Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 53 страниц)

Глава двадцать пятая

С высокомерным торжеством на багровой физиономии Лауриц разъезжал верхом по полям, где прошла нога победителя и над убитыми кружилось воронье. Он не спешил к ожидавшим его восторгам и поздравлениям. Истинным наслаждением зверя была кровь.

Лауриц с полным основанием считал себя героем разыгравшихся событий. Он подвел под удар, главные силы, предназначенные для защиты Орла, – 55-ю дивизию. Действительно, корниловцы воспользовались поражением правофлангового полка, чтобы зайти в тыл всей дивизии. Началось истребление застигнутых врасплох бойцов. Один из батальонов 488-го полка был полностью окружен и взят в плен, другие смяты, отброшены. Уцелевшие подразделения, неся потери, отступали без всякой связи друг с другом и со штабом соединения.

Станкевич, не веривший до последней минуты в предательство Лаурица и считавший начальника штаба без вести пропавшим, прискакал на станцию Золотарево. Он еще рассчитывал собрать свои разбитые войска, занять позицию, драться. Но здесь его настиг вражеский разъезд. Белые немедленно расстреляли работников штаба и политотдела. Станкевича, отказавшегося вступить к ним добровольцем, они в присутствии его дочери повесили. Затем бросили труп на железные зубья крестьянской бороны и, глумясь, сволокли в овраг.

Теперь в Орле шел грабеж и расправа с населением. Корниловцы искали большевиков, золото ценные вещи.

Лауриц остановился возле упавшего навзничь молодого командира Красной Армии, лицо которого с тонкими благородными чертами показалось ему знакомым. Да, это был Пригожин. Пуля достала отважного воина при подъеме на бугор, когда он отстреливался от корниловцев.

– Вот ты и угомонился! – злорадно усмехнулся Лауриц. – Все рвался в бой! Доволен? Отведал нашего угощения? Тут тебе, мой милый, не маршевые роты сопровождать…

По бледному лицу Пригожина неожиданно прошла тень… Ресницы дрогнули, и на изменника глянули налитые ненавистью карие глаза.

– Все, мой милый, приходит вовремя для того, кто умеет ждать, – продолжал барон торжествуя.

Он заметил, что правая рука Пригожина медленно опустилась в карман шинели и достала гранату.

– Но, но… черт! – закричал Лауриц, испуганно поворачивая коня.

В следующую секунду желтое пламя взрыва ослепило его, и он рухнул вместе с лошадью на землю…

Когда Пригожий снова пришел в себя, уже начинало темнеть. В небе метались кудлатые тучи, сталкиваясь друг с другом, поливая землю холодными струями дождя.

«Надо перевязать рану башлыком», – подумал Пригожин, хотя башлык он перестал носить со времени окончания реального училища. Он почувствовал близкое дыхание склонившегося над ним человека. Где-то видел он раньше эти торчащие из-под солдатского картуза белесые, давно нестриженные волосы, смышленые мальчишеские глаза.

– Тезка, – едва слышно прошептал Пригожий, опасаясь, что это сон или бред.

– Во, узнал, – обрадовался Николка, придвигаясь ближе. – Постойте, товарищ командир, я перевяжу вам рану!

Мальчуган осторожно приподнял голову Пригожина, наложил на рану конец бинта с ватой и кусочками стерильной марли. Потом начал перевязывать.

– Тезка! – повторил Пригожин, рассматривая паренька. – Откуда ты, родной?

И, вспомнив предотвращенное крушение, затем разлуку в Старом Осколе, спросил:

– Что же ты, нашел брата?

– Нашел-то, нашел… да вот опять ищу! Из плена мы бежим…

– Ты не один?

– Бачурин и Касьянов со мной. Они лодку вон там, в кустиках, стерегут. Ночью – по реке и к своим! А то мы сколько уже дней за фронтом ползаем…. Сплошной огонь – галка не перелетит!

Пригожий поймал слабой рукой шершавую, в ссадинах и занозах ладонь мальчишки.

– По Оке? Ты знаешь, как она течет? Прямо через город, а там корниловская дивизия!

Но Николку это не смутило.

– Ну и что ж? – усмехнулся он ясными, правдивыми глазами. – На воде, что ли, дивизия расположилась? Небось, не каждый к лодке-то сунется!

У Пригожина даже на минуту перестала гореть рана от этой простой, искренней веры мальчугана. Он спросил, все больше удивляясь:

– Как же ты меня разыскал, тезка?

– Да совсем нечаянно. Сидим в овражке, за полем наблюдаем… Много, очень много наших полегло! Глядь, едет верхоконный, погоны блестят – офицер. Хотел было я на мушку взять. Оружия у нас – пропасть, набрали возле убитых. Хотел, значит, приложиться… и тут—бабах! Граната. Думаю: «Не братка ли Степан? Он – гранатометчик!» А сам ползком сюда…

– Этот Иуда – виновник трагедии под Орлом. – Пригожин покосился на труп Лаурица. – Еще вчера он обретался среди красноармейцев…

– В Жердевке тоже нашелся предатель! Целый отряд, вместе с военкомом Быстровым, во время кулацкого мятежа загубил! Ну, попадись мне теперь Ефимка Бритяк…

Рассказывая, Николка оглядывался по сторонам, улавливал глухой рокот занятого белыми города. Долгие скитания в тылу врага, постоянные тревоги научили держаться начеку,

– Нам бы товарищ командир, хоть к овражку отползти… Сможете?

– Не знаю…

Пригожин готовился последовать за пареньком, крепясь и превозмогая боль. Но стоило ему сделать усилие и шевельнуться, как сдавленный стон вырвался из груди, и раненый снова потерял сознание.

«Надо позвать Бачурина, – решил Николка. – Мы командира на шинели унесем».

Часом позже от южного берега Оки, тихо плескаясь, отчалила лодка. Она бесшумно двигалась по течению в сырой, холодной мгле. Двое гребли приспособленными, вместо весел, длинными шестами. Третий сидел на корме у треноги пулемета и придерживал забинтованную голову раненого человека.

Откуда-то через холмы и увалы кромских степей доносились звуки отдаленного боя. С лодки было видно бледно-желтое зарево орудийных выстрелов, прожигающих темноту. Там входили в боевую страду полки Ударной группы. Они не могли помешать Деникину захватить Орел, но уже остановили врага средь волчьих бурьянов полосы прорыва.

– Там наши держатся, – прошептал Николка. И услышал голос Пригожина:

– Одна надежда на нее… На Ударную группу.

Гул артиллерийской канонады привлекал внимание друзей на всем протяжении пути. Лодка нырнула под нависшие фермы железнодорожного моста, изуродованного взрывом. Справа и слева зачернели вдоль берегов дома и колокольни губернского города.

Дерзость смельчаков не имела границ. Река вертела и кружила лодку, вынося к центру Орла, забитого корниловцами. Во мраке ночи слышалась пьяная ругань, крики о помощи, беспорядочная пальба…

При впадении Орлика в Оку лодка неожиданно захрустела, килем о песок, дрогнула и крепко уселась на мель. Играла музыка в городском саду, а рядом, во дворе тюрьмы, захлебывался дробным стуком пулемет– белые расстреливали пойманных большевиков.

Бачурин и Касьянов уперлись шестами в дно реки и сдвинули лодку к стремнине. Опять поплыли берега с темными громадами кварталов. Скрылись позади торговые ряды, кирпичная баня; перед глазами закачался отлогий берег Монастырки.

– Приваливай!

Вскинув на ремень винтовки, Бачурин и Касьянов, осторожно подняли раненого. Николка дождался, пока они выберутся к твердому грунту, взвалил на плечи пулемет и оставил лодку.

Севернее Орла, вероятно, на Московской дороге, вспыхнула жаркая перестрелка. Страшным, многоголосым стоном долетело протяжное «ура-а»…

Друзья прислушались к этим звукам и зашагали прямо на них.

Глава двадцать шестая

У крайней деревенской избы остановился всадник на сером в яблоках коне. Ветер развевал его черную бурку. Подняв голову так, что кубанская папаха с красным верхом чуть не слетела на землю, он крикнул:

– Глядишь, чи що?

– Гляжу, товарищ командир, – откликнулся с крыши наблюдатель с биноклем в руках.

– Наша пехота отходит?

– Так точно: белые напирают…

– Як покажутся куркули на чистой степуре, зараз давай сигнал! Чуешь?

– Так точно, товарищ командир.

В небе, загроможденном тучами, послышался рокот мотора. Самолет-разведчик низко парил над деревней, высматривая расположение советских войск.

Командир спрыгнул с седла и завел коня в заросли ветвистых ракит. Окинув быстрым взглядом опустевшую улицу, сады и огороды, он удовлетворенно погладил свои темные украинские усы. Кавалерия отлично замаскировалась, используя сараи, навесы, риги, крытые дворы.

Вдруг командир нахмурился: на дороге заурчал другой мотор, автомобильный. Легковая машина неслась по рытвинам и лужам. Самолет еще больше снизился и кинул бомбу. Грянул взрыв.

– Тю, щоб ты сказывся! – погрозил командир плетью шоферу. – Коней пугать, чертово корыто! Геть!

Но шофер оказался смелым парнем. Он вылез из машины, достал винтовку и начал с колена стрелять по самолету. После третьего выстрела биплан, делавший крутой вираж для очередной атаки, качнулся в воздухе и, завалившись на левое крыло, стал падать. Лишь у самой земли летчику удалось выровнять машину, и эта большая подбитая птица скрылась в разорванных облаках.

– Гарный хлопец! – от души похвалил усач, забыв недавнюю досаду, и присмотрелся. – А не бачил ли я того вояку раньше? То ж Найденов!

– Товарищ Безбородко! – обрадовался Найденов, узнав в свою очередь старого знакомого.

Разговорились.

– Начальство возишь? – спросил Безбородко, угощая шофера папиросой.

– Отвез товарища Орджоникидзе во вторую латышскую бригаду. Вот огонь человек! Взял винтовку и пошел с пехотой в наступление на Кромы, – с восхищением рассказывал Найденов.

– У настоящего человика нема страху перед смертью, а е страх перед позором. Як вин оценивае боевой почин Ударной группы?

– Беспокоится о правом фланге… «Дрозды» напирают со стороны Дмитровска!

Безбородко гневно хлестнул плетью по сапогу.

– А що ж червоным казакам нема дила? Ховают нас по за фронтом туды-сюды, як жадный куркуль гроши!

После кулацкого восстания на Орловщине Безбородко уехал драться с деникинцами. Был ранен, вырываясь из кольца белых возле станции Кшень. Из госпиталя попал в бригаду червонного казачества на Западный фронт. С ней и приехал сюда, в кромские степи.

Безбородко хорошо понимал задачу Ударной группы, направленной против главной силы врага – кутеповского корпуса. Но пока передовые части ее – латышская дивизия и отдельная стрелковая бригада – занимали исходное положение, корниловцы нанесли урон 13-й армии на подступах к Орлу, а дроздовцы отбросили левый фланг 14-й армии. Города Кромы и Дмитровск были заняты противником.

Ранее намеченный 50-километровый марш Ударной группы затормозился. Незнакомые с обстановкой, латыши и стрелки отдельной бригады двигались медленно и осторожно, теряя ценное преимущество внезапности удара. Конница же совсем бездействовала. Ее перекидывали то вправо, то влево для обеспечения все более растягивающихся, оголенных флангов.

Безбородко волновался. С утра 13 октября он следил за действиями пехоты, ожидая удобного момента, чтобы повести свой полк в лихую рубку. Два полка первой бригады выбили дроздовцев из деревни Жихарево. Левее части второй бригады захватили Опальково. Отдельная стрелковая бригада, тесня корниловские цепи, вышла в район Агеевка – Кромы. Это было только начало боевого успеха.

Безбородко мучила зависть и обида, что он стоит здесь без толку, в то время, как латышский кавалерийский полк, прикрывая левый фланг Ударной группы, гнал батальон корниловцев в орловском направлении.

– Ховают нас, як бис грешную душу, – продолжал Безбородко, жалуясь шоферу на вынужденное безделье. – Скучают мои хлопцы, и кони затомились.

– Не горюйте, дела хватит на всех. – Найденов затянулся в последний раз, бросил окурок и, следя за расходившимися кругами на воде, принялся шарить по карманам. – Ведь я искал вас, товарищ Безбородко. Степана Тимофеича помните?

– Жердева? – взволнованно спросил Безбородко, услышав имя человека, спасшего его от гибели в августовские дни. – Где он? Жив мой друже?

– Был жив. Патроны искал, торопился – под Орлом идут тяжелые бои. Начальник штаба пятьдесят пятой дивизии Лауриц сбежал к белым, и оборона затрещала… В общем предательство. Боюсь я за Степана Тимофеевича! Воюет он хорошо, а то и дело попадает в беду. Недавно был приговорен к расстрелу…

– За яки проступки?

– Троцкий распорядился.

– Га! Троцкий! – с негодованием повторил казак, снова огрев себя по голенищу плетью. – Того самого Троцкого за поганое дило товарищ Ленин назвал Иудой! Чуешь?

И узнав о том, что расстрел был отменен, Безбородко удовлетворенно погладил рукой длинные усы. Найденов отыскал, наконец, записку Степана,

– Вот она, чуть не потерял. Ну, до свиданья, товарищ командир, мне надо торопиться!

– Бувай здоров!

Безбородко развернул записку. Темное, обветренное лицо его нахмурилось. Долго стоял казак, сгорбившись и опустив голову.

– Ой, горько… Дюже горько, хлопцы! – шептал он, как бы оправдываясь перед кем-то, и вытирал глаза.

Тем временем наблюдатель в бинокль осматривал местность. Впереди расстилалось картофельное поле. Несколько правее и дальше, скрытая перелеском, была деревня, где шел бой.

Неожиданно белые перенесли огонь артиллерии на тылы первой бригады. Долетело перекатами «ура», то замирая, то вновь усиливаясь и приближаясь. Из перелеска показались расстроенные цепи в серых шинелях. За ними на картофельное поле, в обхват деревни, двигалась густая желто-зеленая цепь дроздовцев.

– Вышли! – крикнул наблюдатель, поспешно слезая с крыши.

– По коням! – раздалась команда.

Нет, не зря держали здесь казаков. Именно отсюда, из дмитровских лесных буераков и ложбин, грозила серьезная опасность флангу Ударной группы. Офицерские батальоны ринулись на советскую пехоту, чтобы сорвать ее наступление.

Безбородко вскочил в седло, с легким свистом, подобно взмаху ястребиного крыла, вырвал из ножен блеснувший клинок. И такие же сабли заиграли над казачьими сотнями, мгновенно запрудившими улицу.

Казаки, развевая по ветру черные бурки, понеслись за командиром.

– Оце, куркуль, тоби моя памятка! – налетел Безбородко на длинного офицера в шинели до колен.

Яростной вьюгой охватили казаки растерявшуюся белую пехоту. Отрезая от леса, гнали на пашню, срубали, гикая, давили конями. Однако были и такие дроздовцы, что, повернувшись к всаднику, делали выпад штыком, стреляли из винтовок и наганов.

– Гей, хлопцы, дывысь! – кричал Безбородко. – Весели гостей, щоб воны краше стали!

Бежавший впереди дроздовец внезапно присел и выстрелил с колена в скачущего Безбородко. Винтовочной пулей сшибло кубанскую папаху, но клинок еще выше и яростнее взметнулся в руке кавалериста и распластал. врага до пояса.

Батареи смолкли. Только слышался гулкий стук копыт да казачий гик, перемешанный с воплями погибающих, да звенела острая сталь, голубыми молниями сверкая над потухающей в сумерках степью.

Темный осенний вечер застал Безбородко в полосе дмитровских лесов. Усталые кони были в пене. Труба горниста играла сбор.

Следом двигались латышские стрелки, закрепляя отбитые позиции.

Глава двадцать седьмая

Ночью узнал Безбородко о занятии белыми Орла. Он не мог уснуть, ворочаясь на мохнатой бурке. Затем оделся и вышел из избы, в которой разместился штаб полка,

В темноте кашлянул часовой. Под навесом сарая, жуя корм, переступали кони. Безбородко пробрался к своему Серому, встряхнул торбу с остатками овса, погладил стриженую гриву. Он любил это умное животное, верностью платившее ему за ласку и заботу.

Безбородко вспомнил ковыльные степи родной Кубани, где провел детство возле чужих табунов… После мировой войны он вернулся в станицу, мечтая о вольной жизни, о земле. Однако генералы Корнилов и Алексеев уже поднимали богатое казачество, напуганное революцией, и пришлось вновь седлать коня, брать острый клинок, чтобы отстоять честный труд и свободу.

Именно тогда крепко подружился Безбородко с Петром Тютюнником, таким же, как он, бедняком. Вместе вступили в Коммунистическую партию, вместе создавали станичный ревком. И не раз еще ходили стремя в стремя на врага, пока один из них не сложил буйную казацкую голову…

Безбородко нащупал в кармане записку Степана Жердева. Хотелось поделиться с кем-нибудь горем… Но все спали, кроме часовых. Он стоял в ночном мраке, грустный и одинокий, слушая посвист ветра.

Мысленно возвращаясь к той звездной августовской ночи, когда Степан спас его от кулацкой расправы, Безбородко ощутил жуткий холод последних минут Тютюнника. Он думал о семье друга, о детях, которым предстоит расти сиротами.

И горькие думы эти сливались теперь с тревогой за Москву, куда рвались белогвардейские генералы. Безбородко вспомнил слова Найденова о тяжелых боях, которые вели советские войска в орловском предместье. Хорошо бы примчаться туда на помощь, смять врага лихой казачьей лавой, загнать в ледяную Оку!

Нет, упущено время. Достался большой старинный русский город на позор и разорение белой саранче!..

«Где тот славный парубок? Где Жердев? – спрашивал себя Безбородко. – Чи жив, чи остался лежать на подступах к Орлу?»

Он вернулся к избе. Закутавшись в бурку, присел на крылечке. Уж скорей бы проходила ночь. Не до сна сейчас, не до теплой постели!

Глухо в кромешной дали хлопнул выстрел, еще два и снова один. Ветер унес эти звуки, развеял в пространстве. Дождь хлынул сильней.

Безбородко сидел и думал, закрыв глаза. Он ждал рассвета.

По дороге зацокали конские копыта.

– Стой! Кто идет? – окликнул часовой.

– Свои!

Приглушив голоса, люди назвали пропуск и пароль.

Конники завернули к штабу. Остановились у крыльца. Спрыгивали прямо в грязь. Один потянул с седла нечто, похожее на увесистый мешок.

– Дышит? – спросил кто-то.

– От страха припахивает, – деловито заметил человек с мешком.

Конники засмеялись. Полезли гурьбой на крыльцо,

– Карпухин, що це таке? – поднялся Безбородко, узнав командира взвода, посланного с вечера в разъезд.

– Привезли «языка», товарищ командир, – все тем же деловитым и спокойным голосом, будто речь шла о водопое или дневной порции овса коню, доложил казак,

– Добре!

В избе зажгли лампу. Стало тесно от мокрых бурок и папах. К столу, за которым уселся Безбородко, подтолкнули низенького человека, со связанными назад руками, без шапки. Волосы пленного белогвардейца были взлохмачены и свисали на вытянутое от страха лицо. На плечах грязной шинели белели тесемки от сорванных погон,

Безбородко отстегнул ремешок полевой сумки, достал бумагу и карандаш, собираясь писать, но встретился взглядом с пленным и вдруг побледнел…

– Фамилия? – спросил он необыкновенно тихо, сквозь зубы.

Пленный молчал: втянув голову в плечи, трясся в лихорадочном ознобе.

Выступил Карпухин—стройный, легкий, смуглолицый кубанец.

– Это разведчик, товарищ командир полка. Четырех мы зарубили, – отстреливались крепко. Он пятый.

Не спуская пристального взгляда с пленного, Безбородко раздвинул кулаком усы. Делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, заговорил:

– Хиба ж вы, хлопцы, наступили ему сапогом на. язык, чи шо? Молчит, як скаженный!

– Никак нет, товарищ командир полка. Везли на руках, словно дитятю, – с улыбкой отвечал Карпухин.

– А дюже баюкали?

– Старались… Препоганый характер! Видать, не хотел живым до нашего штабу попасть.

Пленный стоял, выбивая зубами мелкую дробь. Он с ужасом следил за движениями командира, за его нахмуренными бровями.

Безбородко грохнул кулаком по столу:

– Нема часу, куркуль, на тебе дывыться! В якой части служишь? Отвечай!

– Не… знаю, – заикаясь, проскулил белогвардеец.

– Га! Дурнем обернулся! Тогда за Петра Тютюнника отвечай, сучий сын!

Пленный отшатнулся, будто в него выстрелили. Это был Сероштанный, недавно переведенный с комендантской службы в строй. Не чаял он встретить здесь Безбородко, а тем более не ожидал, что ему известна расправа с пленными на станции Кшень.

– Макар… земляк… я все скажу, – Сероштанный заплакал, падая на колени. – Все выдам… пощади! Сегодня марковская дивизия перебрасывается из-под Ельца…

– Куда?

– На дмитровский участок…

– А «дрозды»?

– Сменяют корниловцев у Кром… – Чем вызвана перегруппировка?

– Движением Ударной группы… Настроение наших офицеров и солдат подавленное.

«Ото дило!»—Безбородко начал старательно заполнять лист бумаги важными сведениями.

Он, казалось, вовсе перестал интересоваться личностью Сероштанного. Дописав последнюю строчку, отдал донесение Карпухину:

– Зараз скачи в штаб бригады!

– А с марковцем что прикажете делать, товарищ командир полка?

Безбородко махнул рукой:

– В трибунал!

Глава двадцать восьмая

В кабинете начальника станции Песочной сидел Антон Семенихин, поджидая Степана, за которым был послан вестовой. Помещение освещалось керосиновой лампой с закопченным стеклом, и ветер, по-разбойничьи врываясь через разбитое окно, заставлял мигать и сильнее чадить желтое пламя.

Из соседней комнаты доносились звуки телеграфного аппарата. Старенький путеец, сверкая лысиной, говорил в открытую дверь:

– Так вы питерский, товарищ командир? Ха-ароший город! Сын у меня там служил в армии, все открытки с видами дворцов присылал.

– А сейчас где ваш сын? – спросил Семенихин.

– Воюет, где же солдату быть! В последнее время писал из Луги: Юденич там напирает…

Семенихин молчал. Тревога за родной Питер не давала ему покоя, как и во время летнего наступления Юденича. Но теперь решающее значение для революции имели орловские поля, и он думал о них, пересеченных красноармейскими цепями, думал о предстоящем генеральном сражении.

Услыхав знакомые шаги за дверью, Семенихин поднялся и зашагал, прихрамывая, вдоль стены.

– Получен приказ, – он посмотрел Степану в лицо: – ночной атакой выбить противника из Орла.

– Хорошо, – сказал Степан, просовывая в стекло лампы тоненькую полоску бумаги, чтобы раскурить трубку.

– Хорошо только до сих пор. Дальше будет похуже. – Семенихин прикрыл поплотнее дверь в комнату телеграфиста. – Приказано атаковать маневренным батальоном город, занятый корниловской дивизией!

– Это серьезно? – вынув изо рта трубку, Степан пристально взглянул на товарища.

– Вполне серьезно. Читай! – И командир полка показал письменное распоряжение комбрига, в котором была ссылка на приказ командующего армией.

– Антон Васильевич, что это такое? Мало ошибок, мало науки, оплаченной кровью и жизнями лучших людей?

Семенихин продолжал ходить возле стенки, все сильнее прихрамывая. Не раз уже говорили они откровенно о том, что мучило и терзало их каждый день, что осложняло и без того тяжелую страду войны.

– Работа оставшихся военспецов! – сказал Семенихин, отвечая то ли Степану, то ли собственным мыслям о тайных силах, стоящих за этими несуразностями. – Им, видишь, надо показать, будто они пытались вернуть Орел…

Степан постучал трубкой о стол.

– Мы не пытаться должны, а действительно взять город! Разведка доносит, что корниловцы на радостях занялись повальным пьянством и грабежами. Обстановка требует немедленно предпринять решительную атаку. Но, разумеется, не маневренным батальоном.

Они развернули топографическую карту и стали изучать северные подступы к Орлу. Решили двинуться вдоль железной дороги, чтобы нанести основной удар по вокзалу – главному пункту сосредоточения вражеских войск и подвижного состава.

Когда разработали детальный план атаки, надели полевые сумки, захватили оружие и вышли.

Степан присоединился к батальону Терехова, выступившему головным. Справа и слева пехотной колонны двигались пулеметы. Вперед была выслана цепочка дозорных.

Уступами за головной колонной следовали остальные батальоны полка, а на другую сторону железнодорожного полотна Семенихин выслал боевое охранение.

Темнота, упругая и сырая, колыхалась над полями, по которым с воем метался ветер, шуршали жесткие, неведомо откуда принесенные листья, и больно хлестала в лицо ледяная крупа, Люди шли, подняв воротники шинелей, прислушиваясь к неясным звукам, долетавшим из города…

Шагая по неровной, словно вспаханной и окоченевшей дороге. Степан узнавал во мраке знакомые фигуры Терехова, Севастьяна Пятиалтынного, наводчика Шурякова. Он уже представлял себе, как, используя момент внезапности, ворвется с батальоном на вокзал, сомнет вражеские заслоны, захватит бронепоезда; а тем временем Семенихин вступит с основными силами в центр города…

Ведь, оставляя позицию на берегу Оки, Степан отошел к северу с мыслью тотчас организовать контратаку. Это было единственным средством унять боль поражения. Иначе Степан никогда не посмел бы смотреть в глаза землякам-орловчанам, брошенным на произвол белогвардейщины, и вспоминать о своих стариках, о детях, о Насте, которых война, быть может, угоняла все дальше от родного края.

«Только бы незаметно подойти, – думал Степан. Осталось не больше трех верст…»

Вдруг неподалеку захлопали винтовки дозорных. И в ту же минуту поднялась пальба встречных колонн, не успевших даже развернуться для боя.

– Господа офицеры, вперед! – рявкнул зычный голос.

Степан, бросая гранату, крикнул:

– Товарищи! Огонь по наемникам капитала! Батальон корниловцев кинулся в штыки. Красные

встретили его гранатами, пулеметными очередями и винтовочным огнем. Затем бой перешел врукопашную. Советские войска столкнулись с офицерскими рядами до того стремительно, что некоторое время ничего нельзя было разобрать в общей свалке.

Вскоре корниловцы почувствовали себя окруженными с трех сторон и побежали. Только небольшая кучка вышколенных белогвардейцев, остервенев, продолжала сражаться. В этом коротком яростном бою Степан был ранен штыком в плечо. Офицера, нанесшего ему удар, красноармейцы сбили с ног…

Степан остановил занесенное над поверженным врагом оружие, крикнул:

– Фамилия?

– Тальников… прапорщик Тальников, – сказал корниловец. – Пощадите! Я буду вам полезен… собственными руками задушу Гагарина…

– С Гагариным у нас другой счет, – перебил Степан и, расстегнув мокрую шинель, крепко зажал здоровой рукой рану. – Какими силами белые ведут наступление?

– Нашему батальону под, командой Гагарина приказано захватить Песочную; в дальнейшем – продвигаться на Мценск, согласно плану главнокомандующего…

Красные и белые залегли в темноте друг против друга, постреливая и окапываясь. Степан послал связного к Семенихину с запиской:

«Ведем встречный бой с противником силою до батальона. По показанию пленного офицера, Деникин не изменил своего намерения двинуться к Москве.

02 ч. 14/Х. Жердев».

Ночью в полк Семенихина беспрерывно прибывали люди из разбитых под Орлом частей. Они отступали группами и в одиночку. Большинство красноармейцев являлось живыми участниками разгрома 55-й дивизии. Они рассказывали о гибели товарищей, о расстрелах и гнусных надругательствах врага над пленными командирами и политработниками.

Их распределяли по ротам, где давно требовалось пополнение.

Перед рассветом к правому флангу семенихинцев подошла горстка пехоты – все, что осталось от знаменитого рабочего полка, защищавшего Орел со стороны города Кромы. Среди молчаливых бойцов уже не было отважного комиссара Медведева – погиб в разведке. Однако в сердцах товарищей и друзей жили его слова, брошенные навстречу врагу: «Умрем, но не опозорим знамя коммунизма! Умрем, но победим!»

Вскоре туманную синеву беспокойного утра прошили желтые искры винтовочной пальбы, зачастил пулемет. Сначала Жердев принял это за очередную попытку белых возобновить наступление. Потом кто-то из красноармейцев, присмотревшись, крикнул:

– Ребята! Да там, кажись, наши…

Действительно, бой разгорался позади корниловской цепи. На пригорке залегли несколько человек, мужественно отстреливаясь от целого подразделения неприятеля:

– А ну, комбат, дай мне гранату, – попросил Степан, придерживая сползающую повязку. – Видишь, я сейчас врукопашную не гожусь.

– Атакуем? – догадался Терехов и отстегнул с пояса «лимонку».

– Не дожидаться же, пока приколют вон тех парней. Первая рота, за мной! – скомандовал комиссар, выбегая вперед.

Рота поднялась без крика и выстрелов. Именно поэтому корниловцы не сразу заметили ее приближение, открыли огонь слишком поздно. Взрывы гранат, короткая штыковая схватка… и все кончено с вражеским подразделением.

Степан разглядывал освобожденных бойцов. К нему спешил, сгибаясь под треногой трофейного пулемета» мальчишка в шинели до пят. Следом два человека несли раненого командира.

– Степан Тимофеевич! – окликнул Терехов улыбаясь. – Да это ж Николка! Постой… а там Бачурин с Касьяновым! Ух, мать честная… Огни и воды прошли– своих нашли!