Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 53 страниц)
Глава десятая
Мокрый до нитки, Алеха Нетудыхата остановился у костра в сопровождении сыновей – Гришки и Егорки… Он смотрел вокруг и не узнавал односельчан.
Травкин, продрогший от долгого лежания в секрете, приблизился к Насте и расстроенно зашептал:
– Сидим тут, ничего не слышим… А в Жердевке каратели над народом измываются! Утопили в колодце Митьку, повесили Архипа Адоньева…
Гранкин умолк, заметив, как побледнела Настя. Однако в следующую минуту она справилась с собой и сочувственно посмотрела на новоприбывших.
– Здравствуйте, товарищи! – Настя взяла обеими руками огромную мозолистую руку кузнеца. – Твое большое горе, дядя Алеха, – это и наше горе. Давай вместе подумаем, что делать…
Она не успела приготовить подходящих слов, но кузнец и не ждал их. Опираясь на захваченный из дома железный лом, Алеха сказал растерянно:
– Митька… сынок… погибель-то какая! Налетели… собаки… некому ребенка отбить! – И, уронив голову на стиснутые кулаки, зарыдал.
Гришка и Егорка стояли за его спиной, опустив головы.
Партизаны смотрели на семью Нетудыхаты, загораясь мстительной ненавистью к врагу.
Настя, уловив настроение, сказала:
– Надо, товарищи, действовать! Пусть за каждое свое зверство неприятель ответит головой!
– Верно, командир! – крикнул Гранкин, и все поддержали его.
Тимофей указал на единственную винтовку, висевшую за спиной у Матрены:
– Настоящим бы инструментом обзавестись, дочка!
– А где возьмешь? – спросил Кондрат.
– Большаком день и ночь деникинцы едут. На возах—полно военного добра, а провожатых немного.
Идея показалась Насте заманчивой. Хотя Тимофей упрощал дело, считая охрану белогвардейских обозов недостаточной, у партизан иного выхода не было. Большинство склонялось к решительным действиям. Даже Кондрат, вначале колебавшийся и не очень доверявший людям с первого слова, теперь примкнул к остальным.
Четверо суток продолжались сборы. Партизаны следили за дорогами и, главное, за большаком, где не утихало оживленное движение. Спорили, как лучше устроить засаду. Некоторые. утверждали, что вернее всего перехватить вражеский обоз на скрещении большака с дорогой, идущей от Мягкого колодца, дабы не отрываться от леса. Другие, напротив, советовали действовать подальше, не привлекая внимания белых к партизанскому лагерю. Третьи хотели произвести налет в самой Жердевке.
За эти четыре дня отряд пополнился новыми бойцами. Сначала Кондрат, стоявший на посту у дальней опушки леса, привел Романа Сидорова. Председатель сельсовета, оборванный и усталый, держал под мышкой новенькую винтовку, через плечо висела английская сумка, набитая патронами. Очевидно, ему уже довелось встретиться с врагом.
Вслед за Романом Сидоровым явился Проняка Адоньев, брат Архипа, повешенного белыми. Обычно застенчивый, сейчас он шел с вилами, насаженными на дубовый шест, как заправский медвежатник с рогатиной. Потом у партизанской землянки очутился маленький, хлопотливый Тарас Уколов.
– Ну, Чайник, как живешь? – спросил его Лукьян. – Живу прохладно: выгнали беляки из дома – и ладно…
– А я думал, ты собираешься за себя постоять!
– Нет, уж, вы за меня постойте, а я полежу, – огрызнулся Тарас.
Но, подойдя к Насте, попросил:
– Не гони, хозяйка! Может, для дела сгожусь…
Однажды в лесу обнаружили двух парней из Татарских Бродов. С ними был третий человек – секретарь сельсовета деревни Каменки, тот самый, что принял раненого Ефима Бритяка за героя-комиссара и дал ему подводу… Эти люди, вооруженные дробовиками, скрывались от преследования кулаков и с радостью присоединились к отряду Насти.
– Теперь, ребята, не пропадем, – говорил приободрившийся Тарас Уколов. – Мы работы не боимся – на работу не пойдем…
– Эх, Чайник, – укоризненно произнесла Матрена. – Кто собирается воевать, а он – язык чесать!
– А мне все едино: что хлеб, что мякина! – Тарас присел иа корточки у костра и перекидывал с ладони на ладонь уголек, прежде чем закурить. – Но, понятно, в компании веселей… Двое-трое – не то, что один: лошадь с повозкой отнимут, кнут не дадим!
От каменского секретаря партизаны узнали, что в их деревне лежит умирающий Клепиков, перевезенный кулаками из Коптянской дубравы. Главарь «левых» эсеров много дней не приходит в сознание, и доктор Цветаев наезжает из Орла, пытаясь вернуть его к жизни.
– Пришел махом, ушел прахом, – проворчал Чайник, затягиваясь горьким самосадом.
Вечером Настя, проверяя посты, встретила на лесной тропе Никиту Сахарова. Бывший сторож Витковского бродил неподалеку от усадьбы. Он был зол и дик, внезапно протрезвившись и окончательно сообразив, что значит обида и несправедливость…
Настя распорядилась вырыть другую землянку, по соседству с первой, чтобы устроить выросший отряд. Она разбила людей на два отделения. Командирами отделений назначила Тимофея и Романа Сидорова. Строгий воинский порядок вступал в свои права. Партизаны учились обращаться с винтовкой, револьвером, гранатой, неся по очереди дозорную службу.
Между тем с прибытием новых людей проникли в лагерь и те черные слухи, которые Марфа не замедлила распространить по всей Жердевке. В отряде Шептались о страшной, немыслимой гибели Степана.
Чутко улавливая малейший намек, связанный с именем любимого, Настя вдруг спустилась в землянку, где лежал Федор;Огрехов, и он увидел ее огромные – в тоске и необъятной тревоге – глаза.
– Ты слышал? Неужели… неужели это правда? – одним дыханием спросила она.
Федор сразу понял, к чему клонилась речь.
– Может брешут, – поспешно заговорил он, вставая. – Я и сам не верю…
– Постой, – Настя протянула руку, то ли защищаясь от беды, то ли призывая на помощь силы воли и разума. – Откуда эта весть?
– У Бритяка каратели болтали… Да разве можно верить недобитым гадам? Ведь соврал – значит украл! А им это сподручно… Вспомни, второй раз Степана хоронят Бритяки!
Настя опустилась в изнеможении на край постели. Она не слышала, как вошел Тимофей, готовый в путь. Старик сказал убежденно:
– Ежели мой сын погибнет, то за правое дело! За народ, от руки врага! Не бери, дочка, на сердце лишней тяжести… Пес лает – ветер носит!
И, бережно дотронувшись заскорузлыми ладонями до Настиной головы, привлек ее к себе и поцеловал золото нежных волос.
– Идем, родная! Люди ждут…
Когда Настя и Тимофей скрылись за дверью, Федор Огрехов внимательно прислушался к голосам на воле. Он знал, что сегодня для отряда начиналась боевая страда. За эти дни больной отоспался, раны стали заживать. Он быстро набирался сил, торопясь занять место в строю. Однако партизаны не рассчитывали пока на него.
Раздалась негромкая команда. Прошуршали, удаляясь, шаги. Отряд ушел на задание.
Федор Огрехов разыскал возле постели ботинки, оделся и, разминаясь, вылез из землянки. В лицо пахнуло лесной свежестью. Внизу, под дубами, стояла тишина, а в обнаженных вершинах, словно пробуя их крепость, шаркал порывистый ветер.
– Ночкой дыхнуть захотелось? – спросил из ельника Гранкин, оставленный для охраны партизанской стоянки и тоже болезненно переживавший домоседство.
– Пройдусь маленько… легче мне, – отозвался Огрехов.
Он задел ногой за что-то увесистое и, нагнувшись, поднял большой кол. Опираясь на него, пошел быстрее. Глаза, привыкая к темноте, различали извилистую тропинку в кустах пахучей жимолости, ветки которой еще трепетали, потревоженные недавними пешеходами.
За лесом Огрехов нагнал отряд.
Настя увидела приемного отца, но ничего ему не сказала. Только пошепталась о чем-то с Матреной.
Партизаны шли без всякого строя, вразброд, и Федор Огрехов невольно содрогнулся, вспоминая вышколенных белогвардейцев, с кем предстояло схватиться. Однако подавил в себе этот страх.
Приближался большак. Уже долетали голоса и скрип повозок. Партизаны свернули за Настей с овсяного жнивья на картофельное поле, где они были менее заметны для постороннего.
Шагах в ста от большака Настя приказала людям залечь. Она чувствовала, как сильно бьется ее сердце. Все ли продумано и рассчитано до конца? Не упущено ли чего?
Настя хотела перебросить отделение Тимофея на другую обочину дороги и по сигналу напасть на врага с двух сторон. Но при виде бесконечной вереницы подвод отказалась от первоначального плана.
Обгоняя обоз, по скользким колеям большака проскакала группа всадников.
– Господин есаул, второй Марковский наступает правее, – долетели слова одного из кавалеристов.
– Казаки, – прогудел Тимофей, повернувшись к Насте.
Настя лежала у ветвистой, одуряющей острым запахом полыни и молча смотрела вперед. Она думала о Степане… Чем нелепее был слух, тем сильней болела душа!
– Должно, хвост обоза, – заторопил Тимофей, провожая взглядом последнюю телегу.
Настя поднялась, и все побежали за ней по большаку, оступаясь в лужи и быстро сокращая расстояние до врага.
В обозе послышались встревоженные голоса. Будили спящих:
– Эгей, вставайте! Москали атакуют! Зовите поручика! Москали…
Настя, поравнявшись с телегой, выстрелила из браунинга. И кто-то шлепнулся в грязь. На подводе копошились просыпающиеся солдаты и офицеры, хватаясь за оружие… Но Тимофей, подскочив, рубил их с плеча топором, крякая громко и надсадно, как в лесу. К следующей повозке бросились несколько партизан во главе с Романом Сидоровым, и там завязалась рукопашная.
Перед Настей выросла серая фигура.
– Господа, за мной!
Настя пошатнулась, ослепленная вспышкой. Но в момент выстрела ее заслонил собой Никита Сахаров и тут же выронил из рук длинную оглоблю.
– Стой, Никита, не кланяйся баричу! – Алеха Нетудыхата замахнулся и страшным ударом лома будто вогнал серую фигуру врага в землю
В пылу стычки партизаны не сразу догадались, что их постигла неудача. На атакованных подводах не было оружия и боеприпасов, зато оказалось достаточное количество марковцев, которые сумели дать решительный отпор. Однако разгоряченные отрядники усиливали натиск, зарывались в глубину обоза. Разбуженная темнота наполнялась пальбой, криками и стонами дикого побоища.
Подоспев к месту схватки, Огрехов тотчас увидел всю несуразность атаки партизан. Он замялся, не понимая, что надо сделать? Как исправить ошибку Насти, выручить мужиков?
Вдруг с передней подводы сверкнули огненные брызги. И еще раньше того, как Огрехов услышал характерный стук пулемета, он сорвался и побежал. Он забыл о собственном недуге и мчался из последних сил, боясь потерять лишнюю секунду. Расстояние до цели представлялось ему бесконечным. Он спотыкался и один раз упал грудью на камень, но тут же почти рядом заработал пулемет. Огрехов застонал и хватил колом наводчика.
Наступила тишина. Огрехов нашел вожжи и, заворачивая лошадей, услышал голос Матрены.
– Федюшка, скорей! – кричала солдатка подбегая. – Казаки скачут – не справиться нам! Настя велела к лесу отходить…
Действительно, на большаке частили винтовочные выстрелы и приближался конский топот. Казаки, вернувшись, забирали на пашню, чтобы отрезать партизан от Гагаринской рощи.
– Садись! – приказал Огрехов и отдал Матрене вожжи. – Гони за нашими!
Он прилег к пулемету, как бывало в полку. Семенихина, и выпустил по всадникам остаток ленты. Казаки загалдели и кинулись прочь.
Возле леса Огрехов и Матрена догнали толпу партизан. Люди шли в мрачном безмолвии. Настя с командирами отделений несла убитого Никиту Сахарова, который заслонил ее от смерти.
Глава одиннадцатая
Николка сидел на возу, понукая вожжами гнедую толстоногую арденскую кобылу, медленно шагавшую вслед за другими подводами. В первую минуту, когда Севастьян водворил его на это обозное поприще, мальчугана удивило столь необычайное зрелище белогвардейского тыла.
За армией двигалась сплошная и, казалось, бесконечная вереница всевозможных запряжек, отнюдь не военного вида и значения. Здесь были крестьянские телеги и помещичьи фаэтоны, цыганские рыдваны и легкие двухместные кабриолеты, украинские фуры и городские извозчичьи пролетки, старинные дормезы с обветшалой кожаной обшивкой и лакированные ландо, чиновничьи дрожки и линейки, пароконные брички и тарантасы – целое колесное царство, в утробе которого хранились личные пожитки деникинцев.
«Ишь, вояки! – думал Николка, украдкой ощупывая туго набитые мешки, заколоченные ящики, свертки и узлы на своей повозке. – Добрища-то! Всю Россию ограбили, кадеты».
Он видел, как в промежутках между боями офицеры подходили к повозкам и, недоверчиво озираясь на возниц, прятали очередную добычу. В руках у них мелькали золотые и серебряные вещи, куски мануфактуры, меха, ковры, кожа, изделия из слоновой кости, посуда.
– От благодарного населения, – говорили офицеры.
И, желая оправдать свои поступки, тут же принимались ругать обывателей, которые недостаточно ценили героизм белых.
– Пусть не воображают, что мы обязаны за них даром кровь проливать.
Чем ближе к сердцу страны пробирались захватчики, тем становились они ненасытней. Каждый офицер старался заиметь собственную повозку или две, не довольствуясь ротными и батальонными обозами. Пример Мамонтова, погулявшего в Орловской, Тамбовской, Тульской, Рязанской и Воронежской губерниях и вернувшегося двадцатого сентября к себе на Дон с неисчислимыми ценностями, вселил зависть в мелкие душонки бывших русских господ.
«Полки генерала Мамонтова, – писал в своих мемуарах Врангель, – вернулись обремененные добычей в виде гуртов племенного скота, возов мануфактуры и бакалеи, столового и церковного серебра».
День ото дня все яснее становилось для Николки значение Добровольческой армии. Он видел в обозе каких-то девиц, приехавших из Ростова и Екатеринодара за трофеями, и тихой ненавистью пылали глаза мальчишки. Ни на минуту не оставлял он мысли о побеге, о возвращении в ряды красных героев.
Однажды Николка увидел на дороге толстомордого солдата с черными марковскими погонами и юркнул за повозку. К счастью, Ванька Бритяк куда-то спешил и не заметил своего недавнего батрачонка.
«Бежать! Скорее бежать надо! – твердил себе Николка, с опаской провожая взглядом кулацкого сына. – Вот только бы повидать Севастьяна, посоветоваться: как через фронт пролезть? Попадешься в лапы живодерам – не сдобровать!»
Втайне он рассчитывал, что Севастьян согласится бежать с ним вместе. Тогда успех наверняка обеспечен. Он вспоминал первый побег Севастьяна от белых на французском грузовике, восхищаясь смелостью и находчивостью односельчанина. А как ловко Севастьян провел коменданта станции Кшень и кадета, поверивших в его унтерские лычки? Нет, с таким напарником не пропадешь!
Но встретившийся Севастьян при первых же словах мальчугана цыкнул, оглянулся вокруг и строго погрозил пальцем:
– Сиди, пузырь! Береги башку – срубят в два счета!
– Докуда ж сидеть? Пока Ванька Бритяк мне шомполов не всыплет?
– Ванька? – переспросил Севастьян. – Он тут?
– А то где ему быть! Должно, с прошлогоднего мятежа и махнул!
Севастьян задумался и вдруг спросил:
– Холодно тебе, небось, в пиджачке? Ночами подмораживает… Возьми мою шинель!
– А ты?
– Обо мне не горюй. Я сейчас в пулеметную команду устроился, там на двуколках лежит до черта этого тряпья. Союзнички раздобрели – подбрасывают.
Принимая шинель, Николка с отчаянием зашептал:
– Эх, напрасно ты, Севастьян… вместе бы… а? Ночью через фронт… Глядишь, разыскали бы Алатырский конный полк, что в Сергиевке с нами действовал.
– Зачем?
– Как зачем! Безбородко, понимаешь, там… Знаю такого! У нас в городе командиром кавэскадрона раньше служил. Так вот дружка его, кубанца Тютюнника, убил кадет Сероштанный! Помнишь?
– Ну, помню. Что ж теперь поделаешь? Им сам командир корпуса генерал Кутепов приказывает: «Нечего церемониться с пленными… расстрелять и все!»
– Постой… Кадет-то, видишь, из одной станицы с Безбородко! Из Старо-Щербиновки! Пусть намотает себе на длинный ус…
Севастьян кивнул головой.
– Ладно. Намотай и ты: в каждом деле нужна смекалка! Ежели чего затеваешь – башку береги.
Они расстались.
Николка осмотрел подаренную шинель, примерил. Она была длинна ему – стелилась по земле. В кармане что-то тяжелое ударялось о худую ногу Николки. Мальчуган пощупал и обрадовался: револьвер! Забыл Севастьян вынуть или так уже подстроил, чтобы одеть и вооружить добровольца в дорогу?
После обеда выбралось из-за туч солнышко. Ветер утих. Обоз ехал по широкому большаку, обсаженному, как и всюду на Орловщине, ветвистыми ракитами. Вскоре открылась перед взором Николки ровная долина, а за ней блеснули на возвышении кресты церквей его родного города.
Николка смотрел на приближающиеся белокаменные дома, на знакомую водокачку у вокзала, на примолкшие заречные слободы… Он ждал орудийных залпов с крутизны городского сада, пулеметного рокота, дружной винтовочной пальбы. Не могут же красные оставить такую позицию! Непременно дадут бой! Быть может, хотят заманить белых поближе к реке, чтобы потом обрушиться сверху и уничтожить до одного?
Воображение у Николки распалялось с каждой минутой. Он уже не сомневался в исходе предстоящего сражения, готовясь воспользоваться моментом и перескочить к своим. Напрягая зрение и слух, он боялся пропустить начало боя.
Напрасно!
Белые с музыкой вошли в город, шашками срубая вывески на советских учреждениях. Они отлично знали, что корниловская дивизия, угрожая флангу и тылу красных, вынудила их оставить Присосенский край.
Празднично разодетые отцы города во главе с Адамовым стояли на Сергиевской горе, встречая своих освободителей хлебом и солью. Раскрашенные девицы в белых платьях подносили офицерам букеты цветов. Гудели и заливчато трезвонили церковные колокола.
Обоз остановился в слободе Беломестной. Николка смотрел вокруг печальными глазами, затаив в сердце невыразимую боль. Он видел молчаливых жителей, с опаской косившихся на проезжавшие по мостовой броневики, шестиконные орудийные запряжки, и ему было жаль этих рабочих людей и стыдно за свою беспомощность.
Вечером во многих домах зажглись огни. Звуки роялей и скрипок перемежались с выстрелами – это «доблестные воины вышибали из горожан большевистский дух».
Глава двенадцатая
Утром, по обыкновению, явились в обоз офицеры, рассовали награбленные вещи и, усевшись на них, стали сбивать из яичного желтка гоголь-моголь.
Хозяин подводы, где возницей пристроился Николка, был коротконогий поляк Врублевский с торчащими в стороны нафиксатуаренными усами и капитанскими погонами. Чтобы казаться выше и стройней, он носил сапоги на огромных каблуках, а фуражку заламывал на самый затылок. В каждом городе или местечке пан Врублевский тотчас обзаводился барынькой, и на отдыхе любил похваляться своим непревзойденным сердцеедством.
– Добже ночку откохал, панове, – рассказывал он сейчас, поворачивая шельмоватое лицо то к одному, то к другому офицеру. – Попал я в гости к пани Домогацкой… Шикарная обстановка! Токай! Коньяк! Шампанское! Мужа красные убили… Махорку працовал[2]2
Працовал – работал (польск.)
[Закрыть] – собственная фабрика. Барзо пили и танцевали, поведаю вам! После голубой мазурки пани шептала раздеваясь:
Если б я была солнышком на небе – Я светила бы только для тебе…
– Довольно романтичная история, – заметил от соседней повозки угрюмый прапорщик с плохо зажившим рубцом на щеке. – Чем же это кончилось, если не секрет?
– А утром слышу: «Товарищ, вам кофе или чаю?» Пся крев! Попалась! С «товарищами» окомиссарилась! Вывел в коридор и приштрелил…
– И в шкатулку не догадались заглянуть? – спросил, улыбаясь, граф Катрин, чисто выбритый, лощеный ротмистр, случайно застрявший в пехоте.
– Прошу, ясновельможный… Вшистко забрал! Офицеры засмеялись.
– Господа, видели на площади у собора повешенного старика? – заговорил капризно-ломким голосом избалованного ребенка бледный, тонколицый гимназист Алик Дункель, дремавший на мягких подушках новенького фаэтона. – Родной отец Октябрева…
– Кто такой Октябрев?
– Не знаете? Командир красного бронепоезда «Стенька Разин». Сегодня ночью на балу в доме городского головы Адамова неожиданно распахнулась дверь и появился седой, оборванный тип. – «Пируешь? – кричит хозяину. – А я тебе, слепой крот, могилку рою…» – Фамилия-то его несколько иная, чем у сына, – Перчаткин или Рукавичкин… да черт с ним! Поволокли за бороду к телефонному столбу и вздернули. Я вот себе на счастье отрезал кусок веревки от казненного, – и Алик с гордостью показал аршинный конец пеньковой бечевы.
Николка, прислонясь к тележному колесу, издали рассматривал гимназиста, его холеное лицо, на котором уже оставила след необузданная жестокость. Армия Деникина кишела такими породистыми сосунками, чуждыми боевой жизни, но падкими на канты и шпоры, галуны и шевроны… Они толклись, словно болотная мошкара, в комендатурах и обозах, при штабах и на парадных обедах, не умножая славы белого движения. Но зато в расправах над пленными принимали самое ретивое участие, поражая даже видавшую виды строевщину дьявольской изобретательностью.
Из разговоров офицеров Николка знал, что Алик долго обретался в личной охране генерала Май-Маевского, где однажды сжег живьем пленного комиссара. После этой выходки его тихонько выпроводили сюда, не желая давать скандальную сенсацию иностранным журналистам, и теперь он обслуживал контрразведку.
Слушая бесконечные истории убийств и грабежей, Николка заметил в обозе поручика Камардина. Однако Камардин не имел своей повозки, весь багаж его состоял из простого солдатского мешка, брошенного на ротную двуколку. Поручик достал смену чистого белья, переоделся, туго затянул ремень на шинели и повесил через плечо патронташ. Он хмурился, видя офицерские трофеи, и с явным раздражением торопился уйти от циничной болтовни завоевателей.
Вдруг Камардин резко повернулся к марковцам.
– Господа офицеры! – сказал он осуждающе-строго и вместе с тем душевно. – Удавить сумасшедшего старика – разве это подвиг? Пристрелить женщину и прикарманить ее шкатулку – неужели в том и заключается доблесть? Вспомните, от бессмысленной жестокости и мародерства погибли лучшие армии, которых не спасли даже такие прославленные полководцы, как Чингис-хан, Александр Македонский, Наполеон…
– Барзо денькую, – насмешливо поклонился Врублевский. – Прошу, пан поручик: не читайте нам мораль! Я вем, цо вы – учитель, а не военный…
Поручик пожал плечами:
– Мы здесь, капитан, все военные. И геройство наше – в бою, где вы часто кланяетесь пулям и первым бежите, едва красные переходят в атаку.
– Цо? Быдло! Заштрелю… – вскочил пан Врублевский, трясясь от злости. – Заштрелю, як собаку…
– Попробуйте, – Камардин побледнел и снял винтовку с ремня.
– Господа, господа! – граф Катрин стал между ними, улыбаясь, качая головой. – Посудите сами: если вы перестреляете друг друга, кто будет драться с большевиками?
Камардин, не ответив, ушел. Но Врублевский еще долго грозил пустить пулю в затылок поручику… Когда и он отправился в подразделение, прапорщик с рубцом на щеке угрюмо сказал:
– Этот Камардин – настоящий храбрец. Он и с германского фронта Георгия принес, и тут ему все по плечу: секрет, разведка, штыковой бой! А воробья, доложу вам, он запросто мог кольнуть…
– Какого воробья?
– Да поляка-то! Врубель, я вам доложу, просто воробей в переводе на русский язык. К тому же от него сильно припахивает авантюризмом.
Офицеры начали собираться, и молчавший до сих пор горбоносый поручик сообщил новость о перебежчике унтер-офицере. Голоса зазвучали громко, возмущенно:
– Куда же он мог сбежать, поручик? Неужели к большевикам?
– Разумеется! Пленных надо расстреливать на месте! Так мы и делали во время ледяного похода!
– Думаете, он был крупной агентурной птицей?
– Видно по почерку! Сразу поступил добровольно в наши войска, втерся в доверие к офицерам, рассказывал басни о зверствах комиссаров. Вчера с вечера его пулемет назначили в заставу – он и умчался со всем хозяйством.
– Как? И пулемет увез?
– Не только пулемет, но и восемь карабинов, что лежали на двуколке, и запасное обмундирование… и мои часы! Выпросил на дежурство, мерзавец! У меня, знаете, часто брали – удобные, со светящимся циферблатом…
Николка вдруг понял, о ком шла речь. Он был восхищен дерзким поступком Севастьяна. Но ведь здесь, наверное, приметили их близость. А могли вспомнить и легенду, которую плел им новоявленный унтер на станции Кшень.
«Бежать! Нынче обязательно убегу!» – твердо решил Николка.
Он мысленно возвращался к последней встрече с Севастьяном, удивляясь осторожным словам и смелым действиям земляка.
Весь день обдумывал Николка план предстоящего побега. Дождавшись темноты, он отвязал лошадь, сел верхом и переплыл глубокую Низовку. Обогнул ярмарочное поле с белевшим зданием тюрьмы, свистнул кнутом. Досадуя на гулкий топот кобылы, зарысил к ближайшему лесу.
Из-за леса поднималась красная луна, освещая черную дорогу, белое жнивье, шуршащие подсыхающей листвой кусты и деревья. Николка снова стегнул кобылу, чтобы скорее пересечь поле. Ведь при такой луне всадник виден далеко! А кто их знает, марковцев, где они устроили свои заставы?
Подъезжая к лесной опушке, Николка уловил краем уха приглушенную человеческую речь, и тотчас из кустов выскочили двое:
– Стой! Слезай! Руки вверх!
Не успел мальчуган опомниться, как один из атакующих, схватив лошадь за узду, повис у нее на морде, а другой приставил к груди Николки винтовочное дуло.
