Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)
Глава тридцать третья
Октябрьские дожди сменялись снегопадами, ветер лизал шершавым языком тускнеющие бугры и дороги, а вскоре начинал трещать гололед, секла каленым бекасинником небесная крупа и к ночи запевала со всеми подголосками коварная вьюга. Не было конца ненастью.
Обычно в эту пору замирали увалистые орловские поля, переходившие на западе в голые кромские степи и черные вырубки дмитровских лесов. Крестьяне, намолов с осени муки для хлеба и надавив конопляного масла, чтобы было чем подсластить похлебку, сидели в избах, словно пчелы на зимовке. Мужики изводили вороха свежего лыка, обувая семью; бабы пряли лен и шерсть, ткали холстину и сукно – в приданое дочерям. Одни хищные волки рыскали по заснеженным бурьянам, петляли возле деревенских гумен настырные лисы-огневки, да заяц-русак лакомился в приречном лозняке ветками сломанной осины.
Уже запамятовали люди рассказы дедов, как в былые времена на их земле решалась участь родины, как наймит польской шляхты Лжедмитрий спалил древний город Кромы, отбиваясь от войск Бориса Годунова… После смерти первого самозванца шляхта выставила другого, прозванного впоследствии Тушинским вором, который отсюда же изловчался при содействии конницы пана Рожинского ударить на Москву… Но не пришлось тогда навязать русскому народу иноземное иго!
И вот, спустя три века, вновь сверкнуло острие вражеского клинка у сердца Отчизны.
Опять исчез в дыму пожарищ город Кромы, став центром битвы армии четырнадцати держав с полками Советской России. Весь мир следил за исходом этого необычайного сражения. На географических картах искали крошечную точку, где встретились две силы, две ненавистные друг другу системы – свет и тьма, молодость и старость.
«Действительно, история как бы повторяет здесь народную драму, – думал Орджоникидзе, проходя по налитому сумраком ночи окопу и едва различая припавших к брустверу красноармейцев. – Но зато сейчас кровь льется во имя правды и свободы, о которых раньше лишь мечтал человек! Правда и свобода жили в сказках, песнях – от седой древности до наших дней. Однако ни разу еще люди не увидели их так близко, ни разу не почувствовали такой гордости и счастья в сердце своем! Это и есть залог победы!»
Орджоникидзе неотлучно находился в войсках, С той минуты, когда в его мозг запало подозрение, что фронтовые неудачи – дело рук злонамеренных обитателей высоких штабов, он сделался особенно зорким и настороженным. Он спал в автомобиле или на коне при переезде из части в часть, ел солдатскую пищу. В наступлении оберегал Ударную группу от вражеских ловушек, почему-то не учтенных авторами строгих оперативных приказов.
И хотя фронт продолжало лихорадить, Орджоникидзе не боялся кризиса. Ведь врага не только удалось остановить, но советские бойцы заставили его попятиться, вырвав из когтей город Кромы. А тем временем соседние армии пополнялись и приводили себя в порядок. Сто тридцать тысяч штыков, шестьсот орудий и три тысячи пулеметов преградили путь добровольцам белого юга.
Орджоникидзе уже видел завтрашний день: бегущие толпы – остатки «цветных» дивизий, брошенные на дорогах обозы, панику у врага. Не для завершения ли этой картины к Воронежу подтягивался конный корпус Буденного – против «Донской стрелы» Мамонтова и «волков» Шкуро?
– Что там случилось? – спросил Орджоникидзе командира штурмового полка, заслышав странные шорохи и голоса людей в лощине. – Противник зашевелился?
– Нет, Григорий Константинович, – это мужичок-подводчик улизнул от белых. Целый воз винтовок нам доставил – сто тридцать штук.
– Интересно!
Орджоникидзе плотнее застегнул шинель, надвинул глубоко на лоб фуражку и большими, по-кавказски легкими шагами направился в лощину. Командир полка шел следом, докладывая результаты предпринятой разведки. Это был рослый, немного замкнутый парень из рижских рыбаков, поднятый волной революции за храбрость и врожденный ум на новое поприще. Когда он во главе своих цепей брал приступом Кромы и увидел рядом члена Военного совета армии с винтовкой наперевес, простое сердце его, измученное сомнениями и тревогой, наполнилось братской привязанностью к мужественному грузину, которому приходилось вмешиваться и отменять распоряжения капризных рутинеров и замаскированных предателей, быть одновременно военачальником и солдатом.
– Перед нами, Григорий Константинович, происходит какая-то перегруппировка. К утру может начаться серьезное дело!
– Что за перегруппировка? Меняют потрепанные части? Усиливают свежими формированиями?
– Это не установлено…
– Плохо! А огневые средства? Пора нам добывать точные сведения! Надо перенимать опыт у таких следопытов, как Осип Суслов в седьмой дивизии. Тот с пустыми руками не возвращается из поиска.
И, прислушиваясь к подозрительной тишине, Орджоникидзе добавил:
– Дело может возобновиться не к утру, а в любую минуту!
Они подошли к худой, перевалившейся от усталости кляче, запряженной в телегу. Сбоку темнелась фигура крестьянина в зипуне, с заиндевелой бородой.
– Здравствуй, дед, – сказал Орджоникидзе,
– Доброго вам здоровья, сынки, – глухо отозвался простуженный голос. – Нельзя мне, служивые люди, притулиться чуток возле той избенки? Глядишь, потише будет…
– Сделай милость, поезжай. Да зайди в избу – обогрейся!
– Спаси вас христос на добром слове! Но-о, Машка, трогай!..
Кляча дернула, обледенелые колеса завизжали, и воз двинулся к одной из крайних хижин кромского предместья. Орджоникидзе и командир полка опередили крестьянина и вошли в помещение, покинутое жильцами. Сейчас тут находился пункт медицинской помощи.
Пожилой фельдшер с нахмуренно-казенным лицом и два молодых санитара встали при виде начальства.
– Раненые есть? – спросил Орджоникидзе.
– Никак нет, товарищ член Военного совета, – вытягиваясь, заученным старо-казарменным речитативом докладывал фельдшер. – Убитых погребли согласно воинского распорядка… Тяжелораненые отправлены в лазарет! Двое – с контузией и легкой пулевой раной – вернулись в строй! И Мартына тоже, – он посмотрел на командира полка и невольно вздохнул: —… тоже погребли…
Мартын был земляком командира полка и другом детства. Час тому назад, отбивая контратаку, он перехватил на лету вражескую гранату, чтобы вернуть обратно… Граната разорвалась в руке, и его изуродованное тело унесли санитары.
Все постояли молча, отдавая долг чести, мысленно прощаясь с боевым товарищем. Затем Орджоникидзе снял ремень с тяжелой кобурой маузера, расстегнул крючки шинели, повесил на гвоздь фуражку. В зачесанной над выпуклым лбом шевелюре и пушистых усах белела спутница человеческих страданий – седина.
– Чаек найдется?
– Так точно!
На столе звякнули железные кружки, заклокотал снятый с печурки объемистый чайник. Серая струйка пара поднималась из прокопченного, задорно-выгнутого носика к низкому потолку, скрадывая свет керосиновой лампы.
Присаживаясь к столу, Орджоникидзе взял кружку с чаем и грел об нее озябшие руки.
– Большой ценой оплачиваем мы нашу победу, – заговорил он в раздумье. – Дорого, очень дорого обходится нам счастье будущего! Во имя светлой радости грядущих веков уходят из жизни люди, о которых будут написаны тома! Сейчас я узнал о гибели ветерана питерского подполья Ивана Быстрова… Этот человек отдал всю молодость революционной борьбе. Он спасал меня в двенадцатом году, после Пражской конференции, от жандармерии на Васильевском острове… А в семнадцатом, когда я приехал из ссылки, Быстрова уже не оказалось в Питере. Мобилизованный в царскую армию, он пропал без вести на австрийском фронте. И вот теперь стало известно, что летом прошлого года Иван вернулся из плена, был тотчас послан с государственным заданием на Орловщину, даже не успев навестить семью, и там его убили кулаки.
– От кого вы узнали, Григорий Константинович? – участливо спросил командир полка.
– От шофера Найденова.
И опять наступила тишина. Играл тоненькими колокольчиками чайник. Мигала лампа. С простудным скрипом приоткрылась дверь. За порогом стоял подводчик, не решаясь войти.
– Шагай, дед, не бойся, – здесь чужих нет, – позвал Орджоникидзе. – Чаю хочешь?
– Не откажусь, добрый человек. Должно, кости моя насквозь промерзли… От жилья, вроде собаки бездомной, вовсе отбился, – старик снял бараний треух, покрестился в святой угол и, надламывая задубенелые складки зипуна, присел на табуретку.
– Дальний?
Подводчик глотнул кипятку. Не спеша смахнул с прокуренных рыжевато-сивых усов и бороды оттаявшие сосульки и поднял на Орджоникидзе пытливые и строгие глаза.
– Из своей губернии пока не выгнали…
– Как же ты умудрился от белых удрать?
– Я-то? Горе умудрило…
Он отодвинул кружку, словно расхотел пить чай или обиделся.
– Нешто есть на свете такой закон – мужика полтораста верст без роздыха гонять? Да и забрали меня з самом прискорбном бедствии… не дали сына похоронить…
– Умер сын-то?
– Кабы умер! Из обреза прицелили соседи-богачи… Коммунистом был, ну и тряхнул их чуток продразверсткой… А собрался с красными в отступ – они за деревней подкараулили!
Старик заморгал влажными ресницами, сиплый голос оборвался.
«Еще одна жертва, – Орджоникидзе сидел, прислушиваясь к непогоде. – Им нет числа! Но лучше сразу расквитаться по счету, нежели тратить каплю за каплей народную мощь!»
Где-то далеко ударило орудие. Снаряд прошумел над кровлей и оглушительно лопнул, зазвенев оконными стеклами.
– Почему ты решил ехать через фронт, не домой? – поинтересовался Орджоникидзе, возобновляя разговор. – Твоя деревня ведь на той стороне?
– Пытался домой – с полдороги вертают! Офицеры злые с неудачи: плетей не жалеют, дуло подводчикам а зубы суют… Чистая поруха!
– Значит, не приглянулся трудовому крестьянству Деникин?
– Черт ему рад! – старик вдруг оживился. – Посуди, это ли не разорение? Привез Деникин по четверти фунта соли на двор, а у нас восемь сотен скота отнял! Советская власть из барской экономии нам дала, дак он, родимец, отнял и зарезал… А скот был племенной! Выходит, он и не думал тут заводить хозяйства!
«Произошла коренная перемена в психологии земледельца, – с удовлетворением отметил про себя Орджоникидзе. – Раньше мужик не подозревал, что несет белая чума. Случалось при нашем отступлении – нападали селяне на красноармейские обозы… Теперь жизнь делает существенную поправку: мужик голосует за нас! Вчера на участке отдельной стрелковой бригады деревенские парни притащили нам два украденных у корниловцев пулемета. Червонным казакам доставили местные жители замки от орудий, которых советские артиллеристы не сумели вывезти при отходе. И вот подводчик, удравший с возом винтовок… Об этих фактах следует написать Владимиру Ильичу! Налицо – провал деникинской политики в отношении крестьянства, полный и бесповоротный крах!»
Второй снаряд грянул ближе. Огонь в лампе погас. И тогда отчетливо донеслась из придавленной степи кучная пальба, какая бывает при внезапной атаке…
Орджоникидзе вскочил. На ходу надевая оружие, сказал старику:
– Ты свободен! Можешь ехать в тыл…
– Почему в тыл? Я, служивые люди, поеду вместе с вами! – крикнул подводчик и вышел за военными.
В темноте брызгали ярко-оранжевые струйки пулеметных очередей. Мокрый ветер путал и относил к реке голоса команды, стоны раненых, дикое ржание испуганных коней.
Глава тридцать четвертая
Белые дважды за ночь подступали к окраине города Кромы, врывались то здесь, то там в красноармейские окопы и, встреченные штыками, гранатами, кинжальным огнем пулеметов, снова откатывались на исходный рубеж.
А когда забрезжил рассвет, советские войска сами поднялись на скользкий бруствер и двинулись вперед. Опять начались перебежки, стычки…
Широки среднерусские просторы. Часто зимой они казались путнику бескрайней пустыней, с редкими оазисами деревень. Чтобы не заблудиться, люди ставили по ухабистым проселкам дубовые вешки, обмотанные соломой, а вдоль большаков испокон веков тянулись вереницы ракит. Но сейчас тесно было в поле: шла война! За линиями сражающихся армий копошились пополнения, обозы, штабы, интендантства. На сотни верст от Орла к востоку и западу, к северу и югу страна не знала покоя ни ночью, ни днем. Все напрягалось до отказа, все жило войной!
Теперь гигантская дуга фронта, выгнутая от берегов Волги и Днепра к многострадальной Орловщине, утратила правильную форму. Вершина ее ущербилась с тех пор, как древние Кромы достались красным. Жестоко ошибся хитрый властолюбец Деникин, считая с захватом Орла кампанию выигранной. Он следил с возрастающим беспокойством за действиями Ударной группы – грозной силы в двенадцать тысяч штыков, две тысячи сабель, шестьдесят орудий и триста пулеметов, которая трепала прославленную гвардию Кутепова.
Вопреки хвастливым обещаниям, Деникин вынужден был отказаться от прямого похода на Москву и принять здесь, на орловско-кромских полях, генеральное сражение. Он приехал в штаб-квартиру добровольцев и лично тасовал «цветные» части, словно опытный шулер – крапленые карты, перекидывал их с участка на участок, сосредоточивал перед флангами Ударной группы, надеясь двойным охватом со стороны Дмитровска и Орла нанести ей решительное поражение.
Неудача боя с отдельной стрелковой бригадой накануне, отступление корниловцев к Спасскому и значительные потери в полку Гагарина заставили белых принять особые меры. Ночью в Спасское подошел второй корниловский полк, прибыла артиллерия, броневики. Многочисленная разведка отыскивала слабые места в позициях, занимаемых красноармейцами.
Ранним утром оба корниловских полка внезапно атаковали цепи советских войск. Шквальный огонь орудий и пулеметов предшествовал рукопашной схватке. Бойцы отдельной стрелковой бригады дрались геройски, не уступая боевых рубежей. Но из штаба 14-й армии, куда с этой ночи вошла Ударная группа, последовал приказ: задержать наступление других соединений для выяснения обстановки на левом фланге!
– Что же тут выяснять? Разве это не предательство – прекратить борьбу по всему фронту и дать врагу возможность расправиться с отдельной бригадой? Это прямая помощь Деникину! – возмутился Орджоникидзе, узнав о содержании приказа.
Действительно, вскоре с участка стрелков доставили тревожную весть. Белые, воспользовавшись ослаблением нажима красных в других пунктах, сосредоточили главное внимание на разгроме единственной бригады. Применив испытанный маневр охвата и перекрестного огня, – корниловцы сломили сопротивление советской пехоты, взяли три деревни и повели решительное наступление на Кромы – во фланг Ударной группы.
Орджоникидзе поскакал верхом на северо-восточную окраину города Кромы, еще не представляя себе, каким образом можно выправить положение. Да, не случайно пятеро суток штабисты толкали Ударную группу на Фатеж – Малоархангельск! Не случайно было изменено направление на Куракино– Малоархангельск с той же подлой целью – загнать войска в оперативный мешок! И вот, не добившись желанного результата, вражеская агентура наносит приказом командарма удар в спину…
Выезжая на Орловское шоссе, Орджоникидзе ясно слышал винтовочную пальбу за бугром, который заслонял от глаз кромские степи.
На бугре маячили два всадника: командир латышской бригады, оборонявшей с юга Кромы, и усатый, в развевающейся бурке командир приданного ей казачьего полка. Орджоникидзе издали уловил громкий голос негодующего кубанца:
– Товарищ комбриг! Чи у нас война, чи шо? Почему белые лупят наших, а мы с вами стоим, як скажени?
– Указание свыше, товарищ Безбородко, – ответил не совсем уверенно комбриг.
– Га! Указание… Хиба мы носим чурбаны заместо голов? По одному нас зараз повибивают из седла! А есть директива: сегодня к вечеру выйти на железную дорогу Орел – Курск! Як же мы выполним ее, подставляя бока чертовым куркулякам?
Возле всадников разорвался снаряд. Серый в яблоках конь прянул на дыбы и заплясал, чувствуя твердую руку Безбородко. Второй снаряд сделал перелет и угодил в городскую баню. На обратном скате косогора показались расстроенные цепи, галопом неслась походная кухня, бежал санитар с белой повязкой на рукаве… Это отступала отдельная стрелковая бригада.
Всадники увидели Орджоникидзе и повернулись, к нему. Он сказал комбригу:
– Распорядитесь о переброске сюда штурмового полка! Возьмите общее руководство боем!
– Слушаю, товарищ член Военного совета, – откозырял комбриг.
– А вы, товарищ Безбородко, действуйте справа!
– Добре! – повеселев, крикнул казак. – Мои хлопцы будут подсоблять!
Раздалась команда. Отступающие стрелки задерживались на подъеме, рыли окопчики. Принимали с подоспевших двуколок патроны, рассовывая их в подсумки, жадно пихая в карманы и за голенища сапог.
От реки Кромы громыхнула советская артиллерия. Из-за маленьких домиков предместья выходила колонна штурмового полка. Она двигалась быстро, привычная к маршам и стремительным атакам.
Орджоникидзе слез с коня и отдал повод подскочившему бойцу. Он с улыбкой кивнул знакомому командиру, славному парню из рижских рыбаков.
– Сняли тебя, друг, с насиженного места? Ничего, тут по нашей ухватке всего дела на копейку… Потом вернешься доколачивать «дроздов»!
– А мне, Григорий Константинович, хоть на копейку, хоть на рубль – только бы не зря работать, – отозвался здоровяк, любуясь своими батальонами, что быстро, четко, на ходу выстраивались в боевой порядок.
Комбриг дожидался, пока штурмовики поравняются со стрелками отдельной бригады; затем указал на приближающиеся цепи горчично-бурой пехоты:
– Впере-о-од! Вдарим, братцы, по барчукам-корниловцам!
Задрожала мерзлая земля, засвистел ветер. Рывок с бешеной пальбой, с криком – и тотчас нахлынула мертвая тишина… Когда отнесло дымовую завесу, на поле уже все изменилось: тысячи людей, сбитые в кучи, осатанело взмахивали штыками и прикладами… Казалось, не было в мире силы, способной отделить в этом кипящем муравейнике врагов от друзей… Глухие удары, звон металла, слились в одно целое.
Белые кинули из ближайшего тыла резервный батальон в сопровождении броневиков. Дверца одного броневика поминутно открывалась, и сытый, холеный полковник, высовываясь, отдавал приказания через ординарца в черной кожанке:
– Товарищи, смотрите… кубанцы! – закричал санитар, который недавно так поспешно удирал от неприятеля.
Справа – долиной реки Ицки – во фланг корниловцам летела черной тучей кавалерия. Будто молнии, среди крылатых бурок мелькали алые концы башлыков и донышки папах.
Червонные казаки скрылись за молодым дубняком и вымахнули на равнину, где продолжалась рукопашная. Звучно дышали скачущие кони. Играли холодной сталью клинки.
Белые не выдержали… Толпясь, побежали назад, не обращая внимания на ругань и угрозы начальства из открытого броневика.
– Ото куркуль собрался до моей саблюки, – Безбородко пустил Серого во весь опор за быстроногим ординарцем в кожанке. С первого взгляда станичник признал в нем Ефима Бритяка.
Ефим выстрелил. Но маузер дрожал в его руке, и в следующий миг Безбородко взвился над предателем, как огненный вихрь. Ефим споткнулся и упал, ощутив холод ужаса от певучего клинка и острую боль в лопатке…
Пользуясь замешательством противника, красноармейские цепи выравнивались и шли вперед.
«И здесь у них не выгорело», – думал Орджоникидзе, возбужденный счастливым исходом ратного дня.
Глава тридцать пятая
Вчера еще заботливый еж носил «а своих острых иглах радужно-звонкую листву для постели. Еще ворковали на дубовой сушине, запоздав с отлетом, лесные голуби-клинтухи. Краснели нарядные мухоморы возле еловых зарослей, так и напрашиваясь в лукошко вместо спрятавшегося под лапником буровато-кряжистого боровичка…
А сегодня – кругом бело и тихо. Ночью подкралась снеговая туча, запорошила землю, кинула пышные уборы на деревья и кусты.
Зима!
Быть может, через два-три дня улыбнется из пасмурной выси солнышко и опять обнажит черные бугры, уснувшие ветки, мшистые пни, муравьиные кочки глухой дубравы… Но это – не осень, ей нет возврата! Другой хозяин обходит добытые в суровой борьбе владения, примеривается к ним, чтобы осесть прочно и властно, с пением морозных скрипок и пальбой речного льда.
И партизаны бодрее почувствовали себя, выстраиваясь на хрустящем, ярко-сыпучем ковре поляны, где не успели отпечатать следа ни птица, ни зверь. Тешила глаз свежесть и новизна природы. Легко дышала грудь.
Однако не в смене лесной красы таилась причина лагерного возбуждения. Причина была иная: партизаны готовились к делу! Хотя отряд не знакомили с планом операции, – он до поры до времени составлял тайну узкого круга командиров, – все жили боевым задором предстоящей схватки. Разве трудно смекнуть о намерении начальства, если приходится вскакивать по тревоге, часами лазать с обрыва на обрыв и отбивать воображаемые атаки?
Встряхнулись люди! Словно и не гостило здесь уныние, скука, печаль-тоска по домашнему теплу…. В лицах появилось нечто орлиное.
Учились методично и строго, как настоящие солдаты. Любуясь натиском зимы, славили твердым шагом, смелым взглядом эту первозданную чистоту мира. Сейчас гордились партизаны близостью к звериной тропе и птичьей песне, предпочитая умереть на свободе, чем жить в кабале.
Настя прошла перед строем, оглядывая рыжие зипуны, ватные пиджаки и дубленые тулупы.
– Маскировка плохая. Раньше по чернодолу мы еще применялись к местности, а сейчас в таком облачении долго не навоюешь.
– Что ж, товарищ командир, – весело подал голос Чайник с левого фланга, – прикажешь снять одежду и в исподнем ходить?
Настя не ответила на шутку, думая о чем-то несравненно большем и важном. Повернулась лицом к железной дороге. Тайные искорки зажглись в недоступной лазури ее глаз.
Сегодня она не стала заниматься с людьми. Сразу после утренней поверки распустила отделения на отдых. И – вскоре сама ушла из лагеря, оставив за себя Тимофея.
…Базар на Соборной площади был в полном разгаре, когда Настя добралась с попутными подводами гончаров и вереницами молочниц в город. Спекулянты торговали привезенным из Ростова сахаром, отвешивали соль – редкость во время гражданской войны. Бойкие деникинские интенданты сбывали местному населению заморскую обувь, военные френчи и бриджи. В руках шуршали радужные кредитки всех южных правительств – от Дона, Кубани и Терека до Особого совещания.
После лесной глухомани все здесь казалось Насте диковинным, все удивляло и настораживало. Она не спеша, будто еще занятая делом, выбралась из толпы и пошла к Низовке, по тонкому льду которой уже перебегали люди.
Дыхание невольно останавливалось при виде комендантского патруля или стражника на перекрестке. Однако внешне Настя держалась спокойно.
Встреча с Красовым произошла не там, где Настя искала его – не в Пушкарской слободе, а совершенно случайно, на центральной улице. Она никогда не узнала бы в хромом старике, обмотанном толстым шарфом поверх воротника зимнего пальто с густо седеющей бородой, прошлогоднего здоровяка-паровозника. Но он сам посмотрел на нее пристальным взглядом, тихо кашлянул и дал знак следовать за ним.
Потом, на глухом пустыре, Красов сказал Насте, что слышал о действиях жердевских партизан и хотел установить с ними связь.
– Вовремя ты попала мне навстречу, товарищ Огрехова. Вместе Клепикова били, вместе и Деникина придется решать.
Красов вел через своих людей наблюдение по всей железнодорожной ветке, беспокоя врага мелкими диверсиями. Но сейчас, объединив силы деповских рабочих и партизан, можно справиться с более серьезной задачей.
Условившись о доставке спрятанного оружия в Гагаринскую рощу, Настя повернула к центру города, стараясь сохранить внешнее спокойствие. Она радовалась удачному началу.
И холодный зимний день развеселился. Солнце пробилось сквозь облачную пасмурь и залило белые улицы, дома, телеграфные провода ослепляющим блеском. Перед фасадом городской больницы прогуливались выздоравливающие офицеры и солдаты, – опираясь на костыли. Громко разговаривали о неудачах на фронте, о полном равнодушии белого тыла к нуждам армии.
– Представьте, господа, – услышала Настя возмущенный голос безногого. поручика, – Кутепов требовал от населения для марковской конницы тысячу полушубков и две тысячи подков. Что же дали уважаемые обыватели своим защитникам? Всего одну шубу и две подковы!
– Меня хотели направить в курский лазарет, да я отказался, – долетело от другой группы военных. – Там, говорят, жуткая картина! Ежедневно приходят санитарные поезда, переполненные ранеными, а их никто не встречает… Даже извозчики в панике разбегаются, не желая перевозить обмороженных фронтовиков!
Настя ловила каждое слово, для нее становилась все яснее обстановка, в которой очутился враг. Скорей, скорей к партизанам! Именно сейчас надо нанести решительный удар по ненавистным захватчикам!
Бледный офицер, с повязкой на голове, зашагал через улицу навстречу девушке в зеленой шубке.
– Минутку, Ирен! Как же насчет моего предложения?
– О чем ты? Не понимаю… Ха-ха-ха! Заслышав смех девушки, Настя вздрогнула и пошла быстрей. Она узнала Аринку. Чувство непосредственной опасности жутким холодом пахнуло в сердце.
Дочь Бритяка давно оправилась от ушибов, полученных в Коптянской дубраве, но из города не уезжала. У нее здесь было много знакомых, а находящийся на излечении капитан Парамонов даже предлагал уехать вместе с ним в Ростов… Сейчас он как раз требовал ответа на свое предложение. Аринка вертелась перед офицером, шутила, заигрывала. Вдруг, приметив Настю, она заторопилась уходить.
Теперь соперницы шли рядом по узкому тротуару. Тянулись минуты напряженного молчания. Скрипел под ногами снег,
«– Ты слышала, что Кожухов про Степана раззвонил? – опросила Аринка, и Настю поразила глубокая печаль в ее голосе. – Ох, сгореть бы тому Кожухову белым огнем! Все сердце испепелил… Ведь я люблю Степана, только его люблю!
Опять наступило тягостное затишье. Но соперниц больше не было: Настя и Аринка шли, переполненные одним страданием.
– А я не верю, – упрямо тряхнула головой Аринка,
– Почему? – с живостью посмотрела ей в лицо Настя, забыв об опасности. Она цеплялась за каждый намек, чтобы опровергнуть нелепый и страшный слух о гибели любимого.
– Да как же он, расстрелянный-то, на большаке марковцев рубил?
– Степан?
– Да! Я сразу признала его, когда Парамонов рассказывал о своем ранении…
– Какой Парамонов?
– Ну, что стоял возле больницы, с повязкой на лбу. Сын шахтовладельца. «Я веду, – говорит, – взвод марковцев на деревню, а сзади вылетели красные конники! Ко мне скачет, кто бы вы думали? Мой бывший рабочий, с комиссарской звездой на шинели, с черным чубом, обвешанный гранатами… Не выстрели я в коня, который отпрянул в сторону, благословила бы меня сабля на тот свет!»
Аринка взглянула на спутницу, точно спрашивая: разве это мог быть кто-либо иной, кроме Степана? Настя схватила руку девушки:
– Выстрелил в коня?
– Из нагана, – уточнила дочь Бритяка, не совсем понимая, почему Настю заинтересовал конь.
А партизанка вспомнила первую лагерную ночь в лесу, горящие эшелоны на станции и случай у Мягкого колодца с уведенным Гольчиком…
«Жив! Жив! – играло сердце в груди. – Степан жив!»
Они дошли до реки. Аринка повернула назад не прощаясь.
– Что же домой не идешь? – спросила Настя.
– А чего я в Жердевке не видела? – скучным голосом ответила Аринка. – Тут хоть народу много, происшествия разные бывают. На днях ждут самого Деникина – в Орел поедет, к войскам…
«В Орел… Деникин!» – Настя постаралась сделать равнодушное лицо и сказала:
– Пустое все. Откуда тебе известно про генерала? Дочь Бритяка снисходительно усмехнулась:
– От залетки Парамонова.
