Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 53 страниц)
Глава пятьдесят девятая
Нет, очередь из пулемета Николки с крутого берега Сосны не пропала даром. Горячий рысак Ефима, выскочив из-под обстрела, захромал.
За слободой Беломестной, пропуская обоз и подавленно-злобную строевщину, Ефим осмотрел маленькую ранку на лодыжке коня. Кровь сочилась и текла рыжей струйкой до самого копыта. Животное болезненно подбирало ногу.
– Пустяки! – сказал Ефим, не допуская мысли, что дело обстоит так серьёзно. – Поехали дальше!
Однако с каждым часом езды рысак заметно сдавал. Он хромал все сильней и сильней, теряя остатки прежней резвости. Все безразличнее становился к окрикам, и ударам кнута.
Теперь Ефим уже не перегонял других, а тащился в середине потока беженцев, предчувствуя неминуемую беду. Он ругался со штатскими за дорогу, норовил первым въехать на мост, но военных побаивался. Слишком непрочным было его положение в глазах этой одичалой, растерзанной и свирепой банды.
Стоя на стременах, пронеслись вдоль течения кавалеристы в косматых бурках и низких папахах.
– Какой части? – спросил пехотный офицер, едва успевший посторониться.
– Из корпуса генерала Шкуро, – нехотя ответил хмурый, небритый казачина с притороченным у седла кожаным саквояжем. Он вдруг издевательски оглянул толпу на дороге, возы прикрученного веревками добра и громко крикнул: —А что ж? За тех буржуев голову класть? Пускай им товарищ Буденный погреет пятки!
Ефим жадно ловил слова. Они долетали до его слуха из разных уст, восполняя картину общей гибели и позора.
Временами по завьюженной степи катился гром орудий. Дроздовцы, прибежав со станции Поныри, рассказывали о страшных налетах конницы Безбородко. Удалой потомок вольных запорожцев отрубал последние тылы белых от коченеющего фронта.
Неожиданно Ефим заметил, что Настя открыла глаза. Он вздрогнул и растерялся, встретив ее воспаленно-яркий взгляд, хотя еще недавно торжествовал победу… Крик партизанки мог погубить его сейчас!
Но раненая никого не узнавала. Она медленно осматривалась, не понимая, зачем все едут и бегут. Голову разламывала звонкая, слепящая боль, мир снова тонул и заволакивался туманом…
«Надо с нею поосторожней!»—думал Ефим, заслоняя воротником тулула лицо Насти.
За Тимом рысак остановился. Кривясь и негодуя, Ефим измочалил о лошадиные кострецы кнутовище. Однако, ие видя особого толку, свернул, к черневшимся в стороне постройкам. Он надеялся разыскать другого коня.
Постройки оказались помещичьей усадьбой, до предела набитой деникинцами. Одноэтажный барский дом и поварскую занимали артиллеристы, выставив у дверей вооруженный караул. Остальная масса расеовалась по холодным амбарам и сеновалам, ютилась на сквозняке двора, кидая в пылающий костер остатки тесовых ворот.
– Куда? Убирайся к черту! Проваливай! – заорали больные офицеры из телятника, когда Ефим подъехал ближе.
– Тоже драпает, мерзавец! – стонал обросший седой щетиной штабс-капитан, ворочаясь на соломе. – С эдакой харей только бы воевать.
– У меня жена умирает, – сказал Ефим, и поймал себя на том, что уже не раз прикрывался этим в пути.
Он долго искал пристанище. Всюду были раненые, тифозные, обмороженные, которых никто не лечил. Среди них застряли деморализованные солдаты и офицеры, утратившие воинский вид и чувство собственного достоинства. Каждый здесь думал только о себе и с волчьим остервенением грызся за крышу над головой, за глоток кипятку, за место у костра.
Не найдя ничего подходящего, Ефим увидал на задворках отпряженные розвальни с пулеметом. На грядке саней пригорюнилась старуха скотница: выгнали беднягу из теплого угла чужие люди.
– Постели-ка сюда соломы, бабка! – толкнул старуху Ефим, деловито смекнув, что эти розвальни – бесценная находка при хорошем коне.
В ожидании соломы он положил Настю прямо на запорошенные сани, торопясь завладеть ими окончательно. Смахнул с пулемета снег, проверил исправность.
«Славная штука!» – Ефим пересчитал коробки с запасными лентами: пустые швырнул в сугроб. – Теперь бы лошадь – и я черту кум, богу сват!»
Он опасливо поглядывал в глубину барского двора, где офицеры и солдаты вытрясали над костром вшивые гимнастерки. Это был хаотический сброд из разных полков и дивизий, разбитых на Орловщине. Одни уже ни во что не верили, громко понося своих обанкротившихся вождей. Другие раздраженно и неубедительно упрекали малодушных, стараясь поддержать честь мундира и преувеличенно мечтая о новых походах. Обильно сыпалась ядреная брань и посылались проклятия,
– Мы тут гибнем, как собаки, а в Ростове и Екатеринодаре фланируют по улицам тысячи бездельников с отсрочками от призыва! – кричал худой, бледный прапорщик, зябко надевая на голое тело шинель, чтобы предать: огню насекомых, усеявших, подобно маковым зернам, его грязное белье. – В каждом городе полно негодяев, избавленных от фронта! Разве за это стоит сражаться!
– Кто их там избавлял? Самочинно действуют, сволочи! Весь черноморский край кишит «зелеными»! – вторил голому прапорщику высокий корниловец, обвязав
длинную шею вместо шарфа английской шерстяной обмоткой.
– У нас в станице Старовеличковской дезертир Одарушко пристроился на должность атамана, – сообщил, раскуривая махорку, пожилой казачий урядник. – Настоящий прохвост, и сам не скрывает этого. Даже похваляется: «Скрутився с фронту, бо я тут билыше принесу соби пользы!»
– Вот вам и власть, господа!
– Спрашивают, почему нет у нас новых формировав ний? Почему не держали сплошного фронта? Да потому, милостивые государи, что доверились выскочкам, а им при любой погоде – ветер в спину!.
– …Нас обходят, – глухо доносилось с другой половины двора, – отрезают… и, не имея резерва, мы бежим, хуже стада баранов!
Рослый полковник с черными марковскими погонами, дернулся у костра, будто его ударили кинжалом:
– Стыдно, господа офицеры! Разнюнились! Позор! Мы еще всыплем большевикам!
Но эти фразы, брошенные в отчаянии, лишь на минуту водворили относительную тишину. И опять заныл простуженный голос:
– Стояли перед Москвой, черт возьми… упивались славой и, сладостью победы… Теперь нет Москвы, нет Добровольческой армии. Осталась слепая, изглоданная вшами, мерзнущая в снегах идея!
«Беда! – думал Ефим, нервно поеживаясь. – Уезжать, уезжать скорей, пока не поздно… пропадешь!»
Не спуская взгляда с артиллерийских лошадей, он изучал подступы к ним и совершенно не заметил, как Настя пришла в сознание. На этот раз она увидела скопище врагов; прислушалась и все поняла. Отчетливо вспомнился бой в Гагаринской роще, короткая расправа станичников… Зачем вырвал ее Ефим из лап разъяренных, палачей? Какую цель преследует мстительный сын Бритяка?
– Лежи, лежи, – спохватился Ефим, предупреждая желание Насти приподняться. – Помалкивай – иначе нам не сдобровать… Сейчас пойду за лошадью. У батарейцев есть запасные. Дотолкуюсь, куплю… и мы поедем. Лежи!
Он застегнул пуговицы полушубка, поправил на боку маузер и удалился.
«Ему лошадь нужна… уехать… Наши близко. – Настя выпростала руки, потянулась к пулемету. – Ох, да что же такое со мной?»
Она тяжко дышала, уронив голову. Кровь из потревоженной раны наплывала огненной тучей на глаза. Болели руки и ноги; болело, не ведая конца мучениям, сердце.
Где же вы, друзья и товарищи? Страшно жить и страшно умереть в одиночестве!
Крупная дрожь била Настю «под тулупом. Словно на горячих углях, таяли снежинки, кайзясь ее губ. Давили, кружились жерновами надсадные мысли о семье, о загубленной молодости, о любви, которая принесла столько счастья и бед…
Между тем старуха, посланная Ефимом за соломой, остановилась на гумне, нагнулась к разворошенной скирде, чтобы взять охапку, и оторопела… В соломе лежал человек. Мокрая одежда на нем задубенела, кольца черных кудрей покрылись хрупкой синевой инея.
– Господи, – прошептала старуха, – живой или мертвый?
Человек шевельнулся и тихо застонал. Она рассмотрела пугающую бледность его заостренных скул и потухшие глаза.
– Должно, речку переплывал, – ужаснулась скотница, и в приступе безотчетной жалости сняла свою шубейку, быстро, воровато укутала замерзающего.
Как солнечный луч оживляет мир средь ненастья, заботливое прикосновение русской матери привело в чувство Степана. Он увидел сказочную белизну снега… Этот снег был сном и явью, границей отрешенности и покоя.
Не помнил Степан, какому чуду обязан спасением. Что помогло выбраться из омута и найти убежище. Он смотрел тупо, безразлично, даже не содрогаясь от холода и боли.
Вдруг через гумно проскакали всадники, с криком осадив коней перед домом:
– В ружье! Спасайся! Конница Безбородко…
Многоликое скопище деникинцев пришло в движение. Одни одевались, другие искали винтовки, третьи бежали к батарее, готовясь стрелять картечью. Из амбаров, сараев, курятников выпрыгивали офицеры, щелкая затворами; кто-то уже палил в небо…
– Откуда красные?
– С мельницы…
– Слушай мою команду… стрелять залпом!
И тут, дополняя общий сполох, с надворья ударил пулемет. Разношерстная военщина рассыпалась, истошно завыла… Свинцовой поземкой доставало ее между построек, на поле, у орудийных лафетов.
Степан напрягся, ломая негнущиеся складки шинели и вылез из скирды. Едва держась на ногах, устремил затуманенный взгляд туда, где с отпряженных розвальней гремел «максим».
– Настя! – взволнованно сказал Степан и, призвав на помощь всю свою волю, двинулся вперед…
В это время пулемет затих. Белые ринулись к саням, выставив штыки. Размахивая маузером, от коновязей бежал Ефим, решительный и злобный. Еще миг – и враги наскочат на обессиленную партизанку!
Но возле Насти уже кто-то припал, доставая запасную ленту и продергивая ее в приемник. «Максим» снова затрясся и повел громкую речь, отгоняя белогвардейцев.
– За мной, хлопцы! – донесло ветром из-за барского сада. – Рубай куркуляков! Гуляй, вольна земля!
К усадьбе выкатилась конная лава. Черные бурки, алые башлыки, певучие сабли промелькнули перед глазами Насти и Степана.
Глава шестидесятая
Прошли месяцы после той незабываемой ночи, когда Степан дерзким налетом разгромил белые банды у Крутых Обрывов и выручил осажденных партизан. Давно уже Тимофей распустил свой героический отряд. Похоронив погибших товарищей и сдав оружие, орловские селяне вернулись к мирному труду.
В коммуне «Заря» опять затеплилась жизнь. Хотя большинство членов этой дружной семьи еще не приехали из эвакуации, но бывшие партизаны приводили в порядок дом, свозили из леса спрятанное имущество, налаживали молотилку и раскрывали хлебные скирды, которые защищали от врага, не щадя крови и самой жизни.
Не слышалось больше громовых раскатов войны. Красная Армия гнала интервентов и белогвардейцев все дальше и дальше с полей Отчизны – к морю.
Каждый день в газетах сообщалась об освобождении городов и деревень. Советские бойцы проходили по улицам Харькова, Киева, вышибали врага из Донбасса, устремлялись на Ростов и шли по грудь в воде через батайские топи. От них в панике мчались к «большой воде» и Донской Круг, и Кубанская Рада, и деникинское Особое совещание. Вслед за ними бежали остатки перемешавшихся частей, от которых уцелели только громкие названия.
Один за другим покидали высокие посты генералы, обещавшие праздновать рождество в Москве. Ушел с позором тучный Май-Маевский, пропивший Харьков, поспешил скрыться в Крыму честолюбивый и кровожадный Врангель. Военные миссии «союзников» садились на качавшиеся в море серые броненосцы. Толпы белогвардейцев завершили великое бегство. Офицеры и казачки униженно просили заморских покровителей смилостивиться над ними и пустить их в грязные трюмы отчаливающих пароходов.
Деникинщина отыграла фальшивым блеском. Близился ее закат.
Весь мир с замиранием сердца следил, как шагала армия революции, стирая врага с лица русской земли. Ни глубокий снег, ни зимняя стужа не могли удержать героев. В два с половиной месяца советские войска прошли с боями свыше семисот верст и сбросили белых в море. -
– Деникин уплыл в Феодосию. Там, сменив мундир его высокопревосходительства на клетчатый макинтош, он, сгорбившись, поднялся по трапу на английский миноносец…,
– Ну, теперь скоро, поди, сыновья приедут, – говорил Тимофей, скучая в одиночестве. – Да и старухе с внучатами пора бы в прежнее гнездо. Полетали и хватит. Время уж и руки к делу приложить.
Ему нравилось, что страна, отбив вражеское нашествие, тотчас начала строиться и крепнуть. В городе полным ходом работали предприятия, восстанавливались больницы, школы, перекидывались через реки мосты. На учреждениях появились новые вывески.
А деревня задолго до весенней ростепели уже готовилась к пахоте. Жердевцы снова избрали Романа Сидорова председателем сельсовета. Сход постановил выстроить на бывшей усадьбе Бритяка школу для ребят и оказать всяческую поддержку семьям красноармейцев.
В мартовский разлив прибыл с Волги обоз коммунаров. Чтобы не опоздать к севу, они плыли по вешним ручьям на санях, точно на лодках. Ильинишна сидела в переднем возке, закутав в тряпье детвору. Она всплакнула при встрече с мужем, узнав еще дорогой о его партизанстве, о славных подвигах Степана и скитаниях Николки.
– Господи! – вздыхала старушка, вытирая морщинистое лицо уголком темной шали. – Вон другие-то приходят на побывку, а наших все мету! Хоть одним бы глазком увидеть…
Она слышала о раненой Насте, увезенной куда-то Ефимом, но молчала. Только нежнее прижимала к себе маленькую Машу, тихую и сероглазую.
Ильинишна и Тимофей топили каждый день печку в своей жердевской избе, но значительную часть времени проводили в коммуне. Сами того не замечая, они успели сродниться с дружным коллективом «Зари». А дети Степана и Насти вовсе не думали разлучаться с крошками Нюрки Сусловой, с веселой детворой Матрены и Огрехова.
И старики откладывали со дня на день окончательное решение. Они ждали сыновей, каждую минуту поглядывая на дорогу.
В Жердевку вернулся Василий Нетудыхата, которому в курском госпитале отняли простреленную руку. Он рассказал, что в тот же госпиталь после боев за Тим привезли тяжелораненого Степана и больную тифом Настю. Но куда потом девались они – выздоровели или нет, – не знал.
– Горе наше горькое, – причитала Ильинишна, заливаясь слезами. – Чуяло мое сердце… Остались мы с бедными сиротами доживать…
– Погоди, мать, не хорони людей раньше времени, – успокаивал ее Тимофей. – Глядишь, к весне объявятся. Кто в такую распутицу ходит? Сейчас ни пешему, ни конному нет пути,
По вечерам к Ильинишне приходила погрустить Аринка. Она теперь жила у Васи Пятиалтынного, худая, присмиревшая. Ни о семье, ни о пропавшем богатстве, казалось, девка не жалела. В глазах ее, темновато-зеленых, как знойная даль, застыла неодолимая тоска о любимом…
Василий Нетудыхата засылал сватов. Но Аринка оставила их без ответа. Она еще чего-то ждала… Редко ходила на гулянки, и голос ее не взвивался с прежней озорной беспечностью.
Она стала равнодушна к деревенской молодежи. Часто уединялась и «выстрадывала» лишь свои особые припевки. Не каждый понимал, что вкладывала Аринка в эти простые, вырывавшиеся из сердца слова:
Ах, жизнь моя —
никудышная…
У залеточки я
стала лишняя!
Когда над проталинами зазвенели жаворонки и на деревьях почернели набухшие почки, со станции пришел Николка. Он вытянулся еще больше, веснушки на его лице прикрыл крепкий южный загар. Одетый в добротную, пригнанную по фигуре шинель, с наплечными ремнями, в аккуратных сапогах, отважный пулеметчик выглядел почти взрослым.
– На десять дней отпуск, – сказал он родителям и, помедлив, добавил: – После ранения…
– Тебя ранили, дитенок? – ахнула мать.
– По колену чирикнула.
– Чирикнула! Ах боже милосердный! Показывай скорей…
Николка нехотя стянул сапог и задрал штанину: на ноге краснелся рубец, оставленный пулей. Ильинишна долго охала и причитала, Тимофей молча вздыхал.
Однако мальчуган по приезде домой был огорчен. Он надеялся увидеть здесь Степана и Настю, которых Безбородко лично доставил в курский госпиталь. С тех пор прошло много времени. Куда же девались брат и невестка? Что с ними стало? Николка не знал, что скажет по возвращении в полк Семенихину, Терехову и всем бойцам, с нетерпением ожидающим своего комиссара.
Еще до конца отпуска он начал собираться в дорогу. На уговоры родителей паренек отвечал скупо, односложно:
– Надо! Чего ж дни терять? Наши под Каховку пошли… Как же без меня-то?
В день отъезда Николки особенно ярко светило солнышко. Усадьба коммуны оглашалась радостным криком детворы, пускавшей в ручьях самодельные мельницы. Ильинишна и Тимофей стояли на ступеньках крыльца, омраченные скорым расставанием с Николкой. У подъездного сарая Огрехов седлал лошадей, чтобы доставить Николку на станцию.
– Глянь-ка, а там что за люди? – указал он, подняв рыжую бороду, и выронил из рук незатянутую подпругу.
От Мягкого колодца, вдоль живой изгороди акации и кленов, шли женщина и мужчина. Выбравшись на зеленеющую проталину, они остановились лицом к усадьбе, стройные и молодые, любуясь чудесным блеском весны.
Николка взглянул на них своими острыми глазами пулеметчика и, взмахнув руками, закричал: – Они!
Савелий Родионович Леонов
МОЛОДОСТЬ
Редактор Я. Н. Фомина. Худож. редактор И. Л, Лившиц. Художник В. К. Аргутинский. Технический редактор А. С. Елагин Корректор Г. П. Мительман
Сдано в набор 10/VI 1959 г. Подписано к печати 9/VI 1959 г.
Формат бумаги 84 х 108/32. Физ. псч. л. 23,150. Усл. печ. л. 37,981.
Уч. – изд. л. 38,719. Изд. индекс ХЛ-179. АО 5314. Тираж 50 000 экз.
Заказ 1175. Цена 11 р. 30 к.
Издательство «Советская Россия», Москва, проезд Сапунова, 13/15
Книжная фабрика им. Фрунзе Главиздата Министерства культуры УССР, Харьков, Донец-Захаржевская, 6/8.
