Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)
Глава двадцать восьмая
В разбитое окно лесной сторожки заглядывала зеленая ветка боярышника. Бодрящие запахи ландыша и незабудок струились в голубизне росистого утра. Легкие испарения поднимались с лужайки навстречу солнцу, купавшемуся в необозримых глубинах небес. К пению ранних птиц присоединялись все новые и новые голоса пробуждавшегося мира пернатых, а над лесом и окружающими полями плыл далекий церковный благовест. Так начался воскресный день.
Седой благообразный старик остановился среди деревьев, прислушался и, сняв картуз, осенил себя широким крестом. Оглянувшись по сторонам, бесшумно направился к сторожке.
«Никого нет». – Он уставился молочно-синими немигающими бельмами на давно опустевшее помещение.
Затем вошел через порог, сел на лавку. Пригладил рукой сивые волосы, расстегнул черный, грубого сукна пиджак, вздохнул. От безделья смахнул со стола прошлогодние дубовые листья и куски раздробленного стекла. Видимо, он был раздражен чем-то и с каждой минутой проявлял все больше признаки нетерпения.
Вдруг совсем близко фыркнула лошадь, зашуршали по молодой траве копыта. И не успел старик выглянуть в окно, как позади него скрипнула половица: прискакавший человек уже стоял в помещении.
– Рад вас видеть, Потап Федорович! Живы и здоровы?
– Живу, слава богу. А вот за твой приезд, Николай Петрович, опасался. Слышал я, что многие дезертиры ушли на призывные пункты доверились увещеваниям большевиков… Может, думаю, прихватили с собой и Клепикова!
При последних словах Адамов поднял на него свои бельма и сморщил жуликоватое лицо.
Клепиков стегнул по пыльному голенищу плетью, небрежно сел на край стола. Он сильно осунулся после августовских событий, прилизанные волосы поседели на висках, и черные усики теперь не придавали его физиономии прежнего молодцеватого вида. Ужас поражения, тюрьма, куда тащили его те самые мужики, которых он вел на город, ожидание неминуемого расстрела – все это сорвало с него признаки кичливости и чванства. Но зато рассудок стал более ясен, а нрав менее горяч, и в сердце накопилось столько злобы, что левоэсеровский вожак походил сейчас на ядовитую змею, изловчившуюся для укуса.
– Ваш упрек достаточно основателен, Потап Федорович, – сказал он, не меняя тона. – Большевистская агитация среди «зеленых» действительно имеет успех: с повинной уходят не только дезертиры, но и активные участники прошлогоднего дела. Мы теряем над ними силу, мы становимся беспомощны, когда люди узнают о грубом произволе белой армии, наступающей в глубь России, о возвращении помещикам земли, о порках и расстрелах. Новые-то козыри оказались посильнее наших старых. Мое почтение!
Клепиков ожидал, что Адамов начнет упорно возражать, но старик сипло рассмеялся в ответ. Вынув серый клетчатый платок, долго сморкался, вытирал исполосованную морщинами, красную, вареную шею. Схватил цепкими, точно клещи, руками локоть собеседника, потянул к себе.
– Не велика беда, Николай Петрович, право же. Из такого дерьма, как дезертиры, не получится у них хороших вояк. Да и нам они больше не нужны. Иная у нас забота, голубчик…
– Вы полагаете, что выгоднее перейти от массовых операций к мелким диверсиям?
– Именно выгоднее! – с живостью взъерошился Адамов и настойчивее потянул к себе локоть Клепикова. – Чего греха таить? С августа отряды живут в лесах на манер барсуков. Ни одного дела не выгорело!
– А меня-то с Гагариным освободили, – вставил Клепиков.
Адамов покачал головой.
– Тебя с Гагариным освободили не отрядники, а мои деньги. Еще скажу, из Орла помогли. Филя ж Мясоедов понадобился для отвода глаз, дабы все свалить на бандитов.
У Клепикова зачесался кончик носа. Высвободив руку из цепких пальцев старика, он прошелся по скрипучим половицам.
«Вот теперь ясно, чьи деньги приносила мне Аринка в тюрьму для подкупа конвоя, – с большим запозданием догадался левоэсеровский заправила. – Ловко действует этот хитрый полуслепой волк. Значит, крепко надеется вернуть свои владения».
Ему было досадно, что Адамов совершенно обесценил весь труд по созданию «зеленых» отрядов и явно глумился над их никчемностью. Старик еще зимой напоминал о необходимости подрыва мостов на железной дороге, организации крушений эшелонов, поджога советских учреждений и предприятий. По весне, когда стало известно о продвижении Деникина в сторону Черноземья, напоминания в адамовских устах все более походили на воркотню хозяина, недовольного бездействием своих поденщиков. И сегодня, пользуясь случаем возвращения дезертиров в Красную Армию, он пришел сюда уже с приказом.
– Советы теперь заняты фронтом, – степенно пояснял старик, – назад оглядываться им недосуг… А тебе, милой, раздолье! Шли одного за другим проворных ребят к намеченным точкам, бей антихристовых сынов по хвосту! Особо ретивых возьми на жалованье: плати, не скупись, денег хватит.
Как всегда при встрече, желая подкрепить словесные доводы, Адамов вывалил на стол пачки банковских билетов.
Клепиков молча спрятал деньги. Закурил папиросу. Нервы его стали успокаиваться. Он уже думал о том, чтобы поскорее избавиться от лишних людей и приступить к диверсиям, которые, несомненно, чувствительнее ударят по тылам Советов.
Распрощавшись с Адамовым, Клепиков поскакал в лесную чащу. Надо было проехать около тридцати верст до границы уезда, скрываясь от посторонних глаз в зелени деревьев и за овражными скатами.
Солнце поднялось высоко, роняя свой нестерпимый блеск на обильные всходы ярового клина. Клепиков увидал неподалеку белую колоннаду барского дома и понял, что эти рослые хлеба посеяны коммунарами «Зари».
«Ничего, придут белые, и от вашей коммуны только перья полетят!» – злобно ухмыльнулся он, пришпоривая коня.
Проезжая опушкой дубовой рощи, Клепиков услышал звуки гармошки и голоса. В престольные праздники и воскресные дни деревенская молодежь устраивала, по обыкновению, гулянки в лесу. Клепиков приподнялся на стременах и заметил на лужайке гурьбу парней и девчат в цветных платьях. Среди них выделялась нарядная Аринка, рядом с которой шагал черный, приземистый малый.
Осталося два денечка
До солдатского паечка! —
выкрикивал под гармошку Аринкин кавалер.
Осталось две недельки
До солдатской до шинельки!
«Эх, звериная моя жизнь – из леса не покажешься! – У Клепикова помутилось в глазах от нахлынувшей тоски. – Аринку не вижу месяцами, а увижу, будто нож в сердце… Не любит девка гулять в одиночку!»
В это время гармошка заиграла плясовую, и в хороводе зазвенел голос Аринки:
Почему я весела?
Ох, девчоночки, дела:
Одного не долюбила,
А другого завела!
Клепиков изо всей силы огрел плетью коня и поскакал прочь, чтобы не видеть и не слышать ничего.
Глаза двадцать девятая
Пятого мая белые взяли Луганск, продолжая теснить наскоро сформированные красноармейские части. Деникин бросил в наступление все свои наличные силы: кавказскую армию Врангеля, донцов Сидорина и добровольцев Май-Маевского.
Хотя по плану Антанты Южному фронту придавалось второстепенное значение по сравнению с Восточным, Деникин смотрел на дело иначе. У него было двести тысяч кадровых солдат и офицеров и лучшая в мире конница – донские и кубанские казаки.
Развивая успешное наступление, деникинцы во второй половине июня подошли к Харькову. До Москвы оставалось не более семисот верст.
С тяжелыми боями отходил через весь Донбасс полк Антона Семенихина. Он потерял три четверти своего состава; некоторые роты уже не имели ни взводов, ни отделений, ибо в них насчитывалось по десять или пятнадцать человек. Красноармейцы шли по знойной степи, опираясь на винтовки и волоча за собой пулеметы с простреленными щитками. Днем и ночью им приходилось отбивать яростные атаки корниловцев, рыть окопы, сходиться в штыки, оглашая пространство страшным криком, и снова идти, схоронив павших товарищей и унося раненых.
Самой заметной фигурой среди бойцов полка был Федор Огрехов. Здоровенный, рыжебородый, он постоянно выделялся из общей массы своей нескладной выправкой и развалистым шагом. Служба в армии представлялась ему неисчислимым скопищем дел, которые трудно осилить, но избежать невозможно. Поэтому каждую минуту его видели занятым. Он либо тащил на плечах двухпудовый «максим», либо рыл траншею для пулеметной прислуги; на привале раздувал костер и кипятил чай, в обед шел на кухню за кашей для бойцов; при отражении атаки белых он в качестве второго номера подавал ленту за лентой наводчику Шурякову, а если доходило до штыковой схватки, то срывал с бруствера винтовку и мчался вместе с другими, криво раздирая диким воплем волосатый рот.
О доме он старался не вспоминать, но когда между боями слышал разговоры товарищей, читавших заношенные в карманах письма, – со слезами на глазах представлял себе родную Жердевку, покинутое хозяйство, осиротевших детей.
«Что сейчас делается там? – спрашивал себя Огрехов. – Небось отсеялись… По нашей-то местности время пар подымать. Живы ли девчонки мои? Как они перебиваются, горемычные?»
Иногда: прибывало пополнение. Огрехов с опаской всматривался в новые лица, страшась увидеть между ними Севастьяна или кого-нибудь из односельчан.
«Нет, – думал он, успокаиваясь, – наших, поди, еще зимой угнали на Колчака. Бона, сколько времени пронеслось, батюшки! Может, в Жердевкето совсем забыли обо мне…».
– Ну, старина, как же твои ребята без соли обходятся? – подшучивал над ним Семенихин.
– Эх ма… товарищ командир! Был бы хлебушко, а без соли перемогнутся…
– Не тужишь, что поступил добровольцем? Не тянет ко двору?
– Всяко бывает… Да кому ж беляков отгонять, ежели мы все разойдемся? Тужи не тужи, а Родине служи!
– Вот за эти слова тебе спасибо, – говорил Семенихин, делаясь почему-то строже, и отходил – маленький, сухой, черноусый – к другим бойцам.
Командир полка любил пулеметчиков, а с Федором Огреховым даже поддерживал в некотором роде дружбу. После того случая в донецкой степи, когда Огрехов своевременно заметил пробиравшуюся к ним в тыл офицерскую роту и вместе с Шуряковым обезвредил ее, Семенихин присматривался к рыжебородому с возрастающим любопытством.
«Экая неуемная силища в человеке!»– думал он, чувствуя откровенную гордость за своего бойца. – Совершает подвиг с таким простодушием, словно лапоть дома на лавке плетет!»
На подступах к Харькову полк семь раз переходил в контратаку и окончательно обескровел. Сам Антон Семенихин был ранен штыком в бедро; рядом с ним белые закололи комиссара полка, веселого украинца Ковтуна.
– Братцы! – закричал из последних сил Семенихин, подняв над головою пустой маузер. – Земляки-питерцы, луганцы, москвичи… не уступайте белым гадам!
И он шагнул вперед, уже не помня себя, и свет померк в его глазах…
Очнулся Семенихин от жесточайшей боли в ноге. Кто-то нес командира на спине, бережно придерживая руками снизу. Кругом разливалась знойная тишина, и гул отдаленной канонады казался пустым, безразличным.
– Сменили нас? – спросил Семенихин и не узнал своего жалостного голоса.
– Да чего уж… можно сказать «сменили», – отозвался Огрехов, шагая вразвалку по песку. – Были на том месте красные, теперь пришли белые… Потерпите, товарищ командир, вон до ручейка – надобно бы ранку обмыть.
– А полк… где?
Что вам? – в недоумении остановился рыжебородый, будто и в самом деле намереваясь вернуться, однако тотчас зашагал дальше, храня молчание.
Возле ручейка он положил командира на траву, обмыл рану, перевязал припрятанным в кармане бинтом. Зачерпнул картузом воды, дал раненому напиться. Потом снова двинулся в путь, придерживая ношу на спине, оступаясь и тяжело дыша. Канонада постепенно стихала. День клонился к вечеру.
Позади слышались бравурные звуки духового оркестра, ликующие возгласы и слова незнакомой песни:
Вперед, добровольцы,
С нами бог..
Это белые вступали в город.
…На дороге, куда вынес Огрехов командира, собрались остатки полка – четырнадцать красноармейцев во главе с наводчиком Шуряковым, почти все раненые и контуженные.
Семенихин, бледный от потери крови, сидел на краю кювета и всматривался в подходивших к нему бойцов… Распухшее бедро его ныло и горело, но он, казалось, не чувствовал ничего. Он весь ушел в ожидание… И только с наступлением темноты, когда убедился, что больше никто не придет, что остальные товарищи полегли вместе с комиссаром, медленно перевел взгляд на свои окровавленные бинты.
Люди молча стояли вокруг.
– Нашли бы мне костыль, братцы, – неожиданно заговорил Семенихин обычным голосом.
Огрехов переступил поближе.
– Костыль – оно поспособнее… А далеко ли на костыле ускачешь? Мы вам, товарищ командир, телегу сыщем!
– Это зачем же телегу? – строго спросил Семенихин. – Пока нас не сменили, мы не имеем права оставлять поле врагу! Приказываю рыть окопы!
Через несколько минут люди, рассыпавшись цепочкой, рыли штыками и единственной лопатой землю, уплотняли руками брустверы, делились патронами. Шуряков и Огрехов притащили откуда-то из темноты пулемет, коробки с лентами. Два других бойца подались устанавливать связь с отошедшими из города частями.
Семенихин переполз на бугорок, ближе к пулемету, и руководил подготовкой оборонительной позиции. Он не видел этой позиции, не знал, далеко ли отступили свои и где задержались белые, но твердо верил, что действует правильно, ибо паника и бездействие в такой момент подобны смерти.
Иногда он пробовал встать, опираясь на принесенный Огреховым с дороги кусок оглобли, скрипел зубами и, обессилев, валился на землю.
«Истинный мученик, – думал Огрехов, видевший страдания командира и не находивший способа для их облегчения. – Кровью изошел, можно сказать, а долг помнит! Да-а… настоящий человек!»
И в первый раз за время пребывания в полку, именно этой темной, полной душевного смятения ночью Огрехов почувствовал себя свободным от мучительных переживаний, которые преследовали его со дня побега из своего города. Он мужественно превозмогал сейчас вместе с другими боль поражения, и эта боль была так велика, что заслонила прежние невзгоды.
К тому же забота о командире всецело легла на плечи Огрехова. Ординарец Семенихина, заменивший раненого Севастьяна Пятиалтынного, погиб в последней контратаке. И вот пришлось Огрехову выполнять обязанности пулеметчика, санитара и ординарца.
До утра удалось связаться с соседними частями. Семенихин послал в штаб дивизии донесение о потерях.
Вскоре был получен приказ: полк снимается с фронта и уходит на переформировку в Старый Оскол.
Глава тридцатая
После отъезда Степана затосковал Николка в городе. Худой, вытянувшийся за зиму, из своей одежонки, бродил он по улицам, обходя школу и стараясь не встретить учителя. Все ему опостылело здесь – глаза бы не глядели!
Старый учитель, Сергей Иванович, просматривая однажды его тетрадь, покачал головой. – Что это с тобой? Учился как следует, и вдруг… Не ты ли говорил, что «дойдешь» до профессора?!
Николка отмалчивался, хмуря веснушчатое, лицо. У него пропал аппетит. Всю ночь напролет снились ему бесконечные сражения, похожие на те, что были в августовские дни, только еще страшнее и увлекательнее… И мальчуган просыпался утром потный, возбужденный, с незатихающим шумом в голове.
Каждый раз вздрагивал он при звуках военной музыки, горящими глазами провожал марширующие роты. Иногда целыми часами простаивал на Сенной площади, возле кузниц, где обучались ружейным приемам красноармейцы.
Из общего настроения, царившего в городе, понял Николка: плохи дела – белые прут все ближе. В уезде опять стали пошаливать банды. То они взорвали мост через реку Сосну, задержав перевозку грузов для фронта, то нарушили телеграфную связь в нескольких местах одновременно. Начались убийства советских работников. Не проходило ночи, чтобы где-нибудь не вырезали от мала до велика семью деревенского активиста.
Кое-кто уже открыто злорадствовал:
– Погодите… скора наведут вам порядок! Эти новые правители кровью умоются…
Николка часто слышал такие разговоры. Он был маленький, его не стеснялись.
«Это они нас собираются душить, – догадывался Николка. – Повылазили из норок, зашипели… Ну да так вот и пустили сюда беляков – надейтесь! Не за тем братка на фронт уехал, и Терехов, и Осип из коммуны, и Безбородко… Выдерут еще вашим атаманам чубы!»
Учеба кончилась, и ребятишек отпустили на летние каникулы. Николка уехал в коммуну. С большой охотой принялся он за полевые работы: боронил на всходе картофель, прикатывал конным катком посевы гречихи и проса, гонял с Лукьяном табун в ночное.
В коммуне «Заря» теперь было двенадцать лошадей. Это армейские кони, забракованные по болезни. Их пожирала чесотка.
Получив такое поголовье ранней весной, Настя сразу же отправилась в город и привезла несколько больших бутылей с лекарством от чесотки. По утрам все коммунары выходили на солнечный двор, где стояли привязанные лошади, засучивали рукава и мыли, смазывали, растирали облезлые, исцарапанные до крови бока животных.
За последнее время семья коммунаров значительно пополнилась. В «Зарю» влились батраки из деревни Кирики. Каждый из них сейчас работал за двоих, будто желая оправдаться за свою первоначальную робость и сомнения. Дела подвигались споро и дружно. И даже чесоточные кони пошли на поправку.
Однако беспокойство Николки продолжало расти, ибо слухи о наступлении белых, о расправах с большевистскими и красноармейскими семьями проникали и сюда.
Николка замечал, что великолепные хлеба на полях не радовали крестьян. У каждого теперь была одна дума: придется ли убирать урожай?
– Не было печали – черти накачали, – гудел Тимофей, завернувший как-то в коммуну проведать сына и невестку с детьми. – Деникин объявился на нашу голову… Сказывают, озорует с народом! Помещику землю отдай, кулаку – верни, да еще убытки покрой. Эдак, слышь, мужика совсем затолкают…
Настя возилась у кроватки прихворнувшей дочери. Она подняла на свекра затуманенные тяжкой думой глаза.
– Не затолкают. Отбиваться надо. Колчака вон поколотили и Деникину достанется!
– Колчака! – удивился Тимофей. – Неужто есть такой слушок? Сильно пёр, всю Сибирь, почитай, отхватил…
– Не слушок, а в газетах написано. Разбили колчаковскую армию и прогнали за Урал. Врут, не одолеть им нас! Сам ты говорил: народ – что бор могучий. Весь до корешка не вырубишь!
– Говорил и опять скажу: выстоим! – приободрился Тимофей. – Сыны наши не удержат, сами пойдем! Слава богу, справлялись раньше с унтерами, топор из рук не вываливался… И барчукам честь одна! Сорвутся на манер той жабы… Полезла жаба на крышу и нажила грыжу, а до конька – кишка у нее тонка! – и старик ухмыльнулся, довольный подвернувшимся сравнением.
Николка внимательно слушал беседу отца с Настей. Он радовался, что побили Колчака, и тайные думы его пошли веселей. Правда, никому нельзя было довериться, рассказать о своей мечте. Но зато сколько подлинного счастья испытал он, представляя себя настоящим бойцом Красной Армии, совершающим героические дела. Он не будет сидеть в тылу и слушать мирное посвистывание сусликов. А там небось братка Степан бьется с наседающими белогвардейцами, и пулеметчики у него подобрались – дрянь, и в нужную минуту верного человека поблизости не окажется.
Но как туда попасть? Почему он сразу же не уехал со Степаном?
Николка долго ломал голову, придумывая убедительные доводы в свою пользу. Да чего их придумывать? Республика в опасности, ее надо защищать!
Были сомнения насчет домашних. Настя-то поймет, а мать и отец не пустят. Уйти тайком – тоже не годится. Что же предпринять?
Вечером Николка осторожно заговорил с Гранкиным о своем тайном желании.
– Посоветуй, дядя Яков… Хочу к братке!.. Кажись, не помешал я в прошлом году возле склада. А сейчас мне четырнадцатый год пошел!
Он смотрел на безногого человека, курившего козью ножку, и ждал. Гранкин спросил:
– На фронт?
– Да… если возьмут…
– Взять-то возьмут, – будто камень снял Гранкин с Николкиного сердца, а сам задумался. Он завидовал тем, кто идет с оружием в руках на врага… И Степан ушел, и Осип, и окопный дружок Терехов! А сейчас Николка собирается…
«Только мне, калеке, сидеть тут со стариками, бабами да ребятишками… Гагарина дожидаться». – У Гранкина задрожали ресницы, он бросил окурок в траву и сплюнул.
– Поговори с Настей, чтобы от коммуны бумагу военкому написали, – хрипло произнес он, сутулясь. – А я замолвлю при случае… Поддержу!
– Спасибо, дядя Яков!
В эту ночь Настя не ложилась спать, готовя Николке подорожники,[1]1
Подорожники – продукты в дорогу (орловск.)
[Закрыть] Она не удерживала мальчугана, потому что раньше всех поняла его неодолимую тоску.
«Может, разыщет Степана», – думала она.
Утром из коммуны выехала подвода в город. Николка попросил правившего лошадью Гранкина завернуть в Жердевку. Подбежал к окну отцовской избы, крикнул громко:
– Мам, я уезжаю на войну! Прощайте! И опрометью метнулся обратно к телеге.
– Кто это? Николка, должно, пришел? – оглянулся на Ильинишну, собиравшую завтракать, Тимофей.
Мать с опозданием погрозила в окно большой ложкой:
– Я те повоюю! Не может через порог переступить без озорства, – жаловалась она, продолжая разминать сваренную картошку.
А Николка, то и дело оглядываясь, возил кнутом по лошадиной спине… Он старался изо всех сил и не обидеть родителей и защитить Россию.
