Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)

Глава сорок восьмая

Рано утром полк Антона Семенихина пошел в наступление, стараясь высвободить отрезанные в Сергиевке части. Бронепоезд «Стенька Разин» поддерживал пехоту артиллерийским и пулеметным огнем, пока «Три святителя» и два других бронепоезда заделывали на станции Кшень свои вчерашние пробоины.

Офицерский батальон марковцев, лежавший у железной дороги, подпустил красные цепи вплотную к насыпи и кинулся в штыки. Этим моментом и воспользовались алатырцы. Бросив обоз и давно опустевшие зарядные ящики, они вымахнули в туче пыли из-за бугра прямо на боевые порядки белых. Началась лихая рубка. Все смешалось, спуталось – топот, крик и лязг.

Степан, находившийся в первой цепи, смотрел в ту сторону, откуда вылетели конники, с мучительной тревогой ожидая увидеть отряд Терехова. Но проходили минуты, а никто не появлялся. Только серые вихри носились по долине да родниковыми брызгами сверкали клинки.

– Рубай, хлопцы! Рубай! – услышал Степан очень знакомый голос.

И не успел он сообразить, кому принадлежал этот голос, как перед самым его носом проскакал Безбородко на сером в яблоках коне. Вот он уже настиг одного марковца, тот закрылся сверху винтовкой. Однако удалой кавалерист опустил клинок лишь для обмана врага, а вторым ударом развалил его надвое.

Необычайная встреча с Безбородко, о котором Степан больше года ничего не слышал, укрепила надежду.

«Терехов, скорей! – мысленно торопил Степан товарища. – Бросай все—отводи людей! Отводи людей, иначе опоздаешь: три белогвардейских бронепоезда задымили на линии, конники уходят. Сейчас начнется контратака».

Над цепями сухо рвалась и визжала шрапнель. С правого фланга доносилось протяжное «ура»; туда поскакал Семенихин, опасавшийся обходного движения белых.

Цепи залегли под обстрелом бронепоездов, окопались.

– Опять «Три святителя» перед нами, – заговорил рядом со Степаном балтийский матрос, присланный Октябревым для связи.

Степан повернул к нему голову, держа указательный палец на спусковом крючке винтовки.

– Слушай, моряк, – сказал он, просяще, – просемафорь ты, пожалуйста, Павлу Михалычу. Отодвинуть, мол, эту коробку надо… Терехова заслонила – стоит на ходу.

– Есть, товарищ комиссар.

Матрос уполз в лощинку, затем вылез на пригорок и замахал флажками. Вскоре «Стенька Разин», выбрасывая из починенной трубы черный дым, понесся на «Трех святителей». Он летел с предельной скоростью, открыв беглый огонь из орудий. Вражеский бронепоезд вначале двинулся было навстречу, отвечая из тяжелых английских пушек. Но, видя, что противник не сбавляет хода, а расстояние между ними быстро сокращается, дал контрпар. Потом, отстреливаясь, метнулся назад.

– Товарищи! За мной! – Степан выскочил на полотно железной дороги, когда рельсы еще гудели и содрогались от промчавшегося за белыми «Стеньки Разина».

Он увидел в низине, возле речки, пылающие избы Сергиевки, а ближе – неровную цепочку бойцов, которые стреляли на бегу по колоннам марковцев, спешившим наперерез. От деревни пылила вслед за советской пехотой пулеметная двуколка; лошади скакали галопом, ездовой кружил над головой концами вожжей. Но вот заработал поставленный марковцами на треногу «люис» и первой же очередью повалил лошадей.

– Товарищи! Огонь по чернопогонникам! – кричал Степан, посылая пулю за пулей.

Частая винтовочная пальба красноармейцев с насыпи остановила противника. Остатки заградительного отряда уже карабкались на откос. Степан всматривался в бойцов, отыскивая среди них младшего братишку. И чем больше убеждался, что Николки здесь нет, тем невыносимее горело сердце.

«Погиб… убили!» – стучало у Степана в голове.

Взбираясь на песчаный косогор, Терехов прочитал в потемневшем взгляде Степана немой вопрос, болезненно дернул забинтованным плечом:

– Не знаю… Если только с кавалеристами… В общем – беда!

– Товарищ комиссар! – окликнул вестовой, прискакав с запиской в руке.

Антон Сёменихин писал: «Степан Тимофеевич! Корниловская дивизия заходит к нам в тыл – торопись!»

Снова замахал матрос флажками, и «Стенька Разин», выполнив задачу, пронесся мимо, расписанный свежими вмятинами и прорехами в броне. Пехота отхлынула в поле на исходные позиции.

Ночью полк вынужден был оставить занятую деревню, а потом его захлестнуло шумным потоком отступающей армии, катившейся все ближе и ближе к Орлу..

Глава сорок девятая

Когда Николка вышел из погреба, пленных уже построили в огороде. Он увидел знакомых бойцов, ожидавших решения своей участи. Марковские офицеры с винтовками и примкнутыми штыками разговаривали между собой, прогуливаясь вдоль строя.

Первой мыслью Николки было нырнуть в стог сена или соломы, притаиться до ночи, а там… Но его сразу заметили. Офицеры, повернувшись, смотрели на мальчишку, как бы недоумевая: почему он стоит отдельно?

Николка понимал, что каждая секунда промедления несет ему гибель. Однако ноги не слушались. Парнишка забыл о наставлении Севастьяна, о зипунном пиджаке, делавшем подростка похожим на возчика. Он с жалостью глядел на товарищей, попавших в беду.

«Бачурин тоже здесь», – различил Николка среди пленных усталое, без улыбки лицо разведчика.

И вдруг подбежал к нему, протиснулся за первую шеренгу. Красноармейцы молча расступились, давая место, и снова сомкнулись, закрыв паренька со всех сторон.

Один из офицеров, самый молоденький, розовощекий, у которого на плечах гимнастерки были просто нарисованы химическим карандашом погоны поручика, не упускал из виду Николку. Проходя перед фронтом, он посматривал на подростка своими темно-голубыми, в густых ресницах, веселыми глазами и вдруг тихонько, с поощряющей улыбкой спросил:

– Доброволец?

Не требуя ответа, зашагал дальше. Бачурин протянул назад руку, легонько дернул полу зипунного пиджака:

– Ничего! Черт не выдаст—свинья не съест…

– На доброту господ рассчитываешь? – проворчал Касьянов. – Эх, лихач московский… Вот ты и схватился с Деникиным!

– Поручик Камардин, ведите пленных на станцию, – басовито приказал старший офицер.

– Слушаю, господин штабс-капитан, – козырнул веселый поручик. И, сделав пол-оборота, скомандовал: – Прямо по дороге, шагом марш!

Он вскинул винтовку на ремень и пошел впереди колонны на. станцию. Встречные офицеры и казаки с любопытством разглядывали красных. У всех было чрезвычайно приподнятое настроение. Только что сообщили по телефону о занятии Добровольческой армией Курска.

– Стрелять нада, рубить нада! – заорал горловым голосом черный джигит, затянутый в коричневую черкеску, с обоймами серебряных газырей на груди, в рыжей дагестанской папахе, сверху перекрещенной золотым позументом. Он загородил конем дорогу и, выкатив маслянистые глаза, наезжал на пленных.

– Нельзя, нельзя, – сказал Камардин миролюбиво.

– Па-а-чему? – горец рыскал хищным взглядом по рядам безоружных воинов, по их бледным лицам, и когтистая рука его, похожая на лапу стервятника, уже впилась в эфес дорогой дамасской сабли. – Па-а-чему нельзя? Эй, кунак сатаны, твоя башка рубить нада! – … крикнул он Бачурину, вероятно, признав в нем кавалериста.

Николка судорожно прижался к москвичу, сознавая полную беспомощность. Но поручик решительно стал между горцем и пленными с винтовкой наперевес и пропустил колонну мимо.

– Па-а-ручик от сохи… – прошипел черный джигит вслед Камардину и добавил еще несколько ругательств.

Этот случай поразил Николку и впервые дал ему понять, как и многим другим пленным, что белая армия далеко не едина в своем составе, что даже среди офицерства есть «поручики от сохи», которых здесь ненавидят и презирают за обыкновенную человечность.

Тускло светило сквозь разорванные ветром тучи осеннее солнце. Пылила дорога, уползая вдоль речки, где утром Бачурин посрамил вражеских кашеваров, отняв у них приготовленный для целой роты завтрак. На полпути к станции работала водяная мельница. По-праздничному одетый мельник вышел посмотреть на захваченных красноармейцев.

– А-а, попались, – ехидно посмеивался он, опираясь на сруб колодца. – Тоже стреляли… Куда уж вам с господами воевать!

Поравнявшись с колодцем, пленные попросили офицера разрешить им напиться. Жажда мучила людей, израненных физически и духовно к исходу боя.

– Стой! – скомандовал поручик. – … Можете пить!

Усталые, в пропотелых рубахах, красноармейцы окружили колодец, загремели бадьей. Пили через край, черпали котелками, наливали во фляги. Толкались, спешили, видя, с каким нетерпением прохаживается офицер.

Мельник засеменил к дому и тотчас вернулся, держа в одной руке большой кусок пирога, в другой – жестяную кружку с молоком.

– Пожалуйте, ваше благородие, – угодливо предложил он Камардину. – Заморите червячка, чем бог послал… Не смею в дом звать – при службе вы, защитники отечества христианского!

Поручик молча взял кружку и пирог, отыскал среди пленных Николку.

– Подкрепись, юнец!

У мальчишки стучали зубы о край жестяной кружки, когда он пил молоко. Не верилось, что белогвардеец мог проявить настоящую жалость или доброту, боялся подвоха.

– Ста-ановись! – раздалась команда. – Ша-агом марш!

Скоро из-за бугра показались станционные постройки. Навстречу пленным вывалила целая орава марковских солдат. Это были денщики, писаря, вестовые и всякая челядь, обслуживающая штаб офицерского полка. Они кричали:

– Эй, земляки, кто тут пензенские?

– А саратовские есть?

– Отправят вас на работы! Отвоевались за Совдепию!

Они хвастались, что служить у белых лучше: еды вволю, обмундирование заграничное…

– Ну и лижи подметки буржуям, радуйся! – сквозь зубы процедил Бачурин.

Колонну остановили перед станцией. Тотчас зубоскалы-денщики исчезли, а на их месте выросла цепь часовых с винтовками. Из помещения вышел длинный офицер в английском френче, с наплечными ремнями, в бриджах и зеленых шерстяных обмотках, что делало его голенастую фигуру похожей на африканского жирафа. Задрав голову, он важно выступал в сопровождении прыщавого кадета. Остановившись, посмотрел на притихшие ряды пленных мутными глазами:

– Коммунисты, два шага вперед! – и, подождав немного, ткнул рукой в кожаной перчатке. – Ты, выходи!

– Я беспартийный…

– Молчать! Здесь вам не Совдепия – митинги устраивать! И ты выходи, и ты…

Он шел по рядам, указывая на тех, кто был одет в новую гимнастерку, носил хорошие сапоги. Видимо, в представлении коменданта большевики должны были отличаться некими внешними признаками и прежде всего добротным обмундированием. Не оглядываясь, он кинул вполголоса своему помощнику-кадету:

– В расход… Отобранных пленных увели.

Комендант вынул платок, громко высморкался и опять зашагал по рядам, высоко поднимая ноги, обутые в желтые тупоносые ботинки.

– Добровольцы! – рявкнул он, подбоченясь. – Выходи! Живо!

«Вот и конец», – вздрогнул Николка, хотя и ожидал этого каждую минуту.

Но когда голенастый проходил мимо него, мальчишку заслонил собой рослый алатырец, прошептав:

– Пригнись, сынко, то ж смертяка шукае… Отделив несколько красноармейцев, казавшихся на вид моложе других, комендант приказал запереть их в сарай и всыпать горячих.

– Ох, горе парубкам! – вздохнул алатырец. – Загубят шомполяками! Того кадета я знаю: нашего старо-щербиновского купчины Сероштанного сынок. Не опознал бы, шелудивый. Зараз припомнит, как мы с Безбородко в семнадцатом году трясли толстосума.

– Какой Безбородко? – шепотом спросил Николка. – У нас в городе был командир кавэскадрона… усатый! Не он ли?

– На Орловщине? Ото и есть Макар Безбородко. Недавно мы свиделись в Алатырском полку, да вот опять пришла разминка.

Он умолк, следя за голенастым, который шел вдоль колонны, отыскивая среди пленных артиллеристов, пулеметчиков и кавалеристов: эти рода войск причиняли белым особенно сильные потери, и здесь им готовилась та же участь, что и большевикам. Комендант подозрительно всматривался в красноармейцев. Ему достаточно было увидеть шпоры на сапогах, длинную шинель с разрезом или вытертые о седло брюки, чтобы кинуть приготовленное: «В расход!»

Но алатырец предусмотрительно снял еще по дороге на станцию шпоры, а шинель напялил короткую, с чужого плеча.

«Нема дурней! – усмехнулся он про себя, когда комендант прошел мимо. – Покрутывся возле Петра Тютюнника и шукай дальше!»

– У кого имеется оружие? – заревел комендант, отправив очередную группу смертников. – Перочинные ножи? Патроны? Положите к своим ногам! Кто утаит – расстрел на месте!

Потом кадет ходил по рядам, держа наган со взведенным курком наготове, и обыскивал каждого пленного. Возле алатырца он задержался. Прыщавое лицо его побледнело и тотчас налилось кровью.

– Расстегнись!

Конник медленно распахнул полы шинели. На ремне у него висел револьвер.

Грянул выстрел.

– Сероштан… – алатырец покачнулся. – Ты… ответишь… за Петра Тютюнника…

Он упал.

И тут злые глаза кадета встретились с глазами Николки.

– Чего стоишь? Выкликали добровольцев?

– Я возчик…

Не слушая, кадет впихнул мальчугана в сарай, к ожидавшим «горячих» шомполов. Николка молча смотрел в дверную щель на оставшихся во дворе товарищей. Вон Бачурин опустил голову, рядом Касьянов… Что сделают с ними?

К пленным подошла дама в косынке Красного Креста и потребовала сохранившиеся бинты. Где-то за забором раздалась команда:

– Седьмая рота, смиррр-но! Господа офицеры…

И тотчас на пленных выпустили тучу солдат новых формирований, которые начали стаскивать с красноармейцев шинели, гимнастерки, брюки, сапоги, фуражки… Скоро на месте колонны пленных стояли какие-то растерзанные оборванцы.

Внимание мальчугана привлекла еще одна фигура, увивавшаяся около голенастого коменданта. Это был расторопный солдат с двумя белыми лычками на черных погонах, невысокий, пухлолицый. Он напоминал кого-то из недавних знакомых, и, присмотревшись к нему, Николка узнал Севастьяна.

«Предатель! Вот почему люди держались с ним недоверчиво – Николка приник к щели, подавленный внезапным открытием. – И чего мы раньше смотрели, не кокнули! Всех теперь выдаст!»

Он вспомнил, как Севастьян помогал ему переодеться возчиком, как учил отвечать на вопросы белых. Для какой цели? Чтобы глумиться потом над добровольцем? И когда успел нацепить погоны? Впрочем, по дороге к станции Севастьяна уже не было среди пленных. У таких, видимо, иной путь.

Николка сжимал в бессильной ярости кулаки. Он видел, как Севастьян козырнул в последний раз голенастому, вероятно, получил на что-то согласие и направился вместе с кадетом к сараю.

«За мной», – догадался Николка.

– Совсем глупышка! – донеслись издали слова Севастьяна. – Растерялся, попал не в то стадо… А нам пригодится!

Кадет, не отвечая, отодвинул засов двери.

– Пошли! – глухо крикнул Севастьян на мальчишку, стараясь не смотреть в его сторону.

Они свернули за тот забор, откуда выскочили солдаты новых формирований. Николка оглянулся, спросил:

– Ты как же это…

– Молчи! Шагай к обозу… – и по лицу Севастьяна скользнула хитрая, непроницаемая усмешка.

Глава пятидесятая

Степан шел по родному краю. Он узнавал этот большак, укатанный крестьянскими подводами, опустевшие поля и соломенные крыши деревень, багряные перелески и ржавую осоку заброшенных падей. Перед ним вставали ясные зори и пурпурный закат, предвещая ранние заморозки. С криком и беспокойным гомоном кружились на холодном ветру грачи, собираясь в отлет.

Осень.

День за днем все резче становились краски утомленной природы. Все тяжелей набухало небо тучами, и в воздухе чувствовалось суровое дыхание зимы.

Так было всегда. Но такой щемящей боли в сердце Степана никогда еще не было. Лютая ненависть к врагу, сеющему смерть и разрушение на просторах Отчизны, переплелась в нем с невыразимой жалостью к мирным людям, над которыми война занесла свой кровавый меч.

Что ожидает их завтра – отца и мать, жердевскую бедноту, обмывшую трудовым потом каждый вершок родной земли? Какая участь постигнет сирот Ивана Быстрова, солдатку Матрену и Настю?

Отступая по дорогам Орловщины, Степан часто писал домой, но ответа не получал. Мысли одна безрадостнее другой лезли в голову. Степан ежедневно высчитывал, сколько верст осталось до Жердевки; светлый взгляд его туманила нарастающая тревога.

Когда полк проходил по уездному городу, где пробитая пулями штукатурка домов напоминала о прошлогодней авантюре Клепикова, жители торопливо закрывали ставни на окнах и гремели дверными засовами. Здания учреждений опустели, в подъездах валялись потерянные при эвакуации бумаги.

Степан оглянулся с крутизны, слушая урчание двух встретившихся рек – Сосны и Низовки. Не думал он, что придется сдавать свой город без боя. Но гул канонады доносился уже сзади – врагу удалось разрезать армию на части и проникнуть в глубь Орловщины.

Догнав Семенихина, ехавшего верхом в середине колонны, Степан сказал:

– Антон Васильевич, я на минутку заскочу к нашим.

– Не отстанешь? – Семенихин поднял голову, отвлеченный от каких-то дум. – Имей в виду, разъезды белых показались на Малоархангельском большаке.

– Вы не задерживайтесь из-за меня, догоню. – Степан свернул на сухое жнивье и, пришпорив вороного Кобчика, поскакал полем к дальней, едва заметной роще.

– Возьми хоть разведчиков с собой! – крикнул вдо-. гонку Семенихин.

– Не надо.

Тяжкое чувство вины, горечи все сильнее одолевало Степана по мере приближения к дому. Он не знал, что скажет о пропавшем без вести Николке, как успокоит родителей, Настю… Не представлял себе, какими словами объяснит народу поражение Красной Армии.

«Ах, Николка, Николка… Угораздило же отбиться от Терехова, пропала твоя голова!» – Степан скакал против ветра, не вытирая влажных глаз.

Сейчас ему казалось: до чего просто было избежать гибели Николки – взять с собой в полк, не пускать в опасные места… Но ведь раньше это почему-то не приходило на ум. Да и мальчуган бы не согласился прохлаждаться в обозе. Недаром он остался в отряде Терехова.

Быстроногий Кобчик галопом нес Степана по дымившемуся полынной горечью проселку. Звуки боя отчетливо были слышны справа и слева: раскатистый орудийный гул прошивался сухим треском знакомой пулеметной перебранки. Временами низко над землей проползало придушенное расстоянием «урра-а». Откуда-то с юга, из заречной синевы лесов, стреляла тяжелая артиллерия белых: глухо, несколько раз подряд дрогнет пасмурная даль и затем долго-долго завывает растревоженная снарядами высь то громче, то тише, пока груды дерна и желтой глины не оторвутся с грохотом от прибрежных бугров. И опять, точно задерганные кони, спешат, перебраниваясь, пулеметы, застрачивая в лощины и межи, в болотную грязь маленькие озябшие фигуры пехотинцев.

«Глубоко прорвались белые на флангах, – определил Степан. – Заколачивают клинья по Сосне и Низовке… Настоящий котелок получается», – и он с тревогой посмотрел на железную дорогу, забитую не успевшими отойти к Орлу грузовыми составами, артиллерией, пехотой.

Из окрестных деревень тянулись подводы, всадники и пешеходы, скопляясь на исполосованном колесами большаке в темный, медлительный поток беженцев. Остальной народ попрятался, напуганный жуткой тишиной безвластия. Что несет им деникинщина? Не пришлось бы платить за землю и волю своими головушками.

Степан угадывал беспокойные думы земляков. Живым укором стояли перед ним брошенные на поругание осиротевшие дома, поля, дубравы. Да, уже пройден тот рубеж, о котором с опасением и сыновней любовью ни на минуту не забывал комиссар, сражаясь на равнинах Черноземья. Орловщина – дедовский корень, место первого вздоха и первой радости – оставляется врагу. Не верилось до сих пор, что это может случиться, что и здесь прогремит разбойная ярость войны.

Подъезжая к усадьбе коммуны «Заря», Степан невольно пересчитал побелевшие курганы хлебных скирд. Вот так урожай! Вряд ли Гагарину случалось брать от земли такие дары!

Он проскакал тенистой аллеей, застеленной оранжево-желтым ковром кленовых листьев, осадил коня напротив дома. И вдруг осмотрелся, пораженный безлюдностью и тишиной. Подобное запустение ощутил он в первый свой приезд, когда схватили Гагарина.

Степан поднял глаза на окна второго этажа, где находилась комната Насти. Обычно там маячили головки детишек. Но сейчас за тусклыми и бесстрастными стеклами не было никого.

«Что это?» – недоумевал Степан.

Он встрепенулся, услышав скрип двери. Как дорого отдал бы он, чтоб увидеть Настю.

Между тем на пороге показался заспанный и не совсем трезвый Никита Сахаров, работавший в прошлом году сторожем у агронома Витковского. – Ты чего здесь делаешь? – спросил Степан, уже догадываясь о случившемся.

Мужик поскреб под картузом, сдвинутым набок, зевнул.

– Я тут самый маленький и самый большой. Один остался. Стерегу…

– Стережешь?

– Ну, а то как! Подстерегаю, кого надо… Коммунары-то, вишь, дали отсюдова деру…

– Куда же они уехали, не знаешь?

– Не знаю.

– Тебя просили караулить?

– Не, сам пришел. Тут, вишь, того и гляди хозяин вернется, а он мне позапрошлое лето не заплатил… Должон за все рассчитаться.

Степан тронул повод, и конь помчался к Жердевке.

Тучи на небе снизились до верхушек дубов, роняя мелкие капли дождя. Мокрые вороны прыгали у дороги. Ветер метался по полям, кружился на буграх, срывал е деревьев полинявший к осени наряд.

«Уехали! Сколько добра оставлено в коммуне, сколько трудового пота! Неужели нас окончательно сломят? – будто кнутом по сердцу хлестали обрывки мыслей, и тут же Степан отвечал себе: – Ну, и правильно, что уехали! Мы вернемся, и коммуна снова заживет! Не сломить врагу нашей воли!»

В Жердевку он въехал шагом. Кругом было тихо и безлюдно. Здесь, как и в городе, жители попрятались перед нашествием врага. Не скрипели колодезные журавли, не слышалось говора людей; даже собаки, забившись в подворотни, молчали. Поравнявшись с усадьбой Бритяка, Степан покосился на окна дома. Ему показалось, что за стеклом мелькнула злорадная физиономия Марфы.

«Ждут! Спасителей ждут!» – нахмурился Степан.

Он остановился возле своей избы, спрыгнул с седла и толкнул дверь, почему-то не закрытую на щеколду. Прошел чисто подметенные сени, шагнул через порог. Взгляд упал на стол, покрытый белой скатертью, на краюху ржаного хлеба, солонку и кружку с водой, оставленные по старинному обычаю для прохожего. Так поступали деды, покидая на время дом. Сняв фуражку, Степан сел за стол, отломил немного хлеба, посыпал солью и съел. Потом запил глотком воды и сказал, поднимаясь:

– Спасибо, мама!

Он не спешил уезжать, хотя каждую минуту могли нагрянуть враги. Смотрел вокруг, как дитя, которое разлучали с кормилицей. Здесь он родился, рос, познал радость любви. Это была Отчизна, начало всех начал, первый и последний вздох человека.

Ему сделалось больно до слез…

Он обошел двор, гумно, где стояла большая скирда свежей соломы. Одобрительная улыбка скользнула по лицу Степана, управились старики, обмолотили и спрятали хлеб! А затем и сами скрылись.

Напоив коня возле колодца, Степан уже поднял ногу в стремя, чтобы догонять полк. Но увидал избу Огрехова и завернул к ней через большак, подталкиваемый странным любопытством.

«Вот и запустело гнездо, – думал он. – Старался мужик, из кожи лез, да черт попутал…»

Степан вошел в огреховскую избу, холодную и неприбранную, и вдруг услышал на печи хриплый кашель.

– Кто здесь? – спросил он, крайне удивленный. На печи заворочалось что-то большое, неуклюжее.

– О-ох… ой, батюшки… Неужто это ты, Степан? – рыжая борода Огрехова свесилась над краем печи, одичало смотрели глаза, затуманенные долгим страданием. – Лежу вот… помирать приполз домой… Не хочется, в лесу, как собаке…

– Что с тобой?

– Пробит насквозь… в один бок вошла, в другой вышла… В Коптянской дубраве меня эдак…

– Да ведь ты, говорят, Клепикова убил?

– Не знаю… бил крепко….

Наступило молчание. Каждый из них справлялся с охватившим волнением, Степан сказал:

– Семенихину ты пришелся по душе, дядя Федор,

– Ну! Поклонись ему, Степан, от меня… Не командир – камень! А в тихую минуту – душа родная, до тонкости понимает человека… С ним бы на край света пошел!

– А куда уехали коммунары? – спросил Степан, меняя разговор. – Старики мои куда подались?

– Не знаю… ничего не знаю, друг. Раньше-то, до Коптянского дела, я видел Настю…

– Где видел?

– У Мягкого колодца… Вовремя наведался – Ефимку Бритяка спугнул!

– Что-о? – Степан оперся рукой на эфес шашки. – Ефимку?

– Маузером грозил ей, бандит…

Голова Степана пылала, и сердце, обжигаемое болью, рвалось из груди. Вот чего опасался он, думая всюду и везде о любимой. Ефимка Бритяк! Где отсиделся этот лютый зверь? Кто помог ему залечить раны? Какими новыми злодействами отмечен черный след предателя?

По деревне проскакала группа всадников, остановилась.

– Прощай, Степан… спеши! – прохрипел с печи Огрехов. – Неровен час, налетят чужие…

– А ты?

– Некуда мне… отбегал… Умереть-то не помешают. Спеши – сюда катят, – прислушивался рыжебородый к топоту коней. – Должно, твою лошадь приметили…

– Это наши, – ответил Степан, увидав подскакавшего к окнам избы Терехова с разведчиками, и вышел.

Терехов сейчас, после разгрома заградительного отряда, командовал батальоном в семенихинском полку, и появление его здесь насторожило Степана. Пока один выходил из сеней, а другой, спрыгнув с коня, передавал кому-то из сопровождающих повод, глаза их встретились. Но Степан не нашел во взгляде товарища ничего, кроме ярости.

– Я за тобой, Степан Тимофеевич! Белые рядом – в Осиновке! – Терехов потянул комиссара дальше от разведчиков, к плетню, и там зашептал, сверкнув белками – Предательство… Гады сидят у нас за спиной. Будь я проклят, если Деникину не помогает тот самый царек, что на трех поездах носится!..

– В чем дело? – У Степана изогнулась правая бровь, он напряженно слушал и решительно ничего не понимал.

– Приказ из центра – предать суду виновников поражения на Южном фронте, – еще сильнее засверкал белками Терехов. – То есть целый список командиров и комиссаров разных частей, а на нем резолюция Троцкого: «Расстрелять!»

Степан выпрямился и побледнел. Однако поверить этому не мог.

– Постой, – сказал он, тоже приглушив голос, – откуда тебе известно…

– Найденов только что приезжал! Сам, говорит, видел список и резолюцию. Какой-то Енушкевич крутит этим делом, по прямому проводу с Троцким сносится. А первая фамилия в списке – твоя…

Степан молчал. Только стиснутые челюсти выдались под бледной кожей да темным пламенем вспыхнули отведенные в сторону глаза.

Отвязав коня, он вскочил в седло и выехал на дорогу. Терехов догнал, поравнялся.

– Я думаю, Степан Тимофеевич, взять надежных ребят с пулеметом!.. Когда приедут за тобой, окружить эту сволочь…

Степан не ответил. Он торопился в полк.