Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)

Глава вторая

Степан проснулся в жаркий полдень. Открыл глаза не понимая, где он… Еще не померкли кошмарные видения, с потрясающей точностью и правдоподобием повторяя схватку на границе.

Но вспомнив утреннюю встречу с родителями, улыбнулся. Тревога откололась ледяным припаем от сердца, уступила место живой, необузданной радости. Он вскочил, быстрый и сильный, толкнул дворовую дверь.

На нем была серая австрийская куртка, в зубах – коротенькая трубка, за поясом – наган. Он стоял посреди двора, широкой грудью вдыхая теплый воздух, насыщенный запахами мяты, донника и бузины. Задумчиво смотрел на размытые дождями глинобитные стены конюшни…

За двором закричала наседка. Блеснув сизым опереньем, в небо поднялся ястреб с ее детенышем. На большаке грохотал проезжавший обоз, фыркали лошади, утомленные зноем и слепнями. Где-то поблизости слышался шум молотилки.

«У Бритяка на току», – догадался Степан.

Он прошел в огород. На грядках, как и четыре года назад, извивались огуречные плети, кустился стрельчатый лук, тучнели кочаны капусты. У дальней межи высокой заградой качалась шептунья-конопля. Над желтыми кудряшками подсолнухов летали пчелы, разнося тонкий аромат добытого нектара. Картофельная ботва, отцветая, стлалась по земле.

«Ботву скосить надо, зимой – корм скотине», – решил Степан, хотя дома никакой скотины не было.

Жердевские огороды спускались в Феколкин овраг. За оврагом начинались поля, которые тянулись до самого горизонта. На полях густо зеленели овсы, перемежаясь с молочно-розовыми загонами гречихи, голубоглазым льном и лиловым просом – веселым пристанищем перепелов. А вдоль соседнего клина колосящейся ржи ходила, как в синем море, легкая волна.

В эту причудливую вязь необозримого разнополья то здесь, то там пробивались малахитовыми жилками перелески – остатки былых дубрав.

Степан пристыл на месте, не в силах оторвать зачарованного взгляда от родных просторов, от исхоженных с детства милых стежек и рубежей. Каждая борозда была вплетена в его жизнь, словно лента в девичью косу, каждой кровинкой ощущал он нежное цветение вокруг.

Все годы скитаний Степан ни на минуту не забывал о своем черноземном крае. Днем и ночью мысли его улетали к затерянной среди русских равнин Жердевке, к отцу и матери, к подруге юности – Насте….

Вырываясь из немецкой неволи, он мечтал увидеть Отчизну, обновленную революцией. Мечтал о равенстве, о социализме, о подвигах раскрепощенного труда.

Степан поднял комок свежей, душистой земли. Рассматривал на большой ладони долго, внимательно, по-хозяйски. У него рождались планы, один лучше другого – планы будущего. Он любил землю и умел работать.

«Эх, Ваня! – почти с упреком вздохнул Степан. – Ты учил меня трезво и глубоко оценивать события, потрясшие старый мир. Теперь сбываются наши думы, а ты… Погиб, конечно, погиб! – перебил он себя, вспомнив бешеную пальбу и погоню, когда они с Быстровым в кромешной тьме продирались между острых скал и колючих кустов. – Наткнулся, стало быть, на пулю… А в Питере—жена и трое ребят. Четвертый год мучаются, ждут».

На усадьбе Бритяка голубел новой железной крышей прочный, раздавшийся от дополнительных пристроек дом – яркое отражение хозяйского благополучия. К дому примыкал скотный двор, а дальше, по пути на гумно, расселись амбары и кладовые, подъездной сарай и рига – все из тесаного камня, с дубовыми дверями и надежными запорами.

Точно охраняя эти благоприобретенные владения, с Мельничного бугра выглядывал крылатый, размашистый ветряк, полный мучной пыли, несмолкаемой день и ночь суеты людей и скрежета кремнистых жерновов.

Худая слава не мешала ловкачу богатеть; в цепкие руки попало добро купца Рукавицына, ограбленного двадцать лет тому назад.

По южному склону Бритяковой усадьбы сбегал к ручью фруктовый сад, с выбеленными известью стволами яблонь и груш. И в самой отдаленности, у живой изгороди разросшихся по валу ракит, темными курганами стояли пятилетние одонья немолоченного хлеба – на случай засухи или недорода.

Сейчас одно из этих одоньев разбирали поденщики и свозили на телегах к молотилке. Значит, была у хозяина причина трогать старье перед новиной, запасаться зерном!

На току, давясь пылью, временами совсем исчезая в ее черной клубящейся волне, суетились женщины с граблями. Мужики подбрасывали к ненасытному барабану снопы, срывая и раскручивая заплесневелые перевясла. Ребятишки, верхами на резвых, с подстриженными гривами и хвостами трехлетках, оттаскивали к омету пухлые вязки соломы.

– И-эх, го-лу-би-и! – заливался на кругу привода босоногий мальчишка, размахивая длинным кнутом. – Тяни, старушка Чалая! Давай ходу, Серый! Гуляйте, Воронко и Ласточка, бодрей!

Лошади, косясь на кнут, рывками брали длинные водила. Сутулый, узкоплечий машинист – военнопленный мадьяр – швырял на полок охапки слежавшейся ржи, обдавая себя черной трухой мышиных гнезд, и тотчас барабан с грозным рокотом выстреливал по центру тока брызгами зерен и клочьями соломы.

– И-эх! И-эх! – наседал погонялыцик.

Вдруг что-то треснуло в барабане, и все кинулись останавливать лошадей. Мадьяр схватил неразвязанный сноп и прижал им колесо маховика, сдерживая разгон.

– Франц! Опять, кажись, сломался зуб? – крикнул мальчишка, спрыгнув на ходу с приводного стана.

– Опять… Кутя, черт! – выругался мадьяр. – Старый хлеб у старый хозяин! Помоги, камрад, – и он начал снимать крышку с барабана, чтобы устранить помеху.

Женщины убирали в ригу зерно, перемешанное с половой. Мужчины, пользуясь остановкой, поили лошадей, поправляли хомуты, постромки. Пыль оседала, и теперь лица работающих казались еще грязней, а усталость была заметней.

Степан сорвал подсолнечную шляпку, раскусил незатвердевшее, пахнущее свежим медом семечко. В зеленой кипени огородов, среди поденщиц на току чудилась ему Настя… Он искал ее, но искал тихо, с опаской, приготовившись ко всему. Дома почувствовал, как отец и мать обходили Огреховых в разговоре.

– Братка!

Повернувшись, Степан не сразу узнал Николку, младшего братишку, с погоняльным кнутом в руках. Паренек волновался и робел, стараясь выглядеть вполне взрослым. На носу его лупилась опаленная солнцем кожа.

– Ну, здравствуй! – обрадовался Степан, разглядывая с любопытством настороженную фигуру молотильщика. – У Бритяка живешь?

– Жил-кормился, а с нынешнего лета платить стали, – возразил Николка, желая подчеркнуть свое значение в семье. – Три рубля – от пасхи до покрова. Все ведь умею: косить, пахать… На молотьбе – коногоном!

Степан неловко приласкал кудлатую, в испарине голову подростка.

– Учишься?

– Ползимы ходил… Лапти истрепал, а больше нетути. Школа у нас далече!

Ветер шевелил выцветшие добела Николкины волосы. Мальчишка присматривался к Степану, перебирая по нагретому чернозему босыми, в цыпках и ссадинах ногами. Боялся какой-нибудь неожиданной выходки со стороны взрослого, насмешки… Но Степан держался просто, как с равным. Лицо у него было доброе, задумчивое. В Николке он видел и свое недавнее детство, растраченное на чужой полосе, лучшие годы, золотом высыпанные в хозяйские сундуки.

– Лапти истрепал – не беда, – сказал Степан. – Сапоги сошьем. Понял? Школу выстроим поближе. Революция, брат! Слыхал песню

«Кто был ничем, тот станет всем»? Николка слушал, округлив смышленые глаза. У него пересохло в горле.

– А у нас, братка, Гагарина порешили, – поспешил он сообщить в свою очередь. – Навалились всей Жердевкой, да Осиновка подоспела, да Кирики с Татарскими Бродами… Ух! По кусочкам имение разнесли.

– Что же ты себе принес? – улыбался Степан, слышавший о разгроме селянами, еще при керенщине, ненавистного княжеского гнезда.

– Я-то? – Николка смутился, дернул носом! – Я пешком ходил… Кто на лошадях, те понавозили! Афонюшка, старая шельма, три подводы гонял! У него сейчас в горнице – господские шкапы, часы стоячие, самовар серебряный….

– Так, так, – улыбка сползла с загорелого Степанова лица. – Ну, ладно… Всякому делу – свой черед.

Николка восхищенно смотрел на брата. Ему хотелось стать таким же умным и смелым, носить такую же серую куртку и этот верный наган за поясом,

С дрожью в голосе он рассказывал:

– Когда прошел слух о твоей смерти, у нас дома плакали, а Бритяк смеялся над тобой. Ни чуточки ему, знать, не жалко, всякую всячину молол. Будто ты до пяти лет материну грудь сосал да барина напугал…

– Николка, на круг! – завизжала с тока Марфа, Бритякова невестка. – Живо! Куда тебя запропастило?

Паренек сорвался, точно его огрели батогом; мелькнули голые пятки, зашуршала огородная зелень… И через минуту засвистел на конном приводе:

– И-эх, го-лу-би-и… Наддай!

Степан шел обратно, уже не замечая летавших над подсолнухами пчел, отцветающей картофельной ботвы. Забыл о дивных волнующихся полях и ласкающих взор перелесках. Перед глазами стоял худой, забитый ребенок: «Все ведь умею: косить, пахать…»

Встреча с братишкой отрезвила Степана. Он вдруг ясно понял, что революция здесь, в жердевской глуши, только начинается. Предстоит жестокая битва с бритяками, успевшими прибрать к рукам и помещичье добро.

Переступив порог своей избы, Степан тотчас сел, чтобы не подпирать затылком низкого потолка. В сумеречной духоте жужжали голодные мухи. Шаткий, о трех ножках стол и лавка, изъеденная червем, наглухо приколоченная к стене, – все это знакомо с давних пор.

Тимофей, наклонившись с приступка у печки, остановил на сыне пытливый взгляд.

– Ха, служивый, – негромко, словно провинившись в чем-то, заговорил старик, – ну, как тебе наша житуха нравится?

Степан откинул пятерней кудри со лба.

– Просто удивительно! Столько в мире перемен, а Жердевка стоит будто заколдованная…

– Не получилось у нас хозяйства, – понурил голову Тимофей, который хотел и не мог выглядеть сегодня по-настоящему счастливым. – Другие старики гордятся перед детьми. Вот, мол, как надо век вековать! А нам…

умирать даже совестно.

Степан набил трубку, и мать подала дрожащей рукой коробок спичек. Это было настоящей расточительностью. Спички стоили дорого, и по утрам Ильинишна ходила к соседям за угольками на растопку.

Она взглянула на серую куртку сына, подумала:

«Господи… Должно, с убитого носит».

И достала из сундука льняную, с вышитой грудью, рубашку.

Степан узнал девичий подарок Насти Огреховой. На морщинистом лице матери прочел он какое-то беспокойство… Брови его сошлись близко к переносью, между ними тоненько билась невидимая жилка.

– Не дождалась Настюха… просватали, – вздохнула мать.

Глава третья

Городская площадь, запруженная телегами и лошадьми, напоминала сегодня ярмарку. Но никакого торга здесь не происходило. Это прибыли делегаты из дальних волостей на уездный съезд Советов.

Съезд заседал в двухэтажном каменном доме Адамова, где раньше помещалась, управа, а теперь обосновался исполком. Из открытых окон верхнего этажа слышались речи ораторов, доносился шум взволнованных голосов, иногда громыхали раскаты смеха.

Бритяк стоял на краю площади, у исполкома. Надвинув картуз на морщинистый лоб, он напрягал слух, пытаясь следить за выступлениями. Однако звуки сливались, ускользая от него, или стучали в голову наперебой, точно молотки.

«Белый свет помутился, – думал Бритяк, не в силах постигнуть смысла событий. – Народ голову потерял! И что будет, что только будет, скажи на милость?»

– Стой, дурак! – он дернул за повод откормленного рыжего жеребца, с храпом и топотом рвавшегося от распряженных дрожек, и щеголевато прошелся. Сапоги с головками гамбургской кожи хрустели и сияли новизной.

Было видно, что старость не захватила его врасплох. Он встретил ее, как снежный первопуток, укрывший неприглядность прошлого, и давно уже слыл не Афонькой Бритяком, а почтенным Афанасием Емельянычем.

Шагая по мостовой, Бритяк разглядывал фасад здания, куда его притягивало, словно магнитом. Он участвовал на первых съездах Советов, руководимых «левыми» эсерами, сблизился с их главарем Клепиковым, и ему становилось не по себе при мысли, что сейчас там другие люди решают судьбу уезда.

«Кто? – спрашивал он, злобно озираясь на телеги и вислобрюхих лошадей, запрудивших площадь. – Откуда их прах нанес, оборванцев? Из наших-то, поди, один Клепиков остался!»

На тротуаре показался слепой благообразный старик в темной и длинной, как монашеская ряса, поддевке и соломенной шляпе. Он шел, постукивая впереди себя суковатой палкой. Бритяк насторожился при виде Адамова.

– Потапу Федоровичу здравия и долголетия, – он снял картуз и так остался с непокрытой лысиной, хотя солнце изрядно припекало. – Не узнаешь, должно, Потап Федорович?

Адамов поднял молочно-синие немигающие бельма.

– Емельяныч, ты? Как не узнать! Людей пока что, слава богу, узнаю. Заходи, чаю попьем. Я теперь на квартире у соседа – аптекаря. Приютили сироту, спасибо, не дали в подворотне у горлодеров помереть, – и Адамов выразительно двинул палкой в сторону своего дома, занятого уездным исполкомом.

– Чайком побаловаться не вредно бы… Да некогда! – Бритяк оглянулся и снизил голос до шепота. – Сына жду! Ефим от военной части на съезде. Не скажет ли, часом, какой беды остерегаться? В деревне такие, дела…

– Теперь дела и в деревне и в городе одинаковые, – зловеще протянул Адамов. – Один конец!

Раздумывая над словами слепого, Бритяк надел картуз и принял обычный – почтенный и независимый – вид.

– Не верю, Потап Федорович. Мне царь не дарил земли. Сам наживал, сам каждый потный грош зарабатывал!

– А ты полагаешь, мне спирто-водочный завод подарили? – побагровел Адамов. – А мыловарню? А электрическую «крупчатку» на Сосне? Может, все это мне Христос на блюде поднес?

– Я не дворянскую соску сосал, а черный хлебушек, – не слушая, торопился Бритяк. – С хлебушка на ноги поднялся, с гвоздя жить начал… По какому же праву конец, скажи на милость?

Старики накалялись, выкрикивая свою боль. Смертельным ядом сочились их слова. Но, заслышав оживленный всплеск голосов на съезде, умолкли… Разом остыли, вздыхая и покрякивая.

Напряженное лицо Адамова подернулось чуть заметной, жуликоватой ухмылкой. Двадцать лет знал он Бритяка. Вместе судились с Рукавицыным, у которого Адамов отнял по залоговой недвижимость, вместе добивали злополучного краснорядца. Не легко досталась победа, и они сошлись на короткую ногу.

– Появился в нашей стороне сумасшедший, – сообщил однажды Бритяк, завернув к Адамову по пути. – Могилы для покойников роет. Прослышит, в каком доме лежит больной, придет и дожидается… Скажи на милость!

Они долго смеялись. Могилы рыл их стародавний враг Рукавицын.

А сейчас Бритяка начинала пугать и дружба с Адамовым, лишенным былой силы и могущества.

– «Вот времечко! – думал он. – Не знаешь, кому и довериться! Кто в беде поможет, а кто за ноги на дно утянет?»

– Легок ты, Емельяныч, – упрекнул Адамов, догадываясь о трусости Бритяка. – Что мякина, по ветру летишь!

– Ветер и дубы валит, Потап Федорович…

– Дубы-ы? – вытянул хищную шею Адамов, уколотый намеком. – Нет врешь! Подпиленный дуб еще придавить может!

– Дай бог. Разве я не понимаю? Всем жить хочется.

– Под новых правителей ладишь! – Адамов судорожно оперся на палку. – За соломинку хватаешься! – и, не прощаясь, будто зрячий, свернул через мостовую к домику аптекаря.

Бритяк проводил насмешливым взглядом тень человека, недавно ворочавшего уездом.

– Скажи на милость – душеспаситель нашелся, – ворчал он, заложив руки за спину. – «Под новых правителей ладишь!» А тебе завидно, слепая бадья!

Столкновение с Адамовым раззадорило его.

– Пускай попляшут… Хоть раз по морде им попало! – злорадствовал Бритяк: в лице Адамова ненавидел он всех, когда-то преуспевшихбольше его.

Из открытых окон исполкома рванулась, как вихрь, боевая песня:

Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов,

Бритяк замер… Широким и горделивым строем плыли в небе звуки. Холодело сердце от незнакомых, гневных слов.

Песня могуче росла, подхваченная новыми, голосами. Она реяла над городом, волнуя, зовя, покоряя.

Весь мир насилья мы разрушим До основанья…

Узнав сына среди выходивших делегатов съезда, Бритяк позвал:

– Ефим!

Ефим шел быстро, обдумывая что-то на ходу. Голос отца, видимо, оборвал мысль, вызвав на молодом рыжеусом лице раздражение.

Он остановился, блеснув на солнце лацканами черной кожаной тужурки.

– Дорогой потолкуем, дорогой! – предупредил Ефим, догадавшись, что отец собирается начать: расспросы. – Еду в Жердевку.

Он покосился на народ, отвязал жеребца и стал запрягать. В неловких, поспешных движениях его чувствовалась досада.

«Принесла тебя нелегкая, – думал он, отворачиваясь от Бритяка. – Не сидится дома… А на таких, как ты, прошла мода!»

Ефим отлично понимал, до чего опасно ему сейчас показываться на людях вместе с родителем. Но избавиться от старика было невозможно. Бритяк не скрывал, что в этой жизненной передряге он рассчитывает на своего любимца.

– Сынок! О чем хоть Клепиков на съезде говорил?

– О чем ему говорить? Разбили «левых» эсеров наголову, – процедил сквозь зубы Ефим, не вдаваясь в подробности.

Бритяк удивленно крякнул.

– Кто ж заместо Клепикова в исполкоме? – спросил он, немного погодя.

– Октябрев.

– Что-то не знаю такого.

– Ты, наверно, ближе знавал его папу, – ядовито усмехнулся Ефим в усы. – Михал Михалыча Рукавицына!

– Пашка?

– Павел Михалыч.

Они замолчали. Бритяк, подавленный, старался представить себе человека, в детстве «не принимавшего никаких игрушек, окромя пятаков»… «Где он рос, изгнанный вместе с больной матерью из родного угла? Как выдюжил после смерти матери? Чем занимался до сих пор? Октябрев! Вот так фамилия… Далеко, значится, откатилось яблочко от яблони. Куда уж супротив них Клепикову!»– думал Бритяк, разумея под словом «них» всю сокрушающую многолюдность бедноты.

А вслух сказал:

– С каторги, должно, примчался… Ныне в чести каторжники.

– С Балтийского флота, – поправил Ефим, не меньше отца интересовавшийся личностью Октябрева. – На крейсере «Аврора» служил. Говорят, из шестидюймовки по Зимнему дворцу тяпнул, когда Временное правительство смещали.

– Ну, и служил бы, за каким лядом сюда принесло?

– По болезни. Буржуи в отместку подослали на корабль теплого парня, и он всыпал в котел яду… Пришлось многих списать на берег, в том числе и Октябрева.

Ефим поставил в смазанные дегтем гужи расписную дугу и выровнял оглобли. Скривившись, придавил коленом клещи хомута, затянул супонь. Беспокойно оглянулся через плечо.

– Это верно, батя, что Степан Жердев приехал?

– Явился, будто новый целковый. Опять, гляди, за конюшню примется. А кого загонять? Ох, хозяин, прости господи… О Насте тревожишься?

Заметив, как у Ефима дрогнул подбородок, переменил разговор:

– А у нас дома, сынок, молотьба. Старый хлеб убрать надо.

– Пятилетние одонья? Там, батя, ни зерна, ни соломы. Одни мышиные гнезда.

Бритяк снисходительно хмыкнул.

– Скажи на милость: гнезда! Мне-то что? В новину копна дает восемь мер, а по прошествии пяти годов девятая набирается. Выходит, от недорода страхованье и лишняя мерка барыша!

– Мышиного помета?

– Мышьяку, – невозмутимо подтвердил Бритяк. – Сортировка его не отгоняет. На сыпках завсегда принимали мое зерно по нормальной кондиции. Особливо весной, в голодуху, – значительно добавил он.

– А сам-то, батя, ел этот хлебец?

– Сам? – Бритяк свирепо раздул ноздри. – Для самого хорошего хватало. И вас, деток, чертям на радость, ядрицей кормил…

Ефим шикнул, скосив глаза на исполкомовское парадное. Вышла группа руководящих работников во главе с высоким, очень худым Октябревым. Он был одет в матросский бушлат и русские сапоги. Сдвинув на затылок бескозырку, Октябрев внимательно слушал коренастого, затянутого во все кожаное предчека Сафонова. Рядом шагал только что прибывший в уезд человек, широколобый, добродушный, с заморозком на висках, – военком Быстрое. Несмотря на свой крупный рост и заметную полноту, он был легок в походке, а форма подчеркивала в нем боевую собранность солдата. Он чему-то улыбался, обмениваясь замечаниями с молодым, белокурым Селитриным – председателем комитета большевиков.

Группу замыкали черноморский матрос Долгих, избранный продкомиссаром, и стройный артиллерист Иванников – комиссар промышленности и транспорта.

Все эти люди, за исключением присланного из центра Быстрова, были местными. Бритяк знал, что Сафонов до войны работал слесарем в железнодорожном депо, Селитрин клал печи и заводские трубы, Долгих батрачил по деревням, а Иванников носил кули на адамовской крупорушке.

Они задержались на тротуаре, и Бритяк слышал, как Октябрев сказал:

– Воля съезда – воля народа. Нам, товарищи, остается выполнить ее с честью. Конечно, эсеры и кулачество…

Дальше слова заглушил грохот проезжавшей телеги, на которой трясся, сохраняя важность и почтительное добродушие, рыжебородый мужик. Это был жердевский делегат Федор Огрехов. Поравнявшись с Октябревым, он поднял над головой шапку и что-то крикнул. Бритяк уловил только: «Не сумлевайтесь…»

«Ишь, черт рыжий… Бахвалится, поди, – догадался Бритяк. – Надейтесь, мол, выдюжим! Псиная душа… Недаром председателем сельсовета у нас заделался!»

Ефим кончил запрягать. Он уже плохо владел собой, нетерпеливо кинул, отходя прочь:

– Уезжай, батя! Не торчи, пожалуйста, на глазах!

Бритяк сразу померк.

– Боже мой, до чего дожили? Стой, чертило, мучитель окаянный! – Он ударил жеребца кулаком по шее, и тот взвился на дыбы, чуть не поломав оглобли.

Затем усаживаясь на дрожки, ворчал:

– Раньше-то бедной родни стыдились, а нынче наоборот!

Да, совсем другой вышел сын. Разбогатев, Бритяк мечтал воспитать достойного наследника. Петрак задался в покойницу мать – пропащее дело. Ванька молод. Аринка – девка, черта ли в ней? Самый резон Ефиму хозяйство в руки брать. Женил… Лучше Марфы-то не сыскать бабы! Правда, она старше его, да ведь старая кобыла борозды не испортит. Бросил… Сошелся с приемной дочерью Федора Огрехова. Без приданого, без венца. Ох, господи…

Отцовская гордость сменилась неуверенностью, тоской.