Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 53 страниц)
Глава сорок четвертая
Когда Павел Октябрев уезжал из Петрограда, ему казалось, что самое трудное позади. Рабочие люди держали в руках собственную судьбу.
Но, очутившись в Черноземье, где хозяйничали эсеры и меньшевики – последыши Керенского, он ясно понял: испытание только начинается. Враги народа спешили использовать голод и военную разруху, чтобы задушить ростки новой жизни.
Зорко всматривался Октябрев в свой уездный город – холодную колыбель его детства и безжалостную мачеху юности. Отсюда он, рано осиротев, начал трудовой путь скитальца. Вон пекарня, которая снабжала булочные и кондитерские товаром из адамовской крупчатки. Там Павел вместе с другими бездомными малышами раскатывал бублики, спал на кулях под крысиную возню…
«Если мы устоим, не будет в мире таких сирот и такой жалкой доли», – думал Октябрев.
Избранный председателем исполкома, он повел дело с настойчивостью и отвагой. Давал бой противникам Советской власти, расчищал дорогу новым декретам, искал поддержки у простых людей. Однако силы зла и несправедливости готовили ответный удар. По дальним селам и деревням, в степном захолустье зрела лютость обиженного помещика и кулака. Участились случаи вооруженного сопротивления продотрядам, убийства комиссаров. И вот поднялись мутные волны мятежа, хлынули, затопляя первые вехи революции.
В ночь гибели военкома неспокойно было у Октябрева на душе. Он имел сведения, что и в самом городе группируются враждебные элементы. Бывшие фабриканты, чиновники и купцы устраивают тайные сборища, а переодетые офицеры расклеивают в публичных местах списки большевиков, приговоренных террористами к смерти.
Октябрев переходил от заставы к заставе, беседовал с войсками и все больше убеждался, что защищать эти открытые всем ветрам кварталы будет очень тяжело. Гарнизон малочислен, лучшие части отправлены на фронт.
Он старался как можно правильнее распределить людей и огневые средства. На особо важных участках стали ответственные руководители уезда. Охрану моста через Низовку возглавил Селитрин, у вокзала строил баррикады Долгих, крутой берег Сосны и переправу к Беломестной держали чекисты Сафонова. Но еще много оставалось сквозных дворов и пустырей, садов и огородов, куда могли проникнуть банды.
«Нет, Клепикова надб разбить там, в уезде, – повторял про себя Октябрев, мысленно напутствуя отряд военкома Быстрова. – Разбить, пока нет у кулаков единого плана, единой мощи. Яблочный спас, намеченный для совместных действий мятежников, не за горами».
Он шел сквозь синий сумрак ночи, моряк с «Авроры», не знавший усталости и покоя. В слободах уже гасили огни. Лишь в центре города светило электричество.
Поднимаясь от Низовки в гору, Октябрев свернул к зданию оружейного склада. Этот склад представлял, конечно, первоочередную цель врага… Потому-то решено было сделать его неприступным. На площади военные и штатские рыли окопы. Высокие брустверы белели свежей глиной, пахло сыростью потревоженных глубин.
Октябрев спрыгнул в траншею. Сбросил бушлат, оставшись в полосатой матросской тельняшке. Взял лопату… В напряженном безмолвии слышался хруст крепкого дерна, скрежет железа, ударившегося о камень.
А в то же время с окраины, плутая по глухим переулкам, на площадь вышел еще один человек. Он пробирался крадучись, приникая то к стене дома, то к дереву или забору. Возле склада притаился за фонарным столбом, долго смотрел на работающих людей, на защитное полукольцо окопов, упиравшееся краями в берег реки. Когда на каланче пробило двенадцать, он тихо двинулся к центру города.
– Стой! – окликнули сзади.
Человек вздрогнул… Сделал два лишних шага, будто в рассеянности, и остановился. Луна заливала янтарным светом его скромную, почти монашескую одежду и благообразную бороду.
– Выведи, Христа ради, на дорогу… Слепенький я, – не оглядываясь, сказал старик.
– Куриная слепота?
– Нет, золотко… Бог наказал, родовая.
– И что только бог делает с тобой, Адамов? Недавно прозрел, а вот уже снова ослеп. Издевается всемогущий над грешником.
Адамов, сгорбившись, молчал. Он узнал Октябрева. Да, это был тот самый Пашка, сын Рукавицына, добром которого он завладел по залоговой… И на заводе Пашка работал, и матросом служил, а теперь он, Октябрев, мог сделать с ним все, что угодно.
«Влип! – ужаснулся: Адамов, негодуя на себя за непростительную оплошность. – Нечего сказать, ударили по голове да по хвосту… Спаси и помилуй!
Он потянул из-за пазухи письмо Клепикова, чтобы незаметно уничтожить. Но Октябрев тотчас придвинулся.
– Давай сюда!
Октябрев знал, что хитрый и злобный Адамов является душой мятежа. Несомненно, это ночное путешествие «слепенького» затеяно неспроста, и письмо должно пролить свет на заговорщическую тайну.
– Ну, идем, святой человек, выведу на дорогу…
Передав задержанного чекистам, Октябрев направился в исполком. Суровый и озабоченный, склонился у себя в кабинете над планом города и уезда. Он хорошо изучил этот план, но сейчас опять тревожила какая-то неясность… Условные линии, кружочки оживали в его глазах – он видел за ними поля и леса Черноземья, видел людей, разделенных вековой нуждой, страхом и ненавистью. Что же осталось непредусмотренным?
В дверь постучали. Вошла молодая женщина, строгая и красивая, с тяжелым узлом светлых волос на голове. Она шла неторопливо, и вся фигура ее дышала решимостью.
– Я с поручением… Нас там, у склада, сотни две. Окопы готовы. А красноармейцы – на заставах…
Она говорила спокойно и мягко, как бы проверяя собственную правоту. Смотрела прямо в осунувшееся, не совсем здоровое лицо председателя.
– Выдайте нам винтовки.
И тут Октябрев вспомнил, что перед ним – жена Ефима Бритяка. Он прошелся по кабинету, следя за скупой речью Насти, и мысленно перекинулся туда, где недавно вместе с другими рыл траншею. Беженцы из уезда, мадьяры добровольцы, железнодорожники и фабричный люд… Почему они не могут склад охранять?
– Оружием владеете? – спросил Октябрев.
– Я участвовала в подавлении жердевского бунта… – Слышал. Вы открыли кулацкую засаду с пулеметом.
Он, помолчав, добавил:
– Кажется, вам пришлось работать в цирке?
– Очень давно… в детстве, – Настя покраснела, смущенная» осведомленностью председателя.
«Какие чудесные глаза, – подумал Октябрев, – добрые, откровенные. Эта женщина не обманет. Счастливец Ефим».
В раскрытое окно веяло свежестью глубокой ночи. На большаке, за Георгиевской слободой, грохотал запоздавший обоз. Под горой курилась белыми испарениями река…
Город спал. Только шаги патрулей нарушали тишину да на чердаках и колокольнях ворковали неугомонные голуби.
Вдруг по мостовой звонко защелкали конские подковы. Всадник осадил у подъезда лошадь и спрыгнул на землю. Слышно было, как он бежал наверх, перебирая ступени лестницы.
Октябрев, не понимая, в чем дело, но уже чувствуя опасность, быстро отворил дверь. – Павел Михалыч! Я от Быстрова… Мятежники идут на город! – долетел из коридора голос Степана.
Октябрев взял его руку; не выпуская, проговорил:
– Назначаю товарища Жердева начальником охраны военного склада. Все запасы оружия – под твою ответственность! Умри на валу, а склад должен уцелеть!
И перевел взгляд на Настю.
– Вот тебе помощница.
Глава сорок пятая
Ефим бешено мчался на передней двуколке. Унтера погоняли лошадей. Из-под копыт в ночную синеву летели искры.
Приближался город.
А перед глазами Ефима неотступно стоял Быстрое, каким он видел военкома в последний раз… Тряслись руки у сына Бритяка. Ведь именно Быстров вызволил его из трибунала после жердевских событий, успокоил, пригласил работать в комиссариате.
Кривясь, Ефим натянул фуражку на лоб. Тяжел и страшен был предсмертный взгляд питерского большевика…
Однако дело сделано. Ефим готовился к нему долго, напрягаясь, точно боевая пружина, сила удара которой зависит от степени сжатия.
К Георгиевской слободе подъехали шагом, чтобы не вызывать подозрений. В сонных улицах ютился мрак, изредка попадались зажженные фонари. Нет, здесь еще не знали об участи отряда Быстрова.
Сквозь тонкие косы плакучих ив блеснули воды Низовки.
– Стой, кто такие? – раздался громкий окрик на мосту.
Но, заметив Ефима во главе обоза, часовой отступил с дороги. Притихшие унтера миновали заставу. Франц, сидевший на последней повозке, слышал, как часовой кому-то говорил:
– Эх, должно, порастрепали наших…
Мокрые, храпящие лошади рывками брали крутой подъем к центру города. Вот и базарная площадь. Показались ярко освещенные окна исполкома.
Ефим вспомнил слова Клепикова:
– Действуй смело! В городе у нас много друзей! Я рассчитываю на помощь Союза офицерства… Будьте моим сигналом к сражению!
«Посмотрим, Октябрев, чей козырь старше», – думал Ефим, выдергивая из кобуры маузер.
Он поймал злобным взглядом окно председательского кабинета, изогнулся, по-звериному готовый к прыжку.
Двуколки остановились.
Ефим соскочил на мостовую, кинулся в парадное. За ним посыпали унтера с винтовками, дюжие и хмельные, сгрудились у входа. Они лезли, толкая друг друга, распирали дверные притолоки, и Ефим живо представил себе, какая резня начнется сейчас в этом доме, во всем городе, в целом уезде…
То же самое подумал и Франц, слезая с повозки. Однако мысли его не отличались бритяковским злорадством. Напротив, мадьяру была чужда подлая затея мятежников… Франц поднял винтовку и выстрелил. Иного способа предупредить людей, которым угрожала гибель, не имелось
Исполком сразу наполнился шумом, беготней. Послышался голос Октябрева:
– Без паники, товарищи! С оружием – ко мне! Октябрев показался у раскрытого окна и швырнул гранату. Возле парадного, в толкотне бандитов, ахнул взрыв.
Бой разгорался внутри здания. Сухо трещали автоматические пистолеты. С лестницы катились клубками схватившиеся врукопашную.
Настя дралась вместе со Степаном. Смертельная опасность поставила их рядом, скрепила давнюю дружбу огнем. Подняв кем-то оброненный карабин, Настя бежала по темной лестнице, и чувствовала близкую поступь Степана, неодолимо-твердого, с наганом в руке.
Мятежники отступали, спотыкаясь о трупы…
– Спасайся, кто может! – орали внизу.
В провал двери глянуло мутное небо. Налетевший ветер гнал дымящиеся облака. Пахнуло сырой прохладой утренней зари.
Город очнулся от забытья. Галопом неслись кавалеристы эскадрона Безбородко. В оконных стеклах отражались вспышки выстрелов. Испуганные горожане гремели ставнями и дверными запорами, чуя беду.
Враг был здесь. Он рассеялся повсюду. За каждым углом, за тумбой, за погасшим фонарем притаилась смерть.
На белом булыжнике мостовой тянул раненый:
– А-а-а-а-а…
Один из налетчиков, перемахнув улицу, с ловкостью кошки вскочил на забор. На нем трепыхалась исполосованная в схватке кожаная тужурка. Он оглянулся, и Настя узнала Ефима.
Глава сорок шестая
Николка остался единственным работником в Бритяковом хозяйстве. На нем лежала обязанность ухода за скотом, охрана двора, риги, ометов и сеновалов. Только амбары предусмотрительная Марфа держала на замке. Проводив к мятежникам Петрака и Ваньку, она окончательно завладела домом. Ни одна поденщица не уходила от нее без слез.
– Погоди, мы вам пропишем свободу! – грозилась Марфа.
Она снабжала мятежников самогоном и пирогами. Кроме Аринки, ей помогала сморщенная, красноглазая старостиха, жена Волчка. В каменной клети они устроили целую винокурню.
После разгрома отряда Быстрова деревня затаилась в ожидании вестей. Ночами люди влезали на крыши, перешептываясь и вздыхая, следили за полыхающими отсветами пожарищ.
Бандитские налеты были внезапны и жестоки. Кулацко-эсеровские головорезы держали население в постоянном страхе.
Жердевцы неохотно вступали в армию мятежников. Голодные, одичавшие от постоянного преследования, они боялись за жен и детей, за покинутые на произвол судьбы хозяйства. Одним из последних сдался Огрехов. Он подошел в поле к отцу, пасшему стадо, и тряхнул нечесаной рыжей бородой.
– Эх, пропадает урожай! Кабы знать, что эдакая напасть… с зеленцой бы сняли!
– Кабы знал, где ушибешься, соломки бы подостлал, – насмешливо отозвался Лукьян, рассматривая Федора, опершегося на вилы-тройчатки.
Он не мог понять, какая сила толкнула Федора на погибель. Не в пример другим сыновьям, рассеянным по чужбине, Федор был домовит, работящ, обременен семьей. На испуг его тоже не возьмешь. Неужели поверил Клепикову?
– Тебя царь-паук и тот не брал на войну упрекнул Лукьян. – Оставил при малых детях! Кто же теперь гонит?
– Я для близиру иду. Одна видимость…
– Сидел в хлебах без видимости, и хорошо.
– До каких же пор сидеть? Пока сумка на боку вырастет?
– Жадность тебя режет, окаянная! – Лукьян засунул руку под зипун и поскреб тощую грудь. – Жадность из человека Иуду сделала! Сам я простой, а народил жадных, и отого пропадает огреховский род!
Федор ушел. А на следующий день проезжавшие через Жердевку раненые мятежники рассказывали, что видели Огрехова в окопах, возле адамовской мельницы.
Спустив лошадей в Феколкин овраг, Николка прислушивался к неясному гулу далекого боя. Непокрытая голова мальчика белела в темноте.
Он оглянулся, привлеченный шорохом шагов, и увидал стоявших позади двух мужиков. За поясами у них блестели топоры.
– Ты, что ли, папаша? – тихо спросил Николка.
– Я, сынок, – прохрипел Тимофей и шагнул ближе. С ним оказался пастух Лукьян. Они сели. Отец предупредил:
– Огня не разводи, и без того жарко…
Николка вынул из-под рубахи пирог, испеченный Марфой для унтеров. Ели молча, настороженно. Пугал свист ветра, полет ночной птицы…
Тимофей скрылся из дома с тех пор, как кулаки пытались захватить Степана. Тревога переплелась в его сердце с ненавистью к людям, травившим сына. Он сразу твердо принял Степанову сторону. Бесчисленные обиды и притеснения поднялись в нем вместе с отеческой гордостью за упрямую и смелую молодежь..
– Беду нашу, Лукьян, город решит, – говорил Тимофей, неторопливо дожовывая корочку на пустых деснах, – ежели кулаком шею сломят, то хлеб успеем собрать. А нет… – И палец его выразительно прошелся по горлу.
Николка лежал под зипуном, сомкнув ресницы. Разговор стариков слышал уже сквозь сон. Мальчишке никогда не удавалось выспаться у Бритяка. И сейчас он, кутаясь в зипун, сразу забылся…
Вдруг его обожгла острая боль.
– Вот тебе, щенок! Когда велено домой приводить? Он очнулся и увидел над собой Марфу с кнутом.
Этим кнутом во время молотьбы погоняли лошадей.
Солнце уже взошло и стояло высоко, озаряя росистое поле, и Николка понял, что проспал. Марфа снова замахнулась, но батрачонок вскочил и неожиданно вырвал кнут из рук Марфы.
– Ты драться? – закричал он, не помня себя от обиды, и с размаху опоясал Марфу пониже поясницы. – Сначала обратай, потом верхом садись… Подлая!
Марфа как-то смешно присела. Крик изумления застрял у нее в горле. Она, крестясь, пробормотала:
– Господи… да этот зарежет!
– И зарежу и сожгу, – пообещал Николка, собирая уздечки и направляясь к лошадям.
Дома злая Марфа помалкивала о столкновении. На гумне стояли две приготовленные повозки: телега, полная свежих пирогов, и дроги с бочкой самогона. Аринка затомилась, ожидая лошадей. Она приказала Николке:
– Запрягай! Поедешь со мной в город.
Николка запряг. Он опасливо косился на Марфу. Кнут держал поблизости, наготове. Идти в избу завтракать отказался.
«Пирогов наемся», – решил он про себя.
Первой тронулась Аринка, сидя на двадцативедерной бочке. Следом заскрипела телега. Николка вслух заметил:
– Не могли, черти, подмазать. Хозяева! Скрипи теперь восемнадцать верст…
С большака он решительно оглянулся и показал ненавистному дому кулак.
За деревней потянулись неубранные поля. Вызревший хлеб осыпался на корню. Черные стаи птиц с шумом поднимались от кнута Николки.
Чем ближе к городу, тем чаще встречались потравы. Целые загоны ржи, пшеницы и овса были вытоптаны скотом, примяты обозами. Здесь проходили банды мятежников.
И вот Николка увидел издалека тыловой эшелон этих банд. На берегу реки темнели густым лесом поднятые кверху оглобли распряженных повозок. Бродил табун стреноженных коней. Мужики, то ли не разобрав клепиковского приказа о наступлении на город, то ли с хитрецой, – чтобы не попасть в жаркое дело, – прихватили из дома ребятишек. Возле колес вертелись собаки.
Собираясь от безделья в круг, мужики поощряли драки подростков. А то и сами связывались бороться, дурачась и постепенно свирепея.
Из города доносилась перестрелка. Раскатистое эхо плыло по реке. Тягуче, нависло отдаленное «ура».
Аринка держалась стороной от мятежников. Одиночек она спрашивала:
– Далеко штаб?
«Ишь, сатана, Клепикова ищет», – догадался Николка.
Действительно, Аринка искала Клепикова. Она понимала, что То Степаном все кончено. После Москвы он был ей далек и страшен…
– Эй, братец, – крикнула Аринка. – Покажи, где штаб?
На крутизну бугра выскочил всадник, осадил взмыленную лошадь. Скривился, бледный, рыжеусый, в расстегнутой гимнастерке. Николка с трудом узнал Ефима.
– Что? Жена поколотила?! – засмеялась Аринка, слышавшая о неудачном налете унтеров на исполком.
– Зачем приехала? – выдавил Ефим сквозь зубы. – Хочешь быть штабной шлюхой? Хорошую девку до свадьбы из избы не вытянешь. А ты огонь и воды и медные трубы прошла… Кому такая нужна?
– От меня еще никто не отвертывался, – вызывающе огрызнулась Аринка.
Ефим стегнул лошадь плетью и ускакал. Он тоже разыскивал штаб.
Дорога потянулась низким берегом. В воду свешивались ивовые кусты, окуная жиденькие ветки. Николка остановился: рассупонился хомут. Спрыгнув на землю, мальчик быстро затянул супонь и собрался уже догонять Аринку, как услышал в кустах шорох. Кто-то негромко назвал его по имени.
Николка встрепенулся.
«Может, братка Степан» – подумал он, радостно холодея от невероятного предположения.
Оглянувшись вокруг, Николка подошел к ивняку. В зеленой листве мелькнуло грязное, исцарапанное лицо. Человек, должно быть, сидел на аемле. Но вот он подвинулся вперед, намереваясь выбраться из куста, и Николка отпрянул… Перед ним стоял безногий калека. – Гранкин…
– В город надо… к своим, – прошептал Гранкин запекшимися губами.
Питаясь колосьями и сторонясь всякого жилья, он изменился до неузнаваемости. Фронтовая гимнастерка потемнела и заскорузла на нем от пота и грязи. В глазах, воспаленных бессонницей, метались тревожные огоньки.
Николка растерянно топтался, потирая одну босую ногу о другую, встряхивал белесыми вихрами. Он вспомнил, как в ночном отец говорил:
«Беду нашу, Лукьян, город решит…»
Бросился к лошади, завернул ее поближе. Помог Гранкину взобраться на телегу, прикрыл зипуном, взятым на случай дождя. Сунул руку в ближний мешок, отломил кусок теплого пирога. – Ешь!
– Спасибочко…
Аринка оглянулась с бочки, крикнула, чтобы не отставал. Подоткнув под себя вожжи, она прихорашивалась, оправляя на смуглой шее голубой платок. Возле нового парома, запруженного мятежниками, показался верхом на золотистом Биркинском жеребце, в сопровождении свиты бородачей, Клепиков.
Пользуясь суматохой, Николка въехал на паром. Вот качнулся под ним дощатый настил, заплескалась пенистая вода. На противоположном берегу ждали подводы с ранеными. Переправившись, мальчишка стегнул лошадь, колеса замесили растоптанный грунт. Пешая толпа отстала.
Стрельба приближалась. Где-то у вокзала пели красноармейцы. Песня, нарастая, уходила ввысь вместе с пороховым дымом.
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой-роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут!
Николка ехал, размахивая кнутом, вдоль косых заборов и невзрачных дбмишек городской окраины. Он долго плутал, выбирая проходные дворы и пустынные переулки, держал направление на песню
Песня вплеталась в дробные строчки пулеметных, очередей, в короткие винтовочные залпы, в искрометные взрывыгранат.
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Выезжая на площадь, Николка вдруг остановился. Он увидал мужика, который шел вразвалку к фонарному столбу. Штык на его винтовке блестел, смазанный салом.
«Петрак! – у Николки потемнело в глазах. – Пропало дело!»
Глава сорок седьмая
За окном шумело Ярмарочное поле, покрытое окопами в несколько рядов. По Георгиевской слободе скакали верхоконные. С колокольни глухо и хлопотливо, будто кровельщик молотком, стучал, пристреливаясь, пулемет.
Аринка лежала на диване, растрепанная и усталая… На столе еще дымился недоеденный обед и блестел забытый Клепиковым серебряный портсигар.
«Курить захочет, а портсигара и нету», – подумала Аринка и поймала себя на какой-то непонятной заботливости и беспокойстве.
Она встала, скрипнув пружинами дивана, повернулась Перед зеркалом. Светлая городская блузка была скомкана на груди, юбка помята. Но ей вовсе не хотелось сердиться и упрекать в чем-либо Клепикова. Только вздохнула, в зеленоватых глазах появилась грусть…
Захватив свой голубой платок, Аринка вышла на крыльцо. Штаб-квартира Клепикова, находилась в доме табачного фабриканта, Домогацкого, у самой реки. Из глубины комнат слышался раздраженный: баритон полковника Гагарина, пробегали вестовые с пакетами в руках. Возле фасада, под кронами тенистых тополей, стояли оседланные кони.
К Аринке подкатился круглый, плотный, дышащий наигранной веселостью и неподдельным здоровьем хозяин. Вздувшиеся щеки его были выбриты до синего блеска.
– Ну-с, – заговорил он, улыбаясь, – не угодно вам полюбопытствовать, как мы пленных кончаем? Это на моей обязанности. Я пока что за начальника полиции, хе-хе…
Аринка ничего не ответила.
«Штабная шлюха», – вспомнила она слова Ефима и пошла к переправе.
Солнце садилось за тучу. Багровое зарево пылало над городом, над полями и лесами Черноземья. Толпы мятежников сновали по берегу Низовки, отражаясь в ее темных омутах.
Для переправы Клепиков выбрал место у изгиба реки, в мертвом пространстве, куда не залетали пули. Он выказывал явное нетерпение, ругая штабных за неповоротливость и стараясь наверстать упущенное время. Скакал верхом, сутулый, постаревший. Наплечные ремни и желтые краги запылились, френч висел на нем без прежнего щегольства.
Упорство гарнизона и аресты членов боевого Союза офицерства сорвали хитрый план двойного удара мятежников. Налет Ефима на исполком тоже потерпел неудачу. Оставалось одно – замкнуть город кольцом осады. Но это потребовало слишком много сил, а крестьяне всячески сопротивлялись мобилизации.
Аринке нравилось возбуждение Клепикова. Плотно сжав побледневшие губы, она смотрела на городское предместье, где высоко подымался дым пожарищ, ревели паровозные гудки, слышались раскаты несмолкаемого боя. Там сражались ненавистные ей Степан и Настя…
Мимо провезли тело Биркина, убитого в первой стычке. Телегу остановили любопытные, посыпались расспросы, толки, пересуды. Высокий кривой мужик говорил:
– Не подвернись Биркин к тому случаю – шагать бы нам, ребята, по домам. Все могло кончиться враз… А теперь вот тужи не тужи, да ешь гужи!
Ночью, когда мятежники занимали Ярмарочное поле, к ним навстречу выехал Селитрин. Он подбирал дорогой слова, готовясь выжечь в сердцах обманутых людей злобу и страх. Но поравнявшись с передними мужиками и увидав лопаты, вилы – домашнюю снасть, – усмехнулся.
– Постойте-ка, братцы, – начал Селитрин с обычным добродушием, натянув поводья. – Кто поднял мирных селян на разбой? Есть время взяться за ум. На заставах стоят заряженные пулеметы для врагов народа. А вы? Разве мало среди вас таких, которые вздохнули полной грудью лишь в Октябре, кому партия Ленина принесла хлеб, мирный труд и свободу?
Селитрин произносил свою речь с коня, окруженный черной толпой, недружелюбным гвалтом, звоном оружия.
– А нешто в городе Советы? – удивленно спросили из дальних рядов. – Нам сказали, что немцы пришли…
– Молчи там, Солоха, дай послушать, – долетело с другого края поля.
Шум заметно стихал. Уже потеплело в человеческой душе, отравленной ядом чужой преступной воли. Забылось мучительнее ожидание смертного часа… Однако не зря шли с передовыми отрядами главари, темного заговора.
– Чего молчать? Чего слушать? – закричал Биркин, расталкивая народ. – Не видите – это Селитрин, организатор коммунии! Бейте анчутку, бог простит!
Селитрин повернул коня.
– Вот он – потомственный конокрад, апостол из шайки Клепикова! Это он ведет вас на погибель…
– Бейте! – повторил Биркин и замахнулся вилами, которые нес от Татарских Бродов.
Селитрин выстрелил. Но сзади его ударили по голове чем-то тяжелым и острым; конь испуганно шарахнулся и свалил всадника…
– Отсюда, слышь, и завертело нашего брата, – рассказывал кривой мужик, с ненавистью глядя на покойника. – Через какую чертячью корысть возле смерти стоим? Ему-то выходит теперича все едине!
– А Селитрин как? – Добили унтера.
Телега удалилась, а люди толклись кучками, продолжая обсуждать Бйркина. Кириковский Пантюха, насмешливо жмурясь, уверял:
– Насчет конокрадства – яснее ясного… И отец его, Авдей, тем же занимался. Силища—лошадь кулаком бил насмерть. Скопил много денег, княжеское имение хотел купить. Ну, доверился приятелю – и тот оставил Авдея в чем мать родила.
– Сынок был умней, пальца в рот никому не клал, – заметил кривой мужик.
– С тех пор сделался Авдей не то чтобы сумасшедший, а вроде какой зверюги. Убежал из дома в лес и жил на вековом дубу в четыре обхвата. Истинный крест, не вру! Ему с дуба-то, поди, всю округу видно. Несут бабы мужьям в поле обед – он догонит, натешится и еду заберет. Тогда сход вынес приговор: изловить лиходея! Взяли мужики пилы, топоры, нашли Авдеев дуб и диву дались. Дерево увешено горшками, кринками, чашками… Авдей поест, значит, а посуду – на сучок. Пантюха хихикнул.
– Только скрипнула внизу пила, он и давай лупить горшками. Народ, понятно, врассыпную… Потом кидать ему нечем стало: сидит, плюется. Дуб подпилили, начали валить. Сами хороводом вокруг – не убежал бы! Но Авдей, не долетя до земли, прямо с макуши шаркнул через людей и – в поле. За ним верхняки, да куда там! Он гончее жеребца.
– Не догнали?
– Нет. Правда, Авдей все возвращался к спиленному дубу. Вроде зайца: если выпугнешь из логова, и собака за ним увяжется… До ночи кружил. Потом прыгнул в ручей и давай пить. Вылез на берег и умер.
– То-то и оно, – протянул кривой мужик, раскуривая цигарку. – Какой бы, значит, ни был собачей лютости человек – смерть всех успокаивает. Пошли, что ли? Вон скачет сюда» кажись, и сам атаман.
Аринка ждала Клепикова, задумавшись. Она знала теперь: если с ним стрясется беда, это не вызовет у людей ни жалости, ни сочувствия.
С парома неслась забористая брань. Слышались крмандирские окрики Ефима.
«– Отличный: парень, но горяч, – сказал Клепиков, словно жалуясь Аринке на брата. – Решили мы через сады к военному складу прорваться. Завязалась рукопашная… А Ефим лег за пулемет и выпустил две ленты. Фактически уничтожил своих и чужих.
Отдав портсигар, Аринка спросила:
– Куда девались городские буржуи? Неужто передохли? Колотили бы красных!
– Не передохли… Адамов сам завалился и других утопил.
Конь под Клепиковым дрожал и нетерпеливо дергал повод. Мятежный командарм крикнул, отъезжая:
– Нашла батрачонка с пирогами? Ищи, Ариша, подкорми воинство!
Аринка долго, с тайной злостью и мольбой, смотрела ему вслед.
