Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 53 страниц)
Глава тринадцатая
«Пропал!» – в отчаянии подумал Николка.
Ему представилось, что эти двое следили за ним от самой беломестной и вот настигли, словно борзые… Не жди теперь пощады!
Правда, в поведении их чувствовалась некоторая связанность: они не орали, не стреляли и с непонятной тревогой оглядывались по сторонам.
– Слезай, тебе, говорят! – почти шепотом повторил тот, который держал лошадь. – А если пикнешь… убыо!
– Бачурин… – вырвалось у Николки.
– Что? Откуда ты… Постой! – и, не выпуская из рук узды, Бачурин приблизился. – Ого… Касьянов, узнаешь? Доброволец!
– Все они тут добровольцы, – злобно проворчал старик. – Стаскивай на землю, чего канителишься!
Николка спрыгнул с лошади, путаясь в длинной заморской шинели. Испуг сменился радостью встречи, о которой он и не помышлял. Но тут паренек заглянул в грязные, изможденные опасным скитанием лица недавних своих товарищей и вдруг понял, что в нем подозревают предателя.
Стараясь рассеять их враждебную настороженность, Николка поспешил рассказать всю правду. Сообщил о побеге Севастьяна и подаренной шинели.
– И ты, оголец, вздумал верхом через фронт промчаться? – сверкнул белозубой улыбкой Бачурин.
– А то нет? Севастьян махнул на пулеметной двуколке!
– Да ведь он, говоришь, в заставе был? Значит, на передовой линии! Соображаешь? Там фронт, можно сказать, позади. А мы вот не то что верхом, даже ползком не можем лазейку отыскать.
Николка бросил лошадь, и они пошли вместе на север, в сторону Жердевки. Местность была знакомая: мальчуган не раз видел эти рощицы, овражки и перелески с большака.
Касьянов сердито молчал, вздыхая и поглядывая налево, где полыхали молнии орудийных выстрелов и с запозданием доносился тяжелый гул. Там, в селе Дроскове, осталась его семья… Должно быть, жена не спит, запрятала детей в погреб – от пуль и снарядов. Эх, окаянная сила пришла в родные края! Не дала мужику спокойно пахать землю! Как он радовался год тому назад полученному наделу, с какой благодарностью принял, этот драгоценный подарок революции!
– Нас погнали было на шахты, – тихонько рассказывал Бачурин, шагая рядом с Николкой, – да по пути больше половины разбежалось. До смерти хочется вернуться к нашим! Только не каждому, пожалуй, выпадет-удача. Мы вот с Касьяновым нынче на зорьке чуть не получили свои золотники…
– Нарвались?
– Прямо на контрразведку! Недалеко отсюда это случилось, возле мельницы. Скрутили нас, голубчиков, а разговор у них короткий: вывели еще одного истерзанного пленника, дали на три души двух конвоиров и – к обрыву…
Бачурин поеживался от внутреннего холода, снова переживая страшные минуты, когда шел с товарищами в предутреннюю темь и где-то под кручей копошилась и ворчала, точно живая, невидимая река.
– Третий-то с нами оказался железнодорожник, по фамилии Красов. Белые назначили его машинистом на бронепоезд, а он взорвал паровозный котел и при аресте убил офицера…
– Должно, из Пушкарской слободы, – заволновался Николка.
– А ты откуда прознал?
– В прошлом году Красов строил укрепления от кулаков перед гарнизонным складом…
– Ну, правильно! Этот склад, понимаешь, наши перед отступлением не успели вывезти, а железнодорожники и напрятали себе оружия в укромное местечко. Красов дорогой признался: «Мне никак, говорит, умирать невозможно!» – «Да кому ж, отвечаю, охота умирать?» – «Не в том, говорит, причина. Общее дело из-за моей смерти пойдет в перекос… Было нас пятеро, которые место захоронения оружия знали, но вчера белые четверых прикончили. Один я теперь остался…»
– Беда-то! И как же потом обошлось? – торопил Николка.
– Обошлось, брат, очень удивительно… На войне всякое случается, но такого чуда я не ожидал. Думал: крышка, поплачет мать по сыновней головушке… Подводят нас конвоиры к овражку, щелкают затворами. Старший торопится – взглядывает на посветлевший восток. А напарник – молодой ефрейтор, озорник – вдруг приметил в сторонке неразорвавшийся шестидюймовый снаряд и к нему. «Погоди, Митрич, – кричит издали, – нельзя ли на этом поросеночке в рай улететь?» – «Не трожь! – командует старшой. – А то взаправду еще улетишь… Иди кончать большевистских апостолов!» – Но тут ефрейтор, надо полагать, стукнул нечаянно прикладом куда следует – блеснул огонь и грохнула земля… Мы попадали, в том числе и старшой. И сразу Красов навалился на него… Я тоже, конечно, помог, и Касьянов – прижали контрразведчика! Он вертелся, да скоро утих—Красов перекусил стервецу горло.
Бачурин умолк, будто сам не верил в чудесное спасение. Поправил на плече трофейную винтовку, строже и внимательнее стал смотреть вперед.
– Куда ж девался Красов? – спросил Николка.
– Ушел в Пушкарскую. Адрес нам дал: если, говорит, не удастся через фронт перескочить – работенка и здесь найдется!
Они шагали параллельно дороге, не удаляясь и не приближаясь к ней.
– Разыскать бы полк братки Степана, – мечтал вслух Николка. – Нам с Касьяновым пулемет дадут, а ты – в конную разведку…
– Врут, не достать им Москвы! – убежденно прошептал Бачурин.
Долго шли молча, занятые каждый своими мыслями. Николка тронул за рукав бачуринской шинели:
– Ты – рабочий?
– Я, брат, краснодеревец. Понимаешь? Что угодно сделаю из простой доски, – не без гордости объяснил москвич. – Но сейчас я должен драться с Деникиным! Мы его отполируем, будь уверен!
Подошли к одинокой избушке, черневшей на отшибе возле деревни Каменки. Остановились у колодца. И только теперь почувствовали, до чего всех мучила жажда.
Беглецы потянулись к бадье и… оцепенели. На высоком журавле качался удавленный человек.
Оглянувшись по сторонам, Бачурин постучал в окно бедной хижины.
– Что надо? – отозвался изнутри злобный женский голос.
– Тетенька, выйди на минутку.
Громыхнула щеколда. В приоткрывшуюся дверь высунулась голова молодой женщины. Заметив английскую шинель на Николке, она подалась назад, но Бачурин шагнул к ней и что-то промолвил вполголоса.
– Ах, господи… Заходите, – сказала женщина, подобрев. – Мой муж тоже, небось, вот так-то…
– У красных? – поинтересовался Бачурин.
– С нашими ушел. Разве ему можно остаться? Партийный. Вон его товарища схватили беляки и сразу – на веревку, – показала она в сторону колодезного журавля.
В избе было тепло, пахло щами и свежеиспеченным хлебом. Хозяйка зажгла керосиновую лампочку без стекла, прикрикнула на детишек, чтобы сидели тихо, и собрала бойцам поесть.
– Кушайте! Далеко вам еще шагать…
– Спасибо, молодайка. От угощения не откажемся. – Бачурин взял ложку, не спуская голодных глаз с дымящейся миски. – А щи у тебя славные. Вовек таких не едал!
Но только принялись за ужин, как на дороге заскрипели колеса и долетел громкий армейский разговор… Бачурин с Касьяновым выскочили в сени, захватив единственную винтовку.
– А ты чего сидишь, дите неразумное? – всплеснула руками хозяйка, кидаясь к Николке. – Белые идут сюда! Снимай одежонку-то и ложись на печку! Скажу: братенек заболел… Ложись скорей!
Она пихнула шинель – подарок Севастьяна – под печку, заложив ее дровами. Укрыла мальчугана на теплых кирпичах лоскутным одеялом! Расторопность женщины и какая-то исключительная находчивость удивили Николку.
На улице закричал человек, вероятно продрогший в дороге:
– Господин прапорщик, распорядитесь насчет закуски! Да чтобы эдакая настоящая—под градусы!
– Слушаю-с, господин полковник, – прозвучал молодой, ретивый голос.
Дверь в избу шумно распахнулась. На пороге остановился невысокий, хрупкий юноша в расстегнутой шинели, с шомполом в руке – символом короткой расправы. Лицо мятое, пьяное. На плечах – синие алексеевские погоны. Николка часто видел в обозе таких офицеров, которые догоняли свои полки, но думали больше о водке и закуске, нежели о предстоящем включении в строй.
– Эй, баба! – гаркнул алексеевец. – Сварить барана! Живо!
– Нету барана! Три паршивых овцы осталось—вся наша жизнь, – заголосила хозяйка.
Шомпол с треском опустился на стол.
– Не вой, дуреха! Нам некогда! Вари овцу, черт с ней, – приказал он.
Женщина умолкла, однако прапорщик видел по ее лицу, что она не хочет подчиниться. Тогда, желая показать власть и силу, перекосив рот скверным ругательством, барчук пошел на упрямицу, медленно поднимая зажатый в руке шомпол. Николка заметил, как темный ужас метнулся в глазах молодки, как в воздухе свистнула безжалостная сталь, и крик острой физической боли ударил по нервам…
– Силы небесные!.. Что я сделала ироду проклятому?
Алексеевец опустил руку, словно испугавшись собственного поступка. Но тотчас принялся ожесточенно бить, как бы вымещая на худенькой спине женщины свою минутную слабость. Он свистел шомполом, сек в клочья ситцевую кофту и белое обнаженное тело. Хозяйка упала возле загнетки. Страшно стало в избе, наполненной нечеловеческими воплями. А удары сыпались на плечи, на грудь, на растрепанную голову молодухи.
У Николки все спеклось внутри, замерло сердце. Ему казалось, что убивают его родную мать. Не помня себя, мальчишка рванул из кармана неразлучный наган и, высунувшись с печки, нажал тугой спуск.
Блеснуло пламя выстрела… Прапорщик выронил шомпол и начал валиться, корчась и подгибая колени. Он стукнулся лбом у ног хозяйки, закончив беспутную жизнь смиренно и кротко – земным поклоном.
Николка спрыгнул на пол и остановился в полной растерянности. Было ясно, что он погубил себя, товарищей и эту женщину с детьми. В избе царила давящая тишина, позволяя слышать голоса за окном, шаги, щелканье винтовочных затворов. Белогвардейцы спешили на выстрел.
Из сеней в приоткрытую дверь показалось тревожное лицо Бачурина. Очевидно, москвич не нуждался в объяснениях и даже не взглянул на убитого.
– А ну, стрелок, смазывай пятки… Бегом!
Он схватил за ноги синепогонника и поволок через порог, чтобы спасти хозяйку от неминуемой расправы.
Молодуха достала из-под печки шинель и помогла Николке одеться. Сунула в карман паренька горбушку хлеба. Избитая, но сохранившая здравый смысл и силу воли, она снова проявляла находчивость и деловитость.
Касьянов, поджидая во дворе друзей, держал винтовку наготове. Затем побежал вместе с Бачуриным и Николкой в ближайший овраг.
Глава четырнадцатая
По Кромской к центру города мчалась легковая машина, забрызганная жидкой грязью. Дождь хлестал в толстое ветровое стекло, мешая шоферу видеть дорогу, и без того подернутую вечерней мглой. На заднем сиденье покачивались командир сформированной в Орле 55-й дивизии Станкевич и начальник штаба Лауриц, возвращавшиеся с осмотра укрепленного района.
– Это, позвольте вам заявить, не укрепления! – раздраженно говорил Станкевич, не глядя на соседа, но всю силу упреков обращая именно к нему. – Это черт знает что! Полевые окопы в неполный профиль, без соединительных ходов, без командных и наблюдательных пунктов! И почему вы решили, что подступы к Орлу нужно защищать только со стороны города Кромы?
– Я ничего не решал, товарищ комдив. Я был только начальником штаба укрепрайона, – с упрямством обиженного человека возразил Лауриц.
Станкевич качнулся на сиденье, будто от сильного толчка, удивленно поднял брови.
– Позвольте! Начальник штаба – душа всего дела! Теперь вы назначены начальником штаба моей дивизии, и я считал такую преемственность очень желательной, поскольку нам придется защищать Орел. Но если человек не уяснил своих функций…
– Я постараюсь оправдать ваши надежды, товарищ Комдив, – поспешно обернулся Лауриц, предупреждая нежелательные выводы, и доверительно прибавил: – Мы с вами – офицеры, грешно подводить друг друга.
Слова эти, казалось, не произвели никакого впечатления на Станкевича. Однако больше он не заговаривал.
Дождь лил, размывая булыжные мостовые, уносясь мутными потоками в полноводную Оку и ее приток Орлик. Ветер гремел оторванной жестью на крышах, колотил оконные стекла. Проезжавшие извозчики и автомобили, с разгона влетая в лужи, обдавали грязью прохожих, застигнутых на краю тротуара.
На Волховской комдив сухо попрощался с начальником штаба и вылез из машины. Он торопился к дочери, выросшей после смерти матери у него на руках и оживлявшей своей беззаботной веселостью служебные будни отца.
Лауриц проехал к бывшему институту благородных девиц, где находилась его квартира, и отпустил машину. Едва успел раздеться, как за дверью послышались шаги и появился доктор Цветаев. Он походил на загнанную лошадь: мокрый, тяжело дышащий, с тревожно мигающими глазами… Упав на стул, молча сверлил нетерпеливым взглядом Лаурица.
Лауриц презрительно усмехнулся.
– Видимо, доктор узнал кое о чем неприятном?
– Игорь Августович, – Цветаев подвинулся к нему, едва удерживаясь на стуле, – вы тоже слышали?
– Да, мне известно о новых назначениях в штабах. Но, доктор, не долго осталось ждать…
Цветаев перебил:
– А вам известно, что Троцкий отстранен от участия в делах Южного фронта?
– То есть, как отстранен? – медленно приподнял багровое лицо Лауриц и, словно обессилев, плюхнулся на диван.
Рискуя окончательно соскользнуть со стула, Цветаев перегнулся и зашептал:
– Сейчас у меня был Блюмкин… Действительно, в штабах идет коренная перетасовка. Многих старых военных специалистов поснимали, на их места присылают других. И, конечно, при такой рецептуре одним из первых погорел Енушкевич…
– Э, черт… Удалось ли ему оформить производством директиву о виновниках поражения?
– К сожалению, Игорь Августович, номер не вышел… Все расстрелы командиров и комиссаров частей, что производились по приказу Троцкого, отменены.
Лауриц, державший в руках малахитовое пресс-папье, грохнул, им об стол с такой яростью, что под зеленым сукном проломилась доска. Вскочил, совершенно пунцовый, зашагал из угла в угол… Истребление лучшей части командного и политического состава Красной Армии, задуманное дьявольски тонко, сорвалось!
Но тут же, пылая гневом, Лауриц подумал о себе… Не труслив был прожженный авантюрист, а качнулась-таки под ним земля. Он вспомнил негодующий тон комдива Станкевича. Как теперь повернется дело? Удастся ли приспособиться к новым людям, к новой обстановке?
Лауриц великолепно понимал, что Орел является для Деникина воротами Москвы, и готовил по соответствующей инструкции отмычку. Но в решительных мероприятиях большевиков на Южном фронте увидел он смертельную опасность. Слишком очевидны следы вредительства в укрепрайоне, в медленном формировании войсковых частей, в нарочитой запутанности штабных документов.
Раньше Лауриц гордился своей дерзостью в агентурной работе, сейчас боялся за нее. Он боялся и «погоревшего» Енушкевича, и Ефима Бритяка, подготовлявшего взрывы мостов, и Цветаева, знавшего слишком много…
Взглянув на часы, Лауриц заторопился. Он должен был уходить.
– Игорь Августович, – сказал Цветаев, читая мысли Лаурица, – стоит ли нам еще рисковать с распространением прокламации?
– Она готова? Дайте сюда!
Цветаев развинтил мундштук и вынул свернутую трубочкой бумажку с проявленным химическим способом текстом. Прокламацию прислали из штаба командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского для разложения красного тыла. Лауриц пробежал ее глазами:
«Братья крестьяне!
Скоро добровольцы с помощью американцев и англичан освободят всю Россию. Соберется Учредительное собрание…»
– Какая чушь! – пожал плечами Лауриц, бросая прокламацию на стол. – Я начну с того, что отниму мой фольварк у мужиков и расстреляю каждого десятого за грабеж! Но если господам добровольцам хочется поиграть в кошки-мышки, то не возражаю. Велите отпечатать и развезти по уездам.
Он помолчал, одолеваемый непривычной тревогой.
– Кстати, доктор, заканчивайте всякие дела с «левыми» эсерами. Эта мелкота уже не играет роли, отслужила, и, вероятно, скоро мы сами ее перестреляем.
– А Клепиков?
– Он еще жив?
– Я принял меры… Впрочем, состояние его внушает мало надежды.
– Тем лучше. Забудьте о нем.
Глава пятнадцатая
Надев шинель, Лауриц вышел на дождь, в хмурое осеннее ненастье. Он шагал, засунув руки в карманы. Спустился от бульвара вниз по Волховской, пересек деревянный мост через Орлик. Тусклый свет уличных фонарей отражался в зыбких лужах, и прохожие опасливо маневрировали среди этих фосфорических узоров.
Из подъезда массивного кирпичного здания – бывшего банка «Русско-азиатского общества»—вышла группа военных. Лауриц узнал Станкевича, остановившегося на тротуаре, подумал:
«Так, поздравляю… советоваться в губком ходил! Офицер, черт возьми… без партийной указки жить не может!»
Он свернул на противоположный тротуар и, заметив рядом со Станкевичем молодцеватую фигуру Пригожина, задержался у столба. Пригожий что-то говорил, запальчиво и страстно. Долетали отдельные слова:
– На реке Ицке… окопы мелкие… сектор обстрела плохой… Я все объехал, товарищ комдив.
Затем послышался другой голос, требовательный и настойчивый. Это говорил комиссар Медведев, занятый формированием рабочего полка. Лауриц часто сталкивался с Медведевым и каждый раз был настороже. Его пугал этот известный бунтарь с Куваевской мануфактуры, которого не угомонили царские жандармы. Медведев принес из подполья, из тюремных казематов честное сердце и смелый взгляд большевика, умел глубоко и правильно оценивать события. И вот сейчас он доказывал, что за все недостатки укрепрайона люди будут платить кровью, что здесь не обошлось без вражеской руки…
«Ну, так и есть, – догадался Лауриц, – вот кто заставляет комдива инспектировать укрепленный район!»
Пройдя мимо бывшей городской думы на Кромскую, он внимательно осмотрелся вокруг и шмыгнул в парадное гостиницы. Ноги его дрожали, когда он поднимался по чугунным ступеням на второй этаж, дыхание останавливалось.
Угловой номер во втором этаже был заперт на ключ. Лауриц тихонько стукнул в дверь три раза и после минутной паузы – еще раз.
Дверь открыли…
Шагнув через порог, Лауриц притворил дверь и повернул в замке ключ. Затем вытянулся, щелкнув каблуками, как истинный солдафон. Все напускное, неестественное, что служило ему маскировкой среди советских людей, осталось за дверью. Здесь был только механический исполнитель чужой воли, безотказная пружина, которую приводила в движение хозяйская рука.
– Явился по вашему приказанию, мистер Боуллт! Посреди комнаты стоял поджарый мужчина в небрежной позе, поправляя на носу дымчатые очки.
Он улыбнулся Лаурицу, оскалив зубы, в то время как глаза его смотрели холодно и зло.
– Сразу видно, барон, что вы не совсем обрусели, – заговорил Боуллт, скроив ироническую гримасу. – Вы опоздали всего лишь на два часа сорок семь с половиной минут.
– Виноват, мистер Боуллт! Я ведь во власти большевистской стихии… – начал было оправдываться Лауриц, но самодовольный янки прервал его жестом руки и сел.
– Стихия! – чмокнул он губами, раскуривая сигару. – Надо владеть ею, как пропеллер ветром, как плотина водой! Для этой цели вы и посланы сюда, барон! Иначе вам никогда не увидеть своих прибалтийских владений!
– Я слушаю вас, мистер Боуллт! – покорно согласился Лауриц, продолжая стоять.
При содействии Троцкого Боуллт перебрасывал Лаурица то на один, то на другой фронт, стараясь упрочить за ним репутацию крупного военного специалиста. Теперь пришел срок получать проценты с вложенного капитала. Большие надежды возлагали интервенты и белогвардейцы на Лаурица в развитии успеха деникинской армии.
– Я, конечно, ждал вас не за тем, чтобы убедиться в вашем полном здравии, – заговорил Боуллт, окутываясь сигарным дымом. – Меня интересует новая ситуация на Южном фронте. Что вы об этом думаете, барон?
– Ситуация весьма сложная, мистер Боуллт, – вздохнул Лауриц.
Американец вскочил, бросил сигару и, пружиня шаги, надвинулся вплотную на выпяченную грудь Лаурица. Низкий, хрипящий голос превратился в злобное шипение:
– Вы погубили дело, барон, на которое ушли многие месяцы наших общих усилий! Почему не выполнен приказ Троцкого о расстрелах командиров и комиссаров? Вы могли поторопиться, барон! Надо было торопиться, черт возьми! Армия генерала Деникина идет на Москву только благодаря помощи союзников. Правительство Соединенных Штатов не жалеет долларов! Мы посылаем в Россию оружие, снаряжение, боеприпасы и войска. Но у большевиков неисчислимые резервы в людях! Они могут выставить миллионные армии! Тогда, барон, они дрекольем перебьют всех наших генералов!
Ухватив Лаурица за борт шинели, разъяренный американец дышал табачным смрадом в его багровое лицо. Газетные свертки трепыхались в карманах элегантного костюма, за дымчатыми стеклами угрожающе вспыхивали зрачки.
– Мистер Боуллт, – едва владея собой, произнес Лауриц. – Я сделал все, что мог… Этот идиот Енушкевич слишком много потратил времени для своего турне по фронту. Пока он оформлял материалы на командно-политический состав, театр военных действий приблизился к центру, и я вынужден был снимать головы народным героям не в далекой степной глуши, а на глазах республиканского начальства. Кроме того, в погоне за количеством наш гастролер допустил изобличающую тенденциозность, предавая трибуналу летчика Братолюбова…
– А почему нельзя прикончить летчика, если он того стоит?
– Потому, мистер Боуллт, что человек умирает один раз. Братолюбов срочно, по заданию Ленина, сформировал летный отряд и принял активное участие в поражении корпуса Мамонтова под Воронежем. Там его машину подбили, и он совершил вынужденную посадку среди казачьих цепей. Чтобы спасти командира, на землю спустился второй советский аэроплан, но попал колесом в канаву и потерпел аварию. Казаки окружили летчиков. Пилоты зажгли машины и отстреливались до последнего патрона. Потом их растерзали донцы. Какой смысл после всего этого привлекать внимание к Братолюбову?
Боуллт выпустил борт шинели. Как бы подводя черту, быстро проговорил:
– Надо спешить! Надо смелее действовать у них за спиной! Троцкий вышел из игры… Я свяжу вас с другими лицами.
– Мистер Боуллт, – сказал Лауриц, прижатый в угол, – мне опасно продолжать здесь работу…
– Опасно! А разве найдется в вашем амплуа неопасное дело, барон?
И янки оскалил свои длинные зубы.
