Текст книги "Молодость"

Автор книги: Савелий Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц)

Глава тридцать восьмая

Степан похудел и оброс.

В госпитале он пролежал всего несколько дней, но обстановка изменилась за это время очень сильно.

Отовсюду ползли жуткие вести. Степан долго им не верил, однако все было правдой… В разных частях Республики пылал огонь восстаний. «Левые» эсеры дали сигнал притаившейся контрреволюции; вслед за Ярославлем и Тамбовщиной поднимались против Советов кулацкие силы в Поволжье, Муроме, Пензе… Предатель Муравьев пытался открыть Уральский фронт и пропустить контрреволюционные войска на Москву.

Газеты напечатали германский ультиматум… Война стучалась в дверь.

И только слова Ленина звучали, как всегда, спокойно и твердо.

Он клеймил предателей, гневный голос его отзывался в сердце Степана:

«Этого грубого попрания народной воли, этого насильственного толкания в войну, народные массы левым эсерам не простят».

От имени Советского правительства Ленин говорил:

«К рабочим и крестьянам всей России обращаемся мы: «тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту! Все должны отдать жизнь, если понадобится, для защиты Советской власти, для защиты интересов трудящихся, эксплуатируемых, бедных, для защиты социализма!»

Возвращаясь домой в переполненной, душной теплушке, Степан часто, взволнованно курил. Нетерпеливо поглядывал вперед, на хлебные поля, туда, где ждали его родные и друзья.

«Как там Быстрое? Провел ли мобилизацию?»

Стояла жаркая предуборочная пора. На внезапных остановках, когда у паровоза загоралась букса, Степан слушал, как звенела дозревающая рожь. В деревнях стучали на отбое молотки, подготавливая острые косы. Степан вздыхал. Руки его томились по работе.

Но в Орле он узнал то, чего опасался всю дорогу. В его уезде было неспокойно. Бывшие унтера не подчинились мобилизации и ушли в леса. Ночами они расправлялись с комбедами, обезоруживали милицию, нападали на продотряды.

Степан ехал дальше, мрачный, настороженный. Он старался убедить себя, что ничего особенного не случилось. Кулаки есть кулаки, а унтера – их достойные детки.

Не доезжая до своей станции, он спрыгнул на ходу и пошел межой. За далеким лесным отвершком, на золотой кромке горизонта синела Жердевка. Степан улыбнулся ласково и грустно. Слишком любил он все, что называлось домом: землю, родных, семейный уют.

Степан думал о Насте… В поездке растерял он мучительные горести и сомнения. Но это ему не вернуло прежнего счастья и покоя.

Горячий ветер шуршал колосистой волной, пугая затаившихся до вечерней зари перепелов. На сверкающих изумрудно-палевых равнинах то там, то здесь проступали сочные жилки темных луговин и кустарников, спускающихся к Феколкиному оврагу.

Степан увидал поднявшегося в ниве человека.

Человек двинулся по ржи навстречу Степану. Скоро он вышел на тропинку. Это был Федор Огрехов.

Степан почему-то не удивился его появлению. Нахмурившись, разглядывал странную фигуру председателя сельсовета. Без шапки, со свалявшимися волосами и побуревшей от грязи бородой, Федор озирался по сторонам, не решаясь заговорить.

– Прячешься? – догадался Степан.

– А что попишешь? Такая планида вышла… У каждого своих бед на семь лет, а тут… На вот, читай!

Огрехов протянул исписанную крупным почерком бумагу.

В этой бумаге предлагалось всему мужскому населению в возрасте от 16 до 65 лет немедленно выступить на город. Каждый должен вооружиться чем может: винтовкой, дробовиком, револьвером, бомбой, вилами, лопатой, дубиной. Угрозы перемежались с просьбами. В конце сообщалось, что якобы в городе кем-то разогнан Совет и надо идти восстанавливать его. Приказ был подписан командующим повстанческой армией Клепиковым и начальником штаба Гагариным.

Брови Степана круто сошлись у переносья.

– Ты, значит, в призывном возрасте и решил дезертировать? – через силу улыбнулся он.

– Не в возрасте толк. Я личность общественная… Вон в Татарских Бродах председатель сельсовета не собрал людей – его и застрелил Клепиков на месте.

– Так, так… Понятно.

Они помолчали.

Степан задумчиво разминал на ладони сорванный колос, не спуская глаз с Огрехова. Еге не столько встревожила провокационная листовка, сколько недоговоренность в словах собеседника.

Огрехов что-то таил, высчитывал, примерял, боясь ошибиться. Вдруг он заговорил, отвечая на какие-то собственные мысли:

– Ежели вся округа поднялась – смерть за неподчинение… Что попишешь? Я вот сижу во ржи, а по спине черт борону таскает. Страшно! Может, оно правильнее сходить к городу – и с шеи долой! Мне власть худого не делала, и я ей не враг… Так только, для близиру со своими вилами пойду… – Он уже не мог удержаться. Глаза увлажнились навернувшейся слезой. – Вот она, Степан, рожь… Бессловесная, можно сказать, растительность. А подул ветер – и колосья в одну сторону, не то чтобы вразброд. Мужик под миром ходит. Ежели вся округа… Что тут попишешь? Живем по пословице: «Куда мир, туда мы!»

– Так что же ты прячешься?! – не сдержавшись, закричал Степан, и глаза его потемнели. – У тебя все уж решено и оправдано! Иди за своими вилами… Там встретимся! – Он указал рукой в сторону города и зашагал прочь.

Огрехов смотрел ему вслед жалостливо и виновато. Вдруг спохватился:

– Табачку-то, Степан… Возьми хоть на закурку! У меня хороший, с донничком!..

Степан не оглянулся. Он с отвращением плюнул и крепко выругался.

«Когда мы брали у Бритяка хлеб, – думал он, – Огрехов прятался. Теперь кулаки взбунтовались, – тоже прячется. Рассчитывает, к какому берегу выгоднее пристать!»

Укрываясь за скатами Феколкиного оврага, Степан вышел к жердевским гумнам. На деревне, безлюдной и тревожной, лаяли собаки, кудахтали куры, блеяли во дворах голодные овцы. Здесь хозяйничали мятежники. И хотя дело происходило среди белого дня, Степан надеялся пробраться домой незамеченным.

Он потонул в духмяной зелени конопли. Через густую чащу ее виднелась усадьба Волчка. У подъездного сарая стояла оседланная лошадь. Нащупав за поясом наган, Степан пригнулся и пошел к своей избе.

Ильинишна ахнула, увидев Степана. Лиловые бескровные губы ее зашептали молитву. На морщинистом лице выразились радость и страдание… Ведь она еще не имела в жизни случая радоваться приезду сына без того, чтобы не болеть за его судьбу.

– Степушка… родимый ты мой! – она сразу заплакала и с опаской дотронулась до его бороды. – Ай приклеенная?

– Нет, мама, выросла. Я хворал в Москве.

– Святые угодники, да что ж я стою, дура старая? Ты ведь голодный! В чем душа… Сейчас печь затоплю, картошки подрою! Хорошая нынче картошка…

Торопясь, она сунула в печь охапку соломы и побежала в огород.

– Пришел, служивый? – прогудел Тимофей едва слышно, и Степан заметил на печи землистые ноги в ряднинных штанах. – На войну меня требуют… Ты, мол, по приказу подходишь. Тебе, дескать шестидесяти нету.

– Ты слез бы, папаша.

– Не осилю, сынок. Круто спускаться. Окончательно, выходит, занемог. Да я тебя отсюда хорошо вижу.

Тимофей закашлялся, плюнул куда-то в угол и слегка застонал. Степан снял его, костлявого и беспомощного, как ребенка, усадил на скамейку. Старик оправдывался:

– Ты не думай, служивый, что я струсил… Ей-богу, немогота на печку загнала. Я пошелбы к ним, подлецам… Чтобы кишки выпустить лиходею Клепикову. Эх, была б прежняя сила!..

Ильинишна принесла в фартуке молодой картошки. Рассказывала между делом новости и отвечала на Степановы вопросы. Сообщила, что Бритяка увезли в больницу, но вряд ли поправится.

Сильнее всего волновал ее слух о прозрении Адамова. Потап Федорович, вот уже два десятка лет определявший вещи на слух и на ощупь, вдруг крикнул за обедом жене:

– Оделась бы поскромней, чего бога гневишь красным цветом? Молиться надобно! Христос близко!

Затем вышел на улицу и разругал извозчика:

– Отпусти чересседельник, кобылу надсадишь! Перед богом, слышь, и за людей и за скотину придется ответ держать! Он тут, рядом!..

Рассказывая об этом Степану, мать со страхом поглядывала в окно и прислушивалась… Издалека доносился глухой набат, нагоняя на сердце стужу.

– Адамов, чуешь ты, ходит по деревням, антихристом пугает… Ежели, говорит, большевиков не перебьете, всех опечатает.

– Ну, это понятно, – усмехнулся Степан, – у них с Клепиковым одна сделка.

Тимофей насупил брови:

– Про Адамова давно известно, что он зрячий. С хитростью человек, только и делов. Когда купцом был – за приказчиками лучше удавалось подсматривать. Потом спирто-водочный завод купил… Ходит по цехам, палочкой об пол постукивает. Рабочие при нем – ха-ха да хи-хи. Глядишь, выпьет кто, или что скажет… А на другой день этого малого с завода по шапке.

На минуту в избе стало тихо. Кто-то громыхнул в сенях щеколдой. Все трое посмотрели на дверь. Степан негромко спросил:

– Гранкин дома? Мать замахала руками:

– Никого нету. Скрылись – и Гранкин и Матрена… Я ребятишек хожу кормить, маленькие у Матрены-то.

Она посмотрела на сына, плечистого, светлоглазого, и поняла его немой вопрос. Опустив голову, промолвила:

– И Настя скрылась…

В это время щеколда в сенях снова громыхнула, и на пороге избы остановилась Аринка. Она задыхалась от бега. Со злобной решимостью сверкнула глазами на Степана:

– Явился?!

– Только не к тебе, – спокойно ответил Степан.

– Об этом ты еще пожалеешь, – Аринка переступила порог и показала на окно. В горле у нее клокотал злорадный смех: через большак вразброд шли к избе вооруженные мужики.

Степан отскочил к другому окну, выходящему во двор, и увидел Глебку. Губастый унтер стоял с винтовкой наперевес. Он весь заплыл широкой самодовольной ухмылкой.

– Говорил: за мной не пропадет… Выходи, побирушка! Доплясался!

Глава тридцать девятая

Клепников сошел с крыльца и двинулся по направлению к лугам. Его догнал Гагарин.

Гагарин был предупредительно вежлив с ним, деловит и официален. Он старался не выказать своего превосходства в военных знаниях; напротив, всячески поднимал в глазах окружающих престиж «командующего». Каждый раз, обращаясь к Клепикову, щелкал шпорами, козырял, и в его густом баритоне звучало хорошо сыгранное подобострастие.

– Разрешите… Ваше мнение, Николай Петрович?..

У Клепикова с Гагариным давно уже установились отношения взаимного понимания… Люди они были разные, но цель преследовали одну.

Догнав Клепикова, Гагарин рассказал ему о чистокровных биркинских лошадях. Он удивлялся, каким образом хозяин сумел уберечь эдакое добро от большевистской реквизиции.

– Представьте, Николай Петрович, пять лошадей, и одна другой лучше. Разные масти, разные породы. Увидите – и ваша кавалерийская натура не выдержит. Но расстанетесь, – подмигнул он улыбаясь.

Клепиков уловил какую-то принужденность в словах Гагарина, что-то скрытое, недосказанное…

В следующую минуту все разъяснилось. – Нам ведь, Николай Петрович, тоже не обойтись без коней… Впрочем, я сомневаюсь, что они у хозяина собственного завода. Старик-то известный конокрад.

И, взяв Клепикова под руку, Гагарин мягко, но настойчиво, повернул его к конюшням.

«У господина полковника чердак работает», – подумал Клепиков.

– Теперь у нас нет иного выхода, Николай Петрович, – сказал Гагарин тихо, – как просить немцев нарушить демаркационную линию…

– Немцев?.

– А разве Блюмкин стрелял в Мирбаха не с той же целью? Дорогой мой, надо смотреть действительности в лицо! Мы ставим на карту свою жизнь и нуждаемся в существенной помощи. С биркиными да мясоедовыми много не навоюешь. Только кайзеровский штык в настоящий момент страшен большевикам!

Пока ходили за хозяином, чтобы открыть лошадей, Гагарин доказал Клепикову необходимость послать гонца в район Льгова для связи с оккупантами. Впрочем, Клепиков и не думал сопротивляться. Он лишь хотел заранее учесть, не грозит ли ему приход немцев умалением престижа главы повстанческой армии, облаченного неограниченной властью?

Биркин, позвякивая ключиками и суетясь, охотно впустил гостей в полутемную конюшню.

Золотисто-рыжий поджарый жеребец рванулся к двери, раскидав в стороны огнистую гриву.

Биркин с гордостью провел ладонью по спине коня.

– Ну-ну! – прикрикнул он. – Игрун! Я те поиграю, бездельник!

– Верно, хорош конь, – похвалил Клепиков, облюбовывая его себе под седло.

– Нет, вы постойте… Сичас, сичас. – Биркин побежал к следующему стойлу. – Буяна… Буяна моего поглядите!

Огромный вороной жеребец повернул голову и посмотрел на людей темным глазом (на другой навалилась черная копна гривы).

– Этот один пушку повезет, – ликовал Биркин.

– Повезет!

Посмотрели двух кобылиц, одну темно-гнедую, другую пегую, точно зебра. У Клепикова от пегой даже в глазах зарябило.

Во двор вывели высокого жеребчика серой масти, которого хозяин объезжал. У жеребчика была крепкая, мускулистая грудь, стройные ноги, чуть вздрагивающий, широкий и лоснящийся круп. Оскалив белые зубы, жеребчик легко поднялся на дыбы, прижал острые уши и протяжно заржал. Биркин с опаской пощекотал его около шеи.

– Запрягайте, – распорядился он и пошел к тарантасу. – Не угодно ли, Николай Петрович, ветерком подышать? Лихая скотина у меня… У-у!

Жеребчик порывался бежать, но два сильных работника держали его, как на цепном причале. Легкая сбруйка лоснилась свежей смазкой и подогнана была образцово.

Один из работников, что постарше, усмехнулся в бороду, когда хозяин попробовал потник, седелку, копыта и, удовлетворенный, сел в тарантас.

– Бросай, ребята! – крикнул старик, почувствовав возле себя Клепикова. И едва те отскочили, натянул зеленые шерстяные вожжи, тронул размашистой рысью.

– Ты, голубь голубой, не горячись, – толковал дорогой Биркин. – Дело надо обойти со всех сторон, ощупать, а потом ломать. В Москве-то обожглись…

– Вот именно! – подхватил Клепиков. – А в Москве были головы! Спиридонова, Прошьян, Комков, Карелин, Саблин…

– Головы копеечные, – перебил Биркин, – чего греха таить? Недорого за них заплатила Антанта… Клепиков внимательно посмотрел на старика. – Откуда у тебя эти сведения?

– Ленин сказал. Мы шепчемся, а Ленин со всей Россией говорит. Не с той ноги там пустились в пляс эти самые послы-заговорщики… Что они расплантовали, почему двадцать три города решили поднять? Поднимать нужно деревню! Мужик – на земле главный козырь!

И уже не лебезя, а каким-то поучающим тоном Биркин начал объяснять мужицкую душу, чем ее взять и почему до сих пор у Клепикова нет армии.

– Кровь ты им покажи, Николаша! От крови всякий взбесится!..

Проехали высокий строевой осинник, и Клепиков осмотрелся с отвесного обрыва. Под кручей журчал ручей. За ручьем стлалась низина, скошенная и вновь заросшая отавой. Там расположился повстанческий лагерь. Люди, лошади и повозки чернели густой сыпью на зеленом теле земли.

Мятежники уезжали и приезжали, никого не спрашивая. На дорогах клубилась пыль. С треском валились деревья в полыхающие костры. Визжала свинья под ножом раздобытчика-дезертира, слышались крики, брань, надсадные звуки гармошки.

Над всем этим скопищем кружилось в надежде поживы воронье.

Клепиков побледнел и отвернулся. Такую ли армию мечтал он вести в город?

Биркин уловил его настроение.

– Ничего, Николай Петрович, протрезвятся. Без дела стоят…

У самой дороги отдыхали только что прибывшие из различных деревень кулаки. Они смотрели на пьяную армию высокомерно, со стороны, не одобряя этого дикого разгула и не возмущаясь.

Клепиков узнал среди них двух сыновей Афанасия Емельяныча—толстомордого Ваньку и молчаливого Петрака. Тут же сидел военнопленный Франц, которого Ванька и Петрак привели с собой, согласно клепиковскому приказу.

– А это что такое? – указал Клепиков на дорогу, откуда ждал Глебку.

Пьяная ватага дезертиров, гогоча, двигала собственной силой автомобиль. Место шофера пустовало. В кузове машины сидели человек в белой фуражке, с седой бородой, и молодая, остриженная по-мужски, женщина.

– Перехватили кого-то, – захихикал Биркин. – Не зевают ребята. Теперь есть на чем в город ехать, Николай Петрович.

Когда автомобиль поравнялся с тарантасом, Клепиков узнал в седоках недавно избранного уездным комиссаром здравоохранения доктора Маслова и медицинскую сестру Орлову. Они ехали открывать больницу в бывшем помещичьем доме и попали к головорезам.

Шофер сбежал. Перепуганные пленники искали вокруг хотя бы одного трезвого человека, чтобы объясниться. Очки доктора с разбитыми стеклами висели на копчике носа.

Дюжина рук подняла Маслова и так, на весу, раздела под неистовое улюлюканье. Старый человек, раскрывая рот, что-то кричал, но голоса его не было слышно. Потом здоровенный унтер, с завязанной вышитым полотенцем головой, рявкнул:

– Расступись!

И поднял зазубренный немецкий штык… «Кровь ты им покажи…» – вспомнил Клепиков совет Биркина и приказал трубить боевую тревогу.

Глава сороковая

На пути к городу мятежники заняли деревню Татарские Броды. Клепиков и Гагарин осадили коней возле бывшего волостного правления. За спиной у них, на пике ординарца, шуршало черное знамя.

Подъехали в тарантасе Биркин и Мясоедов. На огромной дуге вороного Буяна было написано:

«За Советы без большевиков!»

– Дон-дон-дон-дон-дон-дон… – зазвонил набатный колокол.

Верховые носились по переулкам, сгоняя на церковную площадь «мобилизованных». Унтер, который убил Маслова, полез в крайнюю избу. Вернувшийся с работы хозяин обедал, разложив на столе хлеб, лук, соленые огурцы. Унтер замахнулся штыком:

– Выходи – голову сниму! Наши там кровь проливают, а ты пупок нажираешь!

Хозяин, как был в одной рубахе и без шапки, выбежал и закружился, не понимая, что надо делать. Жена подала ему веселку, чем хлебы замешивают, и он поплелся с другими на выгон.

Уже выстраивали новичков в шеренги. Оттесняли плачущих баб и ребятишек, произносили громкие, призывные речи вожаки, чередуя льстивые увещевания с угрозами.

Тут забинтованный полотенцем унтер подошел к начальству, и Клепиков узнал в раздувшемся от перепоя, губастом потрошителе Глебку.

– Виноват… в Жердевке задержался, – прохрипел унтер, явно не желая быть точным в описании своих похождений.

Клепиков принял строгий, внушительный вид, стараясь не потеряться перед бандитом. Он почему-то боялся Глебки. Нервно подрагивая ногой, думал:

«Как он доктора-то штыком… Живорез!»

– Степку, комбедчика, ловил… Вот потеха, – дыхнул Глебка сивухой.

– В самом деле? – Клепиков посмотрел удивленно, и в нем забродила мстительная радость. – Накрыл Степана Жердева?

– Так точно… У меня с ним старые счеты.

– А мое поручение? Ты ведь поехал искать Ефима, – напомнил Клепиков, волнуясь.

Глебка снисходительно растянул толстые губы:

– Чудак… Неужто я покачу к Ефимке собственной персоной? Я же дезертир, и каждый волен пустить мне свинца в черепок… Ай, что делают! – указал он на дорогу.

Пьяные мятежники, все еще развлекаясь, втащили автомобиль на гору. Затем толкнули с кручи и помчались, ревя от восторга. Машина прыгала по кочкам, свернула к ручью и повалилась.

– Угробили, – возмущенно прошипел Клепиков. Он действительно собирался приспособить машину для себя.

– Ну, приехал я домой, – рассказывал Глебка, – привязал жеребца и – к Аринке… Не пугайтесь, у меня с ней по сердечной части ничего особого. Аринка сразу и подалась куда следует…

– Куда именно?

– В Муравский лес. Быстрое с отрядом туда подошел. Должно, собирается нас окружить… Не успел я глазом моргнуть – и Аринка вернулась: «Степан явился!»– И зубами скрипит, ведьма, ну, просто без памяти. Злые эти бабы, когда их мужики разлюбят. «А ты, спрашиваю, видела его?» – «Нет!» – и показывает вдоль деревни. Гляжу – что за оказия? С полден Ильинишна печку затопила, труба дымится. Стало быть, гость!

– Ну, ну? – подгонял Клепиков.

Глебка осклабился, точно не решаясь говорить дальше.

– Я, знаете, гляжу на вас, Николай Петрович, – сказал он с преподлой и даже зловещей усмешкой, – гляжу и думаю про ваши старые занятия… Помните, как в полку вы действовали по картежной части? Всех игроков отпускали из своей землянки с пустыми карманами… Чистая работа, ей-богу! Никогда бы не поверил, что от таких доходов человек ударился в политику…

Клепиков вспыхнул:

– Брось валять дурака! Что случилось в Жердевке? – Да… окружили мы избу, – продолжал унтер как ни в чем не бывало. – Тогда-то и началось. Степка выхватил из печи раскаленную кочергу и пужанул через окно… Видите? – Глебка отодрал полотенце, показывая на щеке огромный волдырь. – А потом шаркнул так, что оконную раму на себе вынес!

– Убежал? – вскрикнул Клепиков.

– Кабы убежал – только делов. На моем жеребце уехал!

И Глебка отвернулся. Стал глядеть на расправу с комбедчиками из Татарских Бродов. Биркин прикалывал их для поднятия духа мятежной армии.

– Комисса-арчики! – вопил он, разбегаясь с легкостью подростка, втыкал трехрожковые вилы, будто в сноп.

Пленные падали молча.

– Напрасно я тебе давал поручение, – пожалел Клепиков.

– Почему напрасно? – унтер не спеша пошарил в кармане. – Вот ответ.

Клепиков схватил записку. Она задрожала в его руках… Ефим согласился на встречу.