Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)
Глава восемнадцатая
В седой пелене снежной поземки и утреннего дыма, разбуженный ревом заводского гудка, проступал колокольнями, торговыми рядами и суетой жилых кварталов губернский город Орел. Подняв воротники и нахлобучив на глаза шапки, прохожие спешили по улицам, по высоким мостам через присмиревшую во льдах Оку и ее приток Орлик; их обгоняли заиндевевшие извозчики и громыхающие трамваи.
Начинался обычный трудовой день.
Перед фасадом массивного трехэтажного здания – бывшего кадетского корпуса – на ровном плацу строилась рота красноармейцев. Командир роты, молодой, румяный от мороза Пригожий, быстро ходил по фронту в своей длинной офицерской шинели, уже поношенной, но сохранившей признаки щегольства, и придерживал рукой в кожаной перчатке фуражку, которую не раз пьь тался сорвать с него и укатить в сугроб порывистый ветер.
Из дверей здания выбегали запоздавшие бойцы, застегиваясь на ходу, одергивая друг у друга шинели. Пригожин кричал им что-то, указывая то на открывшийся затвор винтовки, то на обмотку, охлюпкой повисшую на ноге. Внимательные карие глаза его, привычные к воинскому порядку, не пропускали ни одной мелочи, хотя замечания он делал скорее с бодрящей веселостью, нежели с досадой.
– Рра-вня-я-йсь! – скомандовал Пригожий, увидав шагавшего по протоптанной в сугробах тропке человека с медно-красным лицом, в романовском полушубке и заломленной на затылок солдатской папахе.
Шеренги заколебались, точно вытянутые патронташи, где в каждой ячейке нашел место боевой заряд. Головы повернулись направо, глаза отыскивали грудь четвертого человека. Шорох перемежающихся шагов стихал, удаляясь, и когда он достиг левофлангового, Пригожий крикнул:
– _ Ррота, сми-и-ррно! Равнение нна-а средину!
Шеренги дрогнули в последний раз – головы прямо, штыки выдвинулись вперед, – и все замерло. Пригожим, довольный четкостью исполнения, еще больше подтянувшись, пошел навстречу начальнику твердым шагом, с застывшей ладонью у козырька. Однако человек в романовском полушубке с неудовольствием поморщился: – Вольно, вольно…
Он высокомерно сунул командиру роты вынутую из кармана теплую и мягкую руку и тотчас начал отчитывать. Красная медь лица его буквально полыхала. Круглые глаза, словно две холодные льдинки, смотрели в упор.
– Сразу видно царского прапора! Вам поручена маршевая рота, а вы собираетесь сделать из нее учебную команду! Шагистика! Муштра! Солдафонство! Для чего? Мы посылаем людей на фронт, а не на парад!
Вибрирующий голос его словно рыдал все громче, все сильней. Казалось, начальник готов был съесть этого злосчастного прапора.
– Разрешите вопрос, товарищ начальник? – и Пригожин слегка подался грудью, будто желая отстоять занятую позицию. – Разве Красной Армии не нужна дисциплина и боевая сноровка?
– Боевую сноровку сейчас получают, мой милый, под огнем противника! А в отношении дисциплины у нас есть жесткий революционный закон… Расстрел десятка мерзавцев скорее научит остальных службе в армии, чем ваши петушиные окрики!
Он прошел мимо роты, даже не взглянув на нее, снова повернулся к сопровождавшему Пригожину. И тот вдруг прочел в злых, холодных иссиня-блеклых глазах начальства немую угрозу.
«За что он меня?» – подумал Пригожий, стыдясь перед красноармейцами, которые, несомненно, все слышали и понимали.
Мысли невольно обратились к прошлому, отыскивая причину этого странного и обидного недоверия. Да, он служил прапорщиком в царской армии. Весной 1916 года, сдавая выпускные экзамены в реальном училище, Пригожий прочитал в газете список офицеров, убитых на русско-германском фронте. Среди них был его отец, штабс-капитан, давно уже считавшийся пропавшим без вести.
На следующий день Пригожий выехал из Орла на запад. Слезы матери терзали его сердце, но не могли остановить. Он поклялся отныне биться за родную землю, как бился и геройски погиб за нее отец. Проезжая на извозчичьей кляче к вокзалу, Пригожий прощался с раскинувшимся по берегам красавицы Оки городом, с улицами и домами, где жили школьные друзья, с белым булыжником мостовых, вымытым весенними дождями. Здесь провел он детство, на громыхающей трамваями Кромской, вытянувшейся чуть ли не до самой Ботаники, и, кто знает, вернется ли снова сюда?
Но он вернулся. Ровно через полтора года его привезла в Орел санитарная летучка, переполненная ранеными и контуженными – участниками июльской бойни. Октябрьскую революцию Пригожий встретил в госпитале, закованный в лубки, и понял только, что нет больше Керенского, на время затмившего свет тщеславием и бездарностью. Выздоравливающие офицеры спорили: с кем идти на фронт – с белыми или с большевиками? Затем дошли слухи о наступлении немцев на Украину и Петроград.
Пригожий оставил госпитальную палату и в тот же день, прихрамывая, явился в военный комиссариат на Пуховую улицу. Комиссар, просмотрев его документы, сказал:
– Вы освобождены от службы в армии. Чего же еще хотите?
– Я хочу служить Родине. Запишите меня добровольцем, товарищ комиссар. У меня есть знания и некоторый боевой опыт.
– Вы офицер?
– Окончил школу прапорщиков.
Подумав, комиссар написал ему направление в отдел всеобуча. И вот там-то Пригожий встретил этого совершенно непонятного ему человека, с медно-красным лицом и тяжелой осанкой – Лаурица.: Лауриц возненавидел его с первых слов, едва новоприбывший выразил желание ехать на фронт. То ли начальник всеобуча заподозрил, что в душе бывшего прапора таятся черные мысли измены, то ли не понравилась выправка и деликатные манеры, – Пригожий не понял. Он дважды сопровождал маршевые подразделения на юг, однако самому Пригожину каждый раз предписывалось, сда в людей во фронтовой резерв, незамедлительно вернуться к месту формирования. Лауриц держал его, словно горячего коня в жестких шенкелях.
И сейчас, приняв новую маршевую роту, Пригожий уже не видел перед собой лучшей перспективы. С затаенным бешенством смотрел он в спину удалявшегося начальника и ожесточенно тер перчаткой замерзшее ухо.
Глава девятнадцатая
А Лауриц продолжал шагать – руки в карманах полушубка, – пока не скрылся в главном подъезде. Он поднялся в кабинет, разделся и сел за стол, собираясь заняться делами пехотных курсов, которые помещались в этом здании.
– К вам, товарищ начальник, какой-то гражданский, – высунулась из-за двери прилизанная голова писаря.
– Гражданскими делами не ведаем. – Лауриц даже не пошевелился. – У нас воинская часть. Ясно?
– Так точно, товарищ начальник. Но, знаете, это такой гражданский – с горлом! Видать, из заводских!
– Что ему надо?
– Имеет к вам бумагу с резолюцией губкомиссара.
– Принеси.
Писарь исчез и появился, держа четвертушку серой оберточной бумаги в обеих руках, точно она весила целый пуд. Положил перед начальником на стол. Лауриц долго читал сначала текст заявления, написанного малограмотным, но твердым почерком, потом резолюцию. Задумался, кусая золотыми зубами карандаш. Взял бумагу двумя пальцами за уголок, помахал в воздухе и кинул на другой конец стола.
– Пусть идет домой. Нет у нас оружия для этих гражданских товарищей.
– Слушаю.
В следующую минуту за дверью раздались голоса: один писклявый, другой – громкий, дрожащий от негодования, ему вторила мерная поступь кованых сапог. Дверь открылась, в кабинет смело вошел мужчина в черной кожаной куртке, с энергичным лицом и уверенными движениями. Он не остановился у порога, как делали все посетители, а подошел прямо к столу и, отыскав там глазами свою бумагу, стукнул по ней большой, сильной ладонью:
– Я командир рабочего коммунистического отряда. По распоряжению губвоенкома…
– Знаю, товарищ Медведев, читал. Губвоенком не в курсе, так сказать, данного вопроса. Оружия у нас не хватает для воинских частей, – сурово прорычал Лауриц.
Медведев с удивлением оглянул его, усмехнулся своими быстрыми серыми глазами.
– Нам это оружие, товарищ Лауриц, тоже не для охоты на фазанов.
Они смотрели друг на друга, холодные, откровенно враждебные. Каждый чувствовал собственную силу и право, готовясь к решительной схватке.
– Мы создаем армию, а не отряды! – И Лауриц встал, чтобы придать себе более грозный вид, округляя глаза и повышая с каждым словом рыдающий голос. – Я отвечаю за формирование по всей строгости революционных законов! Заявляю вам официально: никаких винтовок, тем паче пулеметов и гранат, – не получите!
Медведев почесал нос, будто собираясь чихнуть, потянулся к телефону.
– Получим. Нам уже приходилось иметь дело с разными саботажниками.
– Куда вы хотите звонить? – насторожился Лауриц.
– Губвоенкому.
– Зачем же снова беспокоить ответственного товарища? – у Лаурица дрогнули мясистые щеки. Он схватил бумагу и, дробя стержень карандаша, написал распоряжение о выдаче оружия. Подавая ее Медведеву, неожиданно улыбнулся:
– Где же вы собираетесь воевать, мой милый? Спрятав распоряжение в боковой карман куртки, Медведев пошел к выходу. У двери оглянулся:
– Не знаю, где вы, а рабочие-коммунисты будут стоять за родную землю.
И дверь захлопнулась.
«Кажется, с этим типом я был слишком деликатен, – думал, нервно шагая по кабинету, Лауриц. – Почему не выгнал?»
В невольном замешательстве своем он даже не заметил, как в дверь без стука и официального доклада проскользнул другой посетитель. Это был доктор Цветаев, узкоплечий, смуглолицый, с мягкой торопливой поступью. Внешний облик его говорил о постоянной занятости, срочных вызовах, беготне. Легкое бобриковое пальтишко застегнуто на одну пуговицу, растоптанные галоши оставляют всюду мокрые следы, из-под прямого козырька фуражки-керенки свисает черная, отливающая синевой, прядь волос.
– А Никола-чудотворец, знай себе, подмораживает, – сказал Цветаев, с загадочной улыбкой пожимая руку Лаурица. – Я сейчас половину дороги ехал на извозчике, половину бежал пешком. На Волховской видел у прохожих побелевшие носы. Честное слово. Зато у вас, Игорь Августович, цветущий вид..
– Садитесь. Что нового? – Лауриц продолжал шагать, изредка кидал взгляд на доктора, читая на его смуглом лице неясное беспокойство.
– Гость у меня.
– Откуда?
– От Гагарина. Вот записка на ваше имя. Собственно, я уже устроил человека и оказал необходимую помощь.
Лауриц, ознакомившись с содержанием записки, сжег ее.
– Ну, а что вас, доктор, волнует?
Цветаев вдруг упрятал блуждающую по лицу улыбку и перегнулся через стол.
– Четверть часа назад получена телеграмма: Гагарин арестован!
У Лаурица отвисла нижняя челюсть, точно он хотел и не мог вымолвить какое-то слово.
– Позовите Енушкевича, – прошипел он сдавленным голосом.
– Боюсь, Игорь Августович, что возможности юриста сейчас весьма ограничены. Он уже и так навлек на себя подозрение, затягивая решение трибунала по делу Клепикова.
– Не теряйте времени, доктор! Енушкевича сюда!
Глава двадцатая
Степан ходил с Настей по усадьбе, показывал уцелевшие постройки и скот, ободряюще говорил:
– Видишь, тут все на месте. Фундамент для нашей жизни, если разобраться, довольно прочный. А больше нам ничего и не надо.
Он вдохновлялся перспективой новой, еще неведомой, но, несомненно, замечательной жизни. В голосе его звучали упрямые нотки, точно он боялся каких-либо колебаний или сомнений со стороны Насти. Однако опасения были напрасны. Время, проведенное у стариков Жердевых, еще раз убедило Настю в шаткости и неустроенности жизни. Как и Степан, она хотела поскорее осесть на землю, чтобы иметь свой кусок хлеба, свою заработанную копейку.
Солнце изредка роняло сквозь мутную пелену летящего снега серебряные иглы остывших лучей. Лед на пруду стрелял, растрескиваясь от одного берега до другого.
– Степа, – сказала Настя, кутаясь в пуховый платок, и с беспокойством посмотрела на мужа, – как же мы… в разных местах будем жить? Ты уедешь в город, а я…
И раньше, думая об этом, она переживала смутное опасение, но сейчас разлука, хотя и временная, казалась невозможной. Больно сжималось ее сердце, надорванное ночным страхом за жизнь Степана, за их несчастную любовь.
– Я уже говорил тебе, что это до весны, – отозвался Степан, хорошо понимая, какие мысли тревожат Настю.
Возвращаясь из обхода, они увидели возле дома игреневую кобылу, запряженную в розвальни. Рядом стоял, улыбаясь, кириковский Осип в дубленой шубе и бараньем треухе, надетом набекрень, с развевавшимся по ветру рыжим чубом.
– А мы к вам в гости, – крикнул издали Осип, – с дядей Кондратом! Решили навестить по случаю удачной охоты. Где ж он, воскресший из мертвых? Показывай, Степан!
Узнав о том, что Гагарин отправлен в уездную тюрьму, пожалел:
– Напрасно, ей-богу…
– Чего напрасно? – спросил Степан.
– Отправил, говорю, напрасно! Кончать бы на месте надо! Заволынят как с Клепиковым, вот увидишь!
Степан в душе был согласен с ним. Дело Клепикова, принявшее столь затяжной характер, возмущало и настораживало его. Но своему другу Осипу он сказал:
– Ничего! Этим гадам есть о чем за решеткой подумать. А пустить в них свинца никогда не поздно.
Из дома вышел Кондрат, сопровождаемый ребятишками. Он прищурился от снежной белизны, снял по-стариковски шапку и долго тряс в шершавых ладонях Степанову руку.
– С большой удачей тебя, Степан Тимофеевич! Ловко ты накрыл сурка в его прежней норке! Теперь бы нам Ефимку Бритяка доконать – и полный счет!
– Вырвался бандит, – вздохнул Степан, отвернувшись от Насти, точно боясь выдать всю глубину своего огорчения.
– Пускай побегает. – Кондрат вытащил из-под зипуна кисет с табаком. – Я говорю, побегает пускай! Как не виляет лиса – быть ей у меховщика!
Он скрутил козью ножку, а Степан набил трубку, и между ними завязалась беседа, волновавшая сегодня многих. Речь шла о дальнейшем использовании бывшего гагаринского имения.
– Неужто опять какого-нибудь агронома пришлют? – испытующе взглянул Кондрат на Степана.
– Нет, больше такими кусками не станем бросаться. Мы вот с Настей привезли сюда семью и просим к нам в друзья-товарищи.
И Степан принялся пояснять свой великолепный план, обдуманный бессонными ночами, план организационного строения и хозяйственного подъема коммуны. Кондрат стоял, надвинув шапку на седые брови, чесал в затылке, молчал. Затем хитро усмехнулся:
– А драки не будет? – Какой драки?
– Да промежду собой! Ты, Степан Тимофеевич, очень-то не расхваливай! У нас известно: мужики! Брат с братом делится; отец, как только женил сына, рядом другую избу строит! Где ты, к примеру, возьмешь таких тихих, чтобы не цапались?
– От недостатков скандалят, – убежденно возразил Степан.
Но Кондрат тотчас привел примеры, когда и богачи жили не в ладах. Он говорил спокойно и рассудительно, обдумывая горячие доводы Степана.
«И этот упирается. Будто сговорились мужики против меня». – Степан развел руками, неприятно пораженный однородностью доводов и упорством, с каким и жердевские посидельцы, и родной отец, и дядя Кондрат отстаивали насиженные гнезда.
Войдя в дом, кириковские гости разделись и сели за стол напротив Степана. Настя согрела чай. Она не принимала участия в беседе, но следила за ней и с болью в сердце сознавалась, что слова Кондрата справедливы, что жизнь, как ее ни разрисовывай, остается чудовищно тяжелой и запутанной.
Кондрат допил четвертый стакан, опрокинул его на блюдце и отвалился на спинку стула. Переглянувшись с Осипом, давно чему-то ухмылявшимся, он расправил на своем лице морщины и торжественно заявил:
– Я потому тебе разговором надоедаю, Степан Тимофеевич, чтобы после не было какой недомолвки. Это старое правило рыбаков – договариваться на берегу. Ты мне всегда был по душе, бог свидетель, и хочется верить твоим словам. Глядишь, ан и дела не подведут. Бери меня к себе в коммуну, может, пригожусь и пользу принесу. Не помешал ведь во время августовской заварухи.
Степан поднялся, чуть не выронив от неожиданности стакан из рук. Радостная улыбка осветила его широкое мужественное лицо.
– Дядя Кондрат, всегда ты приходишь вовремя! – С чувством пожал он мозолистую руку старика. – Вот уж спасибо! Поддержал!
– Неизвестно, кто кого поддержал, – многозначительно промолвил Кондрат и крикнул Насте: – А ну, молодайка, налей по этому случаю еще стаканчик!
– И мне, – попросил Осип, откидывая с левого глаза чуб.
И тут кириковские гости признались, что разговор о коммуне был между ними дома, а сюда они ехали с готовым решением.
– Моя жена первая потянула, – рассказывал Осип. – Она тебя, Степан, считает своим спасителем. «С этим человеком, говорит, не пропадешь! Он самого Ленина видел!» Послушал я ее, потолковали с дядей Кондратом: за что в деревне цепляться? Опять друг другу глотки рвать? Кто сильней – тот и сыт, и пьян, и нос в табаке, остальным – черная корочка? Для того ли революция? Нет, надо иную точку в жизни искать! Незнакомое это слово – коммуна, а сдается мне – правильная в нем сила заложена! Даже дуб в одиночестве засыхает, а в лесу живет целые века!
Степан посмотрел на Настю, и та улыбнулась ему, будто ничего другого она и не ожидала и не беспокоилась. В комнате почему-то стало светлее, лица собеседников казались праздничными, в глазах у всех искрилась радость.
Из Жердевки пришла неузнаваемо похудевшая и состарившаяся за время болезни Матрена. Прежнее добродушие солдатки теперь сменилось подозрительностью к каждому человеку. Отозвав Степана в сторону, Матрена зашептала:
– Слыхал, осиновские кулаки собираются вступать в коммуну? Тут, Степушка, одна хитрость! Барская земля да лес – им на зависть!
– Кулаков не допустим, – успокоил женщину Степан.
Солдатка понимающе кивнула головой, однако тотчас схватила его за рукав, прерывисто дыша.
– А меня, слышь, не попрекнут детями? Скажут: на работу – одна, а за стол – целая орда!
– Эх, тетка Матрена! – светлые глаза Степана мечтательно затуманились. – У меня ведь тоже семья! Будем богаты – всем хватит, а для бедности незачем и огород городить.
«Про детей Огрехова сказать бы, – подумала солдатка, но со двора донесся голос Николки, вернувшегося из города, и Степан отошел к окну. – Да уж так и быть, после скажу».
Николка, остановившись у каретного сарая, выпрягал лошадей и громко разговаривал с кем-то, неловко выбиравшимся из саней. Подойдя к мужу, Настя глянула в окно и ахнула.
– Степа, узнаешь?
– Гранкин!
Яков Гранкин вошел в дом, гремя коваными обрубками. Быстро окинул присутствующих злобным взглядом, точно ожидая встретить здесь заклятых врагов, но при виде знакомых лиц успокоился. Сбросил с остриженной головы шапку.
– Здоровеньки были! С новосельем, что ли?
– Угадал! – весело поднялся навстречу ему Степан. – Садись, Яков Фролыч, с нами чаевничать.
– Спасибочко. Мне рассказал Николка про вашу думку. Да и раньше по городу слух шел. Разно болтали насчет, значит, этой самой коммуны… А я скажу: верную линию берешь, Степан! И, случаем, если против меня нет возражений…
Он закашлялся, отпил из поданного Настей стакана глоток чаю. Долго и тяжело дышал.
Степан подошел к нему, тронул за плечо.
– Скажи откровенно, дружище: выписался или просто сбежал из госпиталя?
– Умереть, Степан, везде можно… не обязательно при медиках.
– Ну, тогда ложись! Настя, покорми его и следи, чтобы не вставал!. Такими вещами не шутят. Вон тетка Матрена не захотела лечиться – и до сих пор скрипит.
Гранкин вдруг хихикнул.
– Ой, Степан… хоть бы ты-то не поддавался этой глупости! «Ложись, ложись»… – Он снова залился тихим смешком. – Ежели меня штыками не угомонили, так разве слово подействует?
И, усевшись за стол, начал жадно поедать все, что успела Настя приготовить.
Вечером в окнах бывшего гагаринского дома зажглись огни. Всюду слышались голоса, оживление. По комнатам бегали дети, играя с пушистым и косолапым, как медвежонок, бурым щенком, принесенным откуда-то Николкой.
Взрослые сидели в зале. За столом разместился президиум первого собрания коммунаров – Осип, Настя и дядя Кондрат. Склонившись над листом бумаги, Степан набрасывал тезисы предстоящего доклада. Он уже поднялся, чтобы начать его, когда за дверью шаркнули шаги и раздался легкий стук.
– Постой, – сказал Кондрат, прислушиваясь, – кого-то еще бог несет.
И действительно, дверь раскрылась, на пороге остановился, жмурясь от света, пастух Лукьян.
– Вечер добрый! Не помешал честной компании? – Лукьян поклонился и отряхнул с усов и бороды остатки инея.
– Просим, просим, – ответили собравшиеся. – Садись, гостем будешь!
– А может, я гостем-то не хочу? Сказывают, время пришло хозяином быть!
Степан посмотрел на обиженное лицо старика, спохватился:
– Прости, Лукьян Кузьмич. Не сразу догадались.
– Ишь, какие недогадливые! – сказал пастух, снимая зипун. – Думаете, я на всю жизнь нанялся под жердевское стадо?
Он уселся на мягкий диван, согревая дыханием озябшие руки, и приготовился слушать Степана.
