдатки Матрены тревожно оглянулся по сторонам и прильнул лицом к оконному стеклу. Разбитое стекло, чуть звякнув, провалилось внутрь. Огрехов затаил дыхание. Он стоял так, пока не одеревенела согнутая спина, но не дождался ни звука.
«И тут никого, – догадался Огрехов, принюхиваясь к пыльной паутине. – Хозяйку-то, поди, схоронили… Взял я грех на душу!..»
Он пошел прочь, спотыкаясь, как побитая бездомная собака. Своротил мимоходом у старостихи, жены Волчка, погребную дверь, унес горшок с творогом.
Кончился отпуск, а Федор Огрехов продолжал скрываться в хлебах, уже не надеясь ни на что и бессмысленно вредя себе этим новым проступком. Он часто видел жердевцев, проходивших мимо, но не слышал ни слова о своих детях, о Матрене. Однажды по дороге ехали мужики с возами сена и говорили о коммуне, собиравшейся бежать из имения. Какая коммуна? Почему бежать? Упоминание о Гагарине, который «того и гляди, накатит», заставило Огрехова насторожиться. Смутно догадываясь о происшедших здесь переменах, он проник в Гагаринскую рощу и стал следить за усадьбой.
Да, в имении жил и работал народ. Работал старательно, вроде бы для себя. Огрехов видел Гранкина на стогу сена. Стог крыли соломой и утягивали притугами – на длительную стоянку. Слышались голоса людей, помогавших Гранкину снизу: и молодой, певучий – Настин, и хриповатый, срывающийся на пастуший окрик, – Лукьяна, и еще чей-то деловитый говор.
Потом Настя, стоя в порожней телеге, погнала лошадь рысью к дубовой роще, где на полянах ждали копны, сухого сена. Огрехов рассмотрел из-за дерева ее чистое, строгое, озабоченное лицо, точно говорившее каждому: «Не теряйте ни минуты, ведь мы должны все сделать до отъезда…»
Действительно, в эти тревожные дни, когда неподалеку скакала конница Мамонтова, обязанности председателя коммуны значительно усложнились. Надо было не только спасаться самим, но и сохранить имущество, скот, постройки, урожай. Сохранить во что бы то ни стало для дальнейшей жизни! Ни один коммунар не верил, что так просто удастся какой-либо генеральской банде погубить их новую, большую и крепкую семью.
Соблюдая меры предосторожности, Настя отправила под охраной солдатки Матрены всю детвору в лесную чащобу, где предварительно оборудовали надежную землянку. Коммунары, напротив, делали вид, будто собираются в дальний отъезд: заново перековали лошадей, приготовили пароконные повозки с брезентовым верхом.
По мнению Насти, такой маневр подготовки к эвакуации должен был сбить с толку вражеских соглядатаев и направить их на ложный след.
Настя проехала около первых дубов, совершенно не подозревая, что за ней следит приемный отец. Подстегнула лошадь, затерялась в сумрачной прохладе лесных поворотов. На спуске к овражку, в густом березняке, натянув вожжи, остановилась у колодца. Отвязала повод, продернутый через кольцо дуги, и лошадь тотчас сунула жадную морду в студеную воду, вытекавшую из низенького сруба на дощатый полок зазеленевшего от времени корыта.
Припав к ледяной струе, Настя тоже пила, чувствуя, как все существо ее наливается новой силой, вытесняя усталость, как затуманенная на солнечном припеке голова становилась чище, мысли стройнее. Хороша вода в этом колодке! Недаром его зовут Мягким. В жаркую пору ничего нет вкуснее и целительнее вот этой воды. Сенокос ли, жнитво ли – крестьяне приезжают в Мягкий, поят животных, наполняют деревянные жбаны и глиняные кувшины и тихонько везут на свои поля студеные дары родника.
Над головой, в березовых ветках, пели, посвистывали, цокотали птицы. Хлопотливые пчелы ползали по водосточному желобу, работая хоботками.
«А Степан, может быть, сейчас в походе, – думала Настя. – Вот бы ему испить…»
Давно не удавалось ей посидеть одной, размотать спутанную пряжу невеселых дум. Поэтому не спешила уезжать, вымыла руки, лицо. Медленно продергивала в кольцо дуги повод, подвязывала чересседельник. Она не боялась внезапного налета белых, не дрожала по ночам, как другие, но разлука со Степаном придавила ее сердце… Знала: не жить без него!
Соглашаясь на отъезд Николки в армию, Настя тешила себя надеждой, что мальчуган скоро вернется и расскажет о Степане… И вот нет обоих, и писем нет. Ильинишна с Тимофеем всю вину сваливали на невестку. Шуточное ли дело: мужа спровадила и ребенка!
Настя вздохнула. Тронула рукой вожжи, собираясь ехать. Вдруг позади зашумела трава, потревоженная ногой человека. Кто-то быстро подошел и схватил Настю за руку.
– Молчи… твои козыри биты! – весь дрожа, прошипел Ефим. – Брось вожжи… идем! Давно поджидаю… Завтра вашим коммунарам висеть, как грушам, на сучьях!
Настя хотела рвануться, закричать… Здесь неподалеку женщины сгребали на лугу сено, и дядя Кондрат собирался ехать следом. Позвать бы на помощь. Но силы оставили Настю. Она только сказала:
– Ты пришел… убить?
– Да! Если не пойдешь со мной…
– Не пойду, – почти спокойно промолвила Настя.
Она увидела близко-близко вороненое дуло пистолета. Щелкнул взведенный курок… Однако у ручья с треском раздвинулись кусты розовой жимолости, донесся свирепый голос:
– Не смей, бандит! Не трожь… поплатишься головой!
Ефим кинулся за деревья, стрельнул по человеку в военном. Он убегал в заросли, точно матерый волк, спугнутый от близкой добычи.
Федор Огрехов усадил Настю на телегу и погнал лошадь в противоположную сторону.
– Доченька! Извел бы тебя этот поножовщик… А мне верь – кровью искуплю свою вину!
И низко опустив рыжую, нечесаную много дней бороду, Огрехов зарыдал как ребенок.
Глава сорок третья
Пока приемный отец рассказывал о собственных злоключениях, Настя слушала молча, бледная и усталая. Ее колотила лихорадка.
Но едва он упомянул о Степане, которого встретил в штабе полка, живые краски набежали отсветом утренней зари на исхудалые щеки Насти, зажглись радостным огнем в широко открытых серых глазах.
– Ах, папаша, – прошептала она, схватив его руку, – спасибо тебе…
– В комиссарах ходит – большой человек, – и Огрехов покосился на Гагаринскую рощу, где исчез Ефим. – Правильную линию держит Степан, не к другим прочим сравнять… Отбился прошлый год я от парня, откололся – вот и места не нахожу. И тебя учил бритяковскому щенку потрафлять… помнишь? Благодаря бога, не послушала старого дурака!
Они сидели на телеге, остановившейся между деревьями. Лошадь, пользуясь прохладой и укрытием от оводов, жевала кусты дубняка. Огрехов снова заговорил о детях. И когда узнал, что Матрена взяла их с собой в коммуну, ниже опустил рыжую бороду, согнул плечи.
«Живы… все живы… и Матрена! Да что же это? За зло добром, выходит, отплатила… под свой кров сиротинок моих…».
Огрехов слез с телеги и отвесил в сторону коммуны земной поклон. Затем челюсти его плотно сомкнулись, взгляд стал суровым и решительным.
– Прощай, дочка… не поминай лихом, – сказал он выпрямляясь.
– Куда ты? – спросила Настя, с опасением глядя на приемного отца.
– Мне пора… срок пришел, дочка, кое с кем поквитаться! – он сунул руку в карман, вынул мешочек с накопленными кусками сахару. – Вот… гостинец от отца…
Всем гостинец – и Матрениным, и тем, слышь, что у тебя… Кого родила-то?
Настя невольно улыбнулась. Давно уже не улыбалась она при упоминании о маленькой Маше.
– У меня папаша, четверо…
– … Ахти, господи… Четверых родила?
– Нет, родила одну девочку. А троих мы со Степаном усыновили – детей покойного комиссара Быстрова.
– Быстрова? Которого Ефимка погубил?
– Да.
Огрехов помолчал, словно не решаясь одобрить этот поступок или возразить что-то. Развел руками.
– Ты, Настя, удели им сахарку-то! Всем удели… Вроде как от порядочного человека гостинец.
Он взял шинель под мышку и зашагал прямо на те кусты, где недавно скрылся Ефим. Здесь, в высокой траве, были видны следы беглеца, углублявшиеся в лесную чащу. Огрехов прибавил ходу. Следы неожиданно свернули к северной опушке, на заросший полынью и подорожником неезженный рубеж.
«Видать, далеко собрался бандит, ежели сюда потянул, – соображал Огрехов. – Не иначе, в Коптянскую дубраву… там вековечно разбойники ютились – за болотами, в медвежьем глушняке».
Он шагал, зверовато поглядывая по сторонам. Но сейчас его не столько страшила встреча с людьми и неизбежность кары за августовские дела, сколько настораживала всякая лишняя помеха в задуманном предприятии. Он был уверен, что это единственно верный путь возвращения к своим односельчанам, к полковым друзьям, к жизни.
Рубеж пересекал поля и лощины, поднимаясь и опускаясь зеленовато-серой каймой в дозревающие хлеба. Воздух дрожал от звона кузнечиков; перепела шумно выпархивали, падая камнем в соседний загон. С высоты голубого свода небес палило солнце, делая желанным каждый замеченный в траве родничок.
Возле одного такого родника Огрехов нагнал Ефима. Бритяковский сын медлил уходить, очевидно, поджидая кого-то. Действительно, вскоре из ближайшей пшеницы подошла к нему девушка.
«Аринка, – узнал Огрехов, лежа за муравьиной кочкой. – Ишь, шкура, – братцу под стать. Обоих бы – на одну осину!»
Он прислушался.
– Сходи к нему, – … отрывисто говорил Ефим, передавая сестре сверток бумаги, – пусть ознакомится и пришлет ответ. Скажи на словах: хватит отсиживаться! Про-… шел месяц – и ни звука! Где обещанные действия?
– Ладно, скажу, – согласилась Аринка.
Ефим повернулся и шмыгнул в какую-то межу. Несколько мгновений над ним еще колебались белесые ржаные колосья, точно указывая Огрехову местонахождение беглеца. Но Огрехов даже не смотрел в ту сторону. Дождавшись, пока Аринка выбралась из отвершка, он скрытно двинулся за ней. Шел то убыстряя шаг, то задерживаясь, чтобы не потерять ее из виду.
В Коптянской дубраве Огрехов больше всего опасался выдать себя неосторожным шорохом задетой ветки, треснувшим под ногой валежником.
Вдруг на тропинке качнулась фигура с винтовкой. Это был дозорный клепиковской банды – разноглазый парень, одетый в застиранную гимнастерку и узкие, лопнувшие на коленях галифе, вероятно, с убитого красноармейца. Он спросил:
– Тебе чего тут, краля? Малину всю собрали, а грибы еще не выросли!
– А может, я молиться иду! – крикнула Аринка.
– Больно морда скоромная, – ухмыльнулся дозорный, – да и скитов у нас покамест не настроили – таких вот богородиц ублажать…
И, задрав дуло винтовки, выпалил вверх. Не утихло еще раскатистое эхо, как застучали конские копыта. В просветах между деревьями показался всадник на темно-гнедой поджарой кобыле, опешивший по условному сигналу. Заспанный и не совсем трезвый, в мятой фуражке и поношенном френче, он лишь отдаленно напоминал того Клепикова, что некогда правил городом и уездом.
«– Ариша, здравствуй! – Клепиков спрыгнул с седла и, отдав повод дозорному, направился к девушке.
Но Федор Огрехов ринулся из-за кустов и ударом кулака сшиб «зеленого» атамана. Потом вскочил сапогами ему на грудь.
Аринка не успела сообразить, как все произошло, и с ужасом смотрела на Огрехова. Страшный в своем неистовстве, он топтал ногами что-то уродливое, непохожее на человека.
Он затих, когда грянул выстрел дозорного. Медленно сел на землю, сказал хрипло:
– Подыхай, собака… – и уткнулся лицом в траву. Дозорный подбежал к Аринке, двинул прикладом в затылок.
– Навела, окаянная… молись!
Глава сорок четвертая
В полночь белые внезапной атакой заняли местечко Орлик Курской губернии. Это был отвлекающий маневр второго марковского полка, чтобы дать возможность соседу слева – корниловской дивизии – прорвать фронт красных войск.
Но тут, в поле, куда отступили из Орлика ошеломленные поражением красноармейцы, их встретила внушительная колонна бойцов. Она быстро двигалась по сухому жнивью, не теряя времени на расспросы; в лунном свете покачивались темные штыки пехоты, бесшумно катились пулеметные двуколки.
Над колонной сверкнуло пламя, треснул взрыв, запело на разные голоса. В задок повозки со свистом шлепнулся стальной стакан, просадив ее насквозь.
– Шрапнель, – спокойно буркнул ездовой Касьянов, даже не оглянувшись.
Терехов скомандовал:
– От середины – в цепь! Пулеметы на линию! Заградительный отряд был брошен в бой сразу же после двадцативерстного перехода. В цепи находился весь личный состав, даже конные разведчики. Николка шел рядом с Бачуриным, по другую сторону от него шагал Севастьян Пятиалтынный.
К Севастьяну бойцы относились с некоторым подозрением. Дело в том, что в отряд он попал самым странным образом: его захватили разведчики неподалеку от фронта возле грузового автомобиля французской марки. Машина испортилась, и он пытался ее завести, когда вдруг заметил перед собой группу кавалеристов.
– Стой, руки вверх! – крикнул ему Бачурин.
Севастьян подскочил к кузову машины, схватил винтовку и достал патрон. Он был весь в масле и грязи, как заправский шофер, на плечах английской военной рубахи остались следы поспешно сорванных погонов.
– Стойте, живым не сдамся! – в свою очередь заорал он, прицеливаясь. – Не возьмешь, говорю, белая банда!
Последние слова поставили в недоумение разведчиков. Значит, человек принял их за белых.
– А ты кто такой? – спросил Бачурин. – Разве не деникинец?
– А вы что за люди? Неужто красные? – недоверчиво спросил, не меняя своей позиции, Севастьян.
– Ну, красные. Бросай винтовку, от нас далеко не уйдешь!
– Я от своих уходить и не собираюсь… только не брешете ли? – Он присмотрелся к фуражкам кавалеристов, увидал на них звездочки, медленно опустил приклад к ноге.
Через полчаса Севастьян рассказывал Терехову историю боев под Лихой, где он участвовал после возвращения из госпиталя. Там его взяли в плен, и вот вчера он, пользуясь моментом, удрал на французском грузовике.
– Ты умеешь водить машину? – спросил Терехов.
– Умею.
– Чем занимался в плену?
– В грузчиках был, хлеб возили на фронт. Одну из тех машин и угнал.
Из дальнейшего допроса выяснилось, что он раньше служил в полку Антона Семенихина, – и это сразу смягчило сердце командира. Затем пришел Николка и, приглядевшись, узнал односельчанина. Севастьян Пятиалтынный остался в отряде, хотя многие бойцы подозрительно косились на новичка.
Ночь полнилась тревожными шумами и запахом перезрелых сентябрьских трав. (Николка подумал, что в такие ночи обычно хорошо ловятся в поздних просах жирные перепела.) Цепь подошла к оврагу, за которым чернелась деревня. Шрапнель, сверкая желтыми вспышками, рвалась позади. Откуда-то слева четко, деловито заработал пулемет; воздух задрожал тягуче и звонко.
Терехов выделил небольшой заслон влево и повел наступление на деревню. Он торопливо шагал, наклонившись вперед, размахивая наганом, как бы опасаясь, что противник уйдет из-под удара.
Пулемет внезапно затих, и Николка услышал беспорядочные шорохи приближающихся шагов. В этом плотном ночном воздухе звук имел преимущество перед лунным светом, не позволявшим видеть встречные цепи белых.
Терехов что-то сказал начальнику пулеметной команды, тот прыгнул в двуколку.
– Рысью!
Касьянов ударил по лошадям. Галопом вылетел далеко перед цепью, почти скрылся. И тотчас, будто сговорившись, повсюду загремела яростная пальба. В темноте вспыхивали частые огоньки; красноармейцы шли на них, инстинктивно пригибаясь от свиста уже пролетевших пуль.
Николке стало жарко. Казалось, вот так придется шагать бесконечно, спотыкаясь о горькую полынь. Он и не подозревал, что белые находились где-то здесь, рядом. И когда дикий крик прокатился по цепям, мальчуган чуть не выронил из рук карабина.
Не думал Николка, что могут так кричать люди. Это атака. Красноармейцы бегут, обгоняя Николку. Сбиваются в кучи, разряжая на. ходу винтовки; работают штыками.
Темные халупы мелькают по сторонам. Николка уже не видит цепей, пулеметов; стрельба откатилась куда-то в сторону. Человек пять осторожно пробираются посреди деревенской улицы, роняя взволнованные слова:
– Добре тикают, а ещё марковцы…
– Нам пускай хоть сам черт…
– Бачурин, ты?
– Эге! Атака на славу, как я понимаю… Кто там еще? Доброволец?
– Вроде бы он… Севастьян подождал Николку.
– Слышь, пузырь, не отбивайся – с нами не пропадешь!
Шальные пули звякали в окнах. Где-то во дворе закричал подстреленный петух, залаяла собака.
– Вперед, ребята! Вперед! – торопил очутившийся здесь Терехов. – Опомнятся – перейдут в контратаку, Прочесать южную окраину деревни пулеметами!
Пехотинцы посторонились: мимо промчался Касьянов, кнутом нахлестывая вздыбленных на всем скаку лошадей, круто развернулся. С двуколки загремел, рассекая темноту огненной струей, верный солдатский друг «максим».
Но стрельба усилилась справа и слева. Кто-то бросил испуганно:
– Обходят!
Николка не помнил, как это случилось, но люди бежали обратно… Тяжело, с одышкой, переговаривались:
– Начальник пулеметной команды остался… – Убило?
– Неизвестно… упал на дороге…
– Стой! Назад!
Люди оглядывались, приходили в себя, заряжали винтовки. Преодолевая страх, подравнивались в цепи; спешили туда – за темные халупы, сараи, плетни, где разгорался уличный бой. Под ноги попадались тела убитых – на них старались не смотреть. Снова жутко, перекатами, всколыхнулось:
– Уррр-а-а!..
Николка видел перед собой лишь спину бегущего человека без фуражки, с винтовкой наперевес; кожаная куртка его блестела при луне, словно металлические латы.
«Терехов», – догадался Николка.
Терехов первым выскочил за деревенский вал и со всей силой метнул гранату в черневшийся предмет. Это выезжала на позицию пулеметная тачанка белых, которые готовились к очередной контратаке. Гранатой подшибло лошадей, номера кинулись бежать. Противник дрогнул и, отстреливаясь, отступил в ночь.
Только где-то слева шел сильный бой: грохали пушки, неумолчно строчили пулеметы, надсадным стоном леденило душу тягучее «ура».
Люди поглядывали туда, на полыхающие зарницы разрывов, вздыхали:
– Вона воюют-то, братцы…
– Знать, крепок сосед – дает барчукам сдачи!
– … Мы по-темныньке, вишь, затесались на его участок… Правее бы надо! – сказал кто-то.
– А чего правее, коли тут делов по горло?
– Расстрелял патроны или выронил? – И Севастьян тронул у Николки пустые патронташи. – Не помнишь? Эх ты, пузырь!
