Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 53 страниц)
Глава десятая
Был ранний утренний час, когда легкая коса-литовка сама ходит в руках с бодрой, отрывистой песней.
Степан думал об этом поднимаясь из Феколкиного оврага. Он чувствовал сладкое томление во всем теле, стосковавшемся по работе. Зашел к себе в ригу, выдернул из соломенной крыши плохонькую, дважды наваренную на изломах косу. Отыскал молоток, наковальню. И впервые за четыре минувших года на гумне раздался хлопотливо-звонкий стук отбиваемой стали.
Тимофей, не веря своим ушам, радостно поспешил из избы.
«Неужто служивый зорьку потревожил?» – дивился он, боясь нечаянно спугнуть милые сердцу звуки.
Здороваясь с отцом, Степан заговорил:
– Весна, сказывают, холодная нынче задалась. А вот хлеба растут на славу. Стало быть, одно другому не помеха?
– Май холодный – год хлебородный, – со знанием дела подтвердил Тимофей. – Так уж испокон века ведется. Холодом зашибет мошкару, что в жаркие дни апреля в несметном числе отроилась, она и не тронет посевы. Ты, сынок, траву за усадьбой хочешь снять?
– Хочу, папаша, немного размяться. Скотину заведем – ей корм нужен.
И, помолчав, осведомился:
– Почем теперь у вас лошади?
Он еще говорил «у вас», не успев свыкнуться с новым положением.
Тимофей, беседуя, посматривал на сына с лаской и надеждой. Ему нравилось, что Степан тотчас по приезде осмотрел хозяйство, расспросил, сколько нарезали земли и где выпали загоны. – Видимо, годы скитания на чужбине не лишили его прежней домовитости и крестьянской сноровки.
Наладив косу, Степан прошел за огород. Там вдоль канавы росла густая, сочная трава. Степан погнал ряд, срезая зеленую поросль широко и чисто. Каждая былинка, каждый листок послушно ложились под острой сталью на пахучую гряду.
– Ну, мать, не спеши умирать, – сказал Тимофей, вернувшись в избу, – молодой хозяин засучил рукава!
– Дай-то бог! – вздохнула Ильинишна.
Больше всего она опасалась, что сын пробудет дома недолго. Он с детства жил в людях. Куда еще может закинуть его судьба?
Степан вернулся из плена, когда сенокос уже кончился. Он жалел, что ему не придется выйти, как бывало, ранним утром на луг, напоенный росой, тихий и голубоватый, как озеро. Из травы вылетает пташка и долго беспокойно вьется над своим гнездом. У дороги лежит кошель с хлебом и стоит жбан с водой. Заходя на новый ряд, хорошо припасть к этому жбану.
Обкашивая приусадебный участок, Степан заметил, что в сени его избы проворно шмыгнула Аринка.
«Зачем это она к старикам?» – подумал Степан.
Живо представилась ему минувшая ночь… С млечного перекрестка падали, сгорая на лету, яркие звезды. За ручьем, в синем предрассветном мраке, фыркали на лугу лошади. Аринка ощупью искала в мокрой траве рассыпанные шпильки и, прихорашиваясь, укладывала тяжелые черные косы.
Заглядывая Степану в лицо, вдруг спросила:
– Об ней думаешь?
– Стараюсь не думать…
– А я люблю тебя. Пропадай все пропадом!..
Она горячо схватила его руку своими сильными пальцами и вкрадчиво зашептала:
– Я ведь знала, что ты вернешься… За мною свахи четыре года бегали, ноги оттоптали, да я послала их всех к шутам! Вон и Клепиков увивается…
– Откуда ты знала, что вернусь? – перебил Степан. – Это секрет.
– Каждый секрет со временем теряет силу.
– Стало быть, моему еще срок не пришел…
– Чудно говоришь, – задумчиво промолвил Степан, ч как бы догадываясь о чем-то и не желая этому верить…
Теперь он жалел об этой ночи. Сближение с дочерью Бритяка не заглушило боли и обиды от Настиной измены.
Степан вспоминал встречу с Настей, такую неожиданную и так нелепо прерванную Ефимом, разговор, который вели они, мучаясь и не находя нужных слов.
«Ну и пусть… Все уже определилось», – старался отмахнуться он.
Но думы шли своим чередом. Неотступно витал перед ним образ Насти… Зачем она хотела видеть его? К чему понадобилась эта встреча?
Утро теряло последние капли росы. Воздух наполнялся пчелиным гулом, знойным шелестом ветерка, запахами подсыхающих трав. Деревья торопливо убирали свои тени, давая простор медосбору. Сияла манящая даль полей: там горячее солнце дарило зыбкому колосу летнюю позолоту. Над миром широко распахнулась небесная синь, стала теплой и нежной черная земля.
А в груди Степана была тоска. Она мешала ему радоваться, глядя на прекрасное утро, мешала думать о будущем. Даже в труде не находил он успокоения.
Степан докосил траву, убрал косу на место и пошел завтракать.
У Ильинишны все уже было на столе. Вкусно пахло жареной гречей: политая конопляным маслом, дымилась редкая в этой семье гостья – любимая соломата. В большом деревянном блюде, полном растолченной картошки и кваса, плавали нарезанные мелкими ломтиками зеленые огурцы.
– Может, служивый, «разговорчику» достать? – неуверенно спросил Тимофей. – Николка живо смотает к Васе Пятиалтынному… Сам гонит, крепкая получается, черт!
Николка, прибежав от Бритяка, стоял наготове. Но Степан отрицательно качнул головой.
– Нет, папаша, и без самогона всего не переговоришь. А сейчас мне, тем более, нужно на деревню…
– Ну-ну. Гляди, сынок, была бы честь предложена, – смутился Тимофей. И вдруг подмигнул Ильинишне, явно довольный отказом сына.
– Насчет Васи Пятиалтынного, – продолжал Степан, прихлебывая квас, – хорошо, что сказали. Нынче же поломаю аппараты! Еще у кото есть?
– Афонюшка в погребе прячет! – крикнул Николка. – Молчи, аспид! – испугалась Ильинншна.
Но мальчугана не так просто было удержать. – Братка! Я деревню насквозь знаю! – горячился он. – Из ночного едешь: тут дымок, там дымок… Хлеб на тухлую воду переводят!
– Хлеба губят – страсть! – не утерпел Тимофей – Иной, сукин сын, не умеет. Портит муку на барду да – в канаву! Все жердевские свиньи пьяные ст барды валяются.
Степан положил ложку, вопросительно посмотрел на мать.
– Истинная правда, – подтвердила Ильинишна. – С жиру бесятся.
– А в городах, мамаша, люди с голоду мрут. Там вовсе не видят настоящего-то хлеба: овсянка да разные подмесы! – и Степан отодвинул от себя ржаной ломоть, словно устыдившись эдакой сытой жизни.
Завтрак кончился, но никто не выходил из-за стола. Всем хотелось лишнюю минуту побыть вместе, уж очень редко собиралась семья. Отец, мать и непоседливый Николка наперебой рассказывали Степану, как деревенские богачи спекулируют мукой и зерном, как скупают за бесценок вещи у приезжих питерцев и москвичей.
– Эх, служивый, – гудел Тимофей, подперев руками седую голову. – Кому голод – могила, а шаромыжникам завсегда любо да мило. Вон Бритяк с прохвостами Берманом и Кожуховым не один вагон пшеницы сплавили! И Аринка возит куда-то… В такое время эти лихоимцы за мешок хлеба – мешок денег норовят урвать! Разве ты с ними столкуешься?
– А толковать с ними нечего, папаша, – возразил Степан, и в голосе его звучала непреклонная воля. – Если Ленин сказал: взять излишки, то мы их возьмем.
– Силой?
– Там увидим. Понадобится сила – нам ее не занимать.
Когда Николку кликнули на работу, Тимофей направился во двор и шепнул следовавшей за ним Ильинишне:
– Золотой у нас малый – на винишко не падок!
– Господи… Какой-то он беспокойный, – отозвалась Ильинишна. – И на стороне ему не жизнь, и дома мученье…
– Золото испытывают огнем, человека – нуждой, – не слушая, продолжал Тимофей. – Выходит, старуха, мы с тобой не дали маху!
Глава одиннадцатая
В дверь просунулась голова Федора Огрехова.
– Степан, а мы к тебе… Время делом заняться.
Он заискивающе, бочком, подошел к председателю комбеда и заскорузлыми пальцами достал из кармана кисет с табаком.
– Покури вольненького… У меня половина огорода под самосадом. На месте этой дьявольской травки – все горьким родится. Поневоле, хе-хе, плантацию завел.
Степан молча набивал трубку. Он знал огреховскую слабость – прихвастнуть. Частенько после скудного обеда Федор выходил из дома и, присев на завалинку, принимался важно и неторопливо ковырять в зубах, будто ел мясо.
«В богачи лез, да кишка тонка», – подумал Степан.
Он услышал за дверью голоса Матрены и Гранкина.
– Родной мой, куда уж тебе без ног-то воевать? – говорила солдатка.
– Воевать без головы нельзя, а без ног можно. У меня талант пулеметчика.
Матрена засмеялась по-матерински ласково и нежно. Степана удивляла ее участливость. Имея кучу детей, Матрена успевала еще подсобить соседке, побывать на сходе, принести со станции новости… Говорят, весной она подняла женщин на передел земли. Кулаки тогда выставили жердевцам семь ведер самогона, рассчитывая «объехать на привычном коньке»… Матрена пошла по дворам, потащила от загнеток и горшков домовитых хозяек. Женщины мерили поля, кидали жребий… С тех пор без них вопросы не разбирались.
Степан сказал Огрехову:
– Вот что… Прихватите вилы, лопаты, ломы. Федор попятился:
– Неужто, Степан, до греха может дойти?.. Неужто супротив законной власти пойдут?
– Я не о том… Покопать, глядишь, придется.
Они вышли. И при виде решительных лиц односельчан Степан улыбнулся.
– Начнем, стало быть, товарищи..
Первым в списке значился Бритяк. К нему и направились.
Бритяк после вчерашнего схода не находил себе места. Всю эту ночь он не спал.
Ночь задалась светлая. Лай собак, звуки гармошки, песни наполняли Жердевку…
Оставив Клепикова в горнице, Афанасий Емельяныч заторопился. Петрак вывел из конюшни жеребца, которого не брали в ночное. Запрягли, вздрагивая при всяком новом звуке, озирались по сторонам.
В амбаре стояли приготовленные мешки с зерном. Петрак хватал их и тащил к телеге, спотыкался, падал.
Жеребец рванул первый воз и без управления, словно зная обо всем, рысью припустился к Феколкиному оврагу.
Тяжелый воз кряхтел, будто живой, спускаясь с крутояра между черных пней. Жердевские старики помнили эти склоны, покрытые дремучим лесом, когда водилось здесь разное зверье, в том числе медведи, а внизу текла полноводная река. Но сейчас вырублен лес, и обмелела река, превратившись в обыкновенный ручей. Корчуя пни, мужики обнаружили в земле пласты известняка, пригодного для кладки дворов. И вот уже Феколкин овраг покрылся темной сетью карьеров, больших и малых, в оперении дикорастущего татарника. К этим-то карьерам и спешил Бритяк.
Опять гнулся Петрак под мешком, скатывался в яму, укладывал четырехпудовики рядышком, прикрывал нарезанным дерном. Отец приглушенным шепотом объяснял, как лучше запрятать мешки.
Возили ночь напролет. Петрак обливался потом. От него валил пар больше, чем от жеребца. Отец подбадривал, торопил.
Заметив над головой рассвет, он остановил воз у копани, где осенью мочили пеньку;
– Сюда!
– В воду? – не понял Петрак.
Они смотрели друг на друга со злобой и недоумением, тяжело дыша.
– Прорастет! – взвыл сын. Бритяк захохотал:
– Чем плохо, Кисляй Иваныч? Подходящая продукция для самогона. Все равно травить-то. Пущай пропадает, по твердым ценам не дам… Не пойду в советские оглобли!
Мешок с тихим плеском упал на дно. За ним последовали другие, опускаясь в густой, липкий ил.
Пока сын распрягал на гумне жеребца, Бритяк обошел амбары. Старика колотила лихорадка. Хлеб лежал в закромах почти нетронутым. Его хватило бы, черт возьми, на много таких ночей…
– Спалю… Собственными руками уничтожу, – прохрипел Бритяк.
Когда прибежала нарядная перепуганная Марфа сообщить, что идет комбед, Бритяк выпрямился, мысли заработали с удесятеренной поспешностью. Он искал выхода. Эх, поздно… Слишком поздно надоумил Клепиков! Теперь надо действовать осторожно: отвести внимание комбеда в сторону, на пустую приманку…
– Эй, насыпай подводу! – крикнул вдруг старик Петраку.
Сонный, хрипучий Полкан неистово залаял. Он рвался, волоча по проволоке вдоль хлебных амбаров свою цепь.
Афанасий Емельяныч пошел через гумно навстречу комбеду. Трясущиеся руки его, заложенные назад, держали приготовленную бумагу.
Федор Огрехов за неграмотностью посмотрел только печать и повернул рыжую бороду к Степану. Тот пыхнул дымком трубки:
– Подпись Клепикова недействительна.
– Скажи на милость! – обиделся Афанасий Емельяныч. – Ежели кто переменился во власти, разве сын мой от того хуже стал? Документ уездного исполкома – сила полная.
Степан улыбнулся. Ясно было, к чему клонит хитрец. Зная цену влиятельным знакомствам и силу скрепленных печатями бумаг, он запасался всем этим впрок.
– Ты, видно, про льготы? – спросил Степан напрямик.
– Облегченья желаю, – Афанасий Емельяныч лукаво подмигнул, – красноармейские семьи, слыхать, не трогают…
Степан переглянулся с Федором Огреховым, Гранкиным, Матреной… Упрямый и сильный, он сдерживал негодование.
– Ловко у тебя получается, хозяин… А вот как насчет хлеба? Голодных бумажками не кормят!
Бритяк дернулся, отступил… Бумага хрустнула в судорожно скорчившихся пальцах.
– Что ж? – заговорил он сдавившимся голосом. – У кого душа овечья, у меня – человечья. Эй, сынок! Насыпал возишко? Запрягай! Голод не тетка. Повезу на станцию. Бог дал, бог и взял.
– Резонное дело, сват, – обрадовался Федор Огрехов. – Мир требует, что попишешь? По доброй воле – оно куда достойнее. Не запамятуй, сват, квитанцию получить!
По дороге к дому Волчка Степан заметил, как Гранкин, тяжело двигаясь на обрубленных по колено коротышках, переложил что-то из левого кармана в правый. Лицо его исказилось, глаза сверкнули темной молнией.
– Слышь, Степан, – признался он, взяв товарища за рукав серой куртки. – Если эта гадина вздумает чего… Ты Волчка плохо знаешь! Если начнет сопротивляться, убью. – И показал черный плоскоствольный браунинг.
– Ну-ну! – нахмурился Степан. – Выбрось из головы дурь. Все личное спрячь подальше за пазуху. Нам теперь не до старых обид, новых не оберешься.
– Так, по-твоему мне с ним целоваться? – крикнул Гранкин. – Он моего отца в могилу спихнул… Врешь, никакие молитвы Волчку не помогут!
Степан остановился, сухо приказал:
– Вернись!
– Куда? – сразу остыл Гранкин, и желтоватые глаза его испуганно замигали.
– Вернись домой, в сельсовет, куда угодно… Не мешай нам выполнять государственное задание.
– Степа, прости… Сердце горит!
– У меня тоже, – глухо произнес Степан и оглянулся на усадьбу Бритяка. – Надо искать хлеб, люди в городах пухнут..
– Тогда возьми от греха, – Гранкин подал браунинг.
Степан отвел его руку: – Спрячь, пригодится.
Глава двенадцатая
Отец Травкина, Фрол, был человек смирный, безответный. В хозяйстве ему не везло, и он каждую весну уходил плотничать.
Волчок, раньше не отличавшийся достатком, поработал с Фролом сезон и тоже пристрастился к топору. Они рубили богатым мужикам высокие избы с петухами на коньках, бедным – срубы для землянок. Фрол относился равнодушно к обоим типам построек. Но Волчок отдавал предпочтение первым, будто строил их для себя. Он видел не просто доски и бревна, а сытость и довольство, голод и смерть.
Как-то Фрола стукнуло бревном в грудь, пришлось бросить подряд. Больной лежал у хозяина на сеновале, в жару, в липком поту.
Волчок зашел проститься.
– Отправляюсь домой, – тронул он дрожащими пальцами холодную руку больного, – надобно доглядеть за хозяйством.
– Догляди, ради Христа, – прохрипел Фрол, – боюсь за сынишку… Матери-то у него нет!
– А я что толкую? Моя семья – другое дело: сам уехал – баба дома. Тебе надо помочь. Не дай бог, сироту оставишь… Деньги-то где? Давай свезу, эдак понадежнее!
Фрол, откашливаясь, полез в карман… Дома Волчок первым долгом снял с избы солому и покрыл яркой пестрядью черепицы. Он бегал по своей усадьбе, распоряжался поденщиками, и по ветру металась его черная, начинавшая пышнеть борода.
Затем, под видом новоселья, три дня пьянствовал с соседом, Петрухой Прохоровым, и купил у него на Фроловы деньги пять десятин пашни.
Волчок плакал на похоронах Фрола и говорил собравшимся:
– Хорош человек был. Ему на том свете будет легко, грехи-то он нам оставил…
…Увидав среди подходивших к крыльцу людей фронтовую гимнастерку Гранкина, Волчок заметался по сеням. То хватался за топор, то за вилы… То порывался проскочить в огород – скрыться… Но, сообразив, отворил дверь и подал ключи.
– С меня начинаешь, мальчик? – жутко осклабился, обращаясь к Степану и старательно обходя взглядом Гранкина.
В первом амбаре оказалось немного пшена. Муки – ровно для одних пирогов,
– Последние испечем – и зубы на полку, – скулил Волчок.
Люди переглядывались, не зная, что и подумать.
Во втором амбаре лежали хомуты, пенька, веревки.
– Хабур-чабур, – кивнул Волчок. – Ищи, мальчик, лучше.
– Где зерно? – мрачно потребовал Степан.
– Тута… Все тута, мальчик. Какое зерно перед новиной?
Он стоял, поглаживая черную бороду, злобный, торжествующий.
Из горницы вышел только что проснувшийся после ночного гульбища Глебка. Он зевал, выворачивая красные двойные губы, и насмешливо косился на комбедчиков.
– Эй, Степка! Для тебя тут положено… Гляди, один не унесешь, зови помощников!
Степан рылся в сарае, конюшне, кладовой. Лазал на потолок, спускался в погреб. Велел открыть укладки. Федор Огрехов пырял вилами в сено и солому, Матрена бродила по разросшейся картофельной ботве. Гранкин, вооружившись ломом, то здесь, то там обстукивал и ковырял землю.
К усадьбе подходили любопытные. Приведя из ночного лошадей, в толпу замешались Николка и Франц. Притащился, опираясь на палку, Тимофей. Среди женщин сновала нарядная Марфа, жадная до новостей. Не сводила со Степана плутоватых глаз Аринка… Всем было интересно: найдут или нет?
– Охальничают, – жалобился Волчок, повышая голос – Я, может, сам на прокормленье занимал… Бог видит правду!
Оправившись от первого испуга, он становился наглее. Издевался то над одним, то над другим комбедчиком. Дошел, наконец, до Гранкина. Рассказал, как бывший пастух, вернувшись калекой с фронта, придумал себе новое занятие: стал чинить ведра, чугуны, сковородки. Баба принесла к нему таган, у которого отломилась ножка. Гранкин взялся прибивать ножку. Прибил, а две другие отскочили.
Волчок, довольный своим рассказом, заливался тоненьким смешком.
– Спокойно! – шептал Травкину Степан, сдерживая ярость. – Не горячись! Клин выбивают клином!..
Он свернул за прошлогоднюю скирду соломы, возвышавшуюся в конце усадьбы темным, плотным курганом. Дальше, через переулок, обсаженный ракитами, начинался огород Федора Огрехова. И там, на меже, среди зеленой конопли, стояла Настя. Она тотчас пошла навстречу.
– Дело есть, Степан, – сказала Настя. – Утром хотела поговорить, когда ты шел ракитником… Да разве за тобой угонишься?
Степан догадался, что Настя видела его с Аринкой… Он нахмурился и промолчал…
– Что бы ни случилось, а жить надо, – продолжала Настя. – Так ведь, Степан? Вчера я собиралась рассказать все по порядку… про замужество…
Она говорила ровно, не торопясь, кусая острыми зубами сорванную травинку. Яркий румянец – свидетель душевного волнения – заливал ее щеки.
Степан отвел глаза в сторону.
– Есть другие заботы, Настя. К тому же и дело-то поправимое. Для каждого жениха про запас невеста в люльке качается.
Настя вскинула на небо большие серые глаза, готовая возразить… Но перекусила травинку и вздохнула.
– Говори, Настя, если звала… Некогда мне, – сказал Степан. – Видишь? Кулаки хлеб попрятали!
– Искать надо, – просто отозвалась Настя.
– Ищем…
– Плохо ищете.
Настя прошла мимо Степана. Остановилась у прошлогодней скирды, той самой, которую утром очищал граблями Волчок. Нагнулась и с силой вырвала большую охапку соломы.
Молча, одними глазами, показала на грунт. Здесь были глина и песок, тогда как везде на усадьбе лежал чернозем.
Степан принес вилы и начал разрывать скирду.
– Мальчик! – завопил Волчок подбегая. – Куда клал, там ищи! Не допущу шкодить! Люди добрые, заступитесь, не дайте в обиду… Караул!
– Лопату… Принесите лопату! – крикнул Степан.
Место, где с прошлого года стояла скирда, чуть припухло свежей, недавно потревоженной землей. Несколько лопат одновременно вошло в рыхлый грунт. Федор Огрехов работал с каким-то ожесточением, не вытирая струившегося по рыжей бороде пота. Матрена, подоткнув клетчатую юбку, не отставала от мужчин. Не любивший, стоять без дела, мадьяр Франц помогал комбедчикам.
Степан вырвал у Гранкина лом и всадил его изо всех сил в землю. Лом неожиданно стукнул о встретившееся дерево. В толпе ахнули. При втором ударе лом скользнул вниз и зашуршал по хрупкому зерну.
– Яма! – вскрикнули сразу испуганные и удивленные голоса.
Находка потрясла людей. Слой досок прикрывал огромный погреб, засыпанный почти доверху золотистой пшеницей.
Волчка окружила насмешливая толпа. Он прятал сверкавшие злобой глаза, повторял:
– Один бог, мальчики, без греха. Один бог.
К яме завернули подводы, снаряженные комбедом. Глебка растянул толстые губы: – Это не забудется… Слышь, побирушка? Степан слушал, улыбаясь.
