Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 53 страниц)
Глава шестнадцатая
В стороне, на заросшем пару, разбрелось стадо. Приземистый, в промокшем зипуне Лукьян приближался к дороге. Старик, видимо, поджидал красноармейцев, желая что-то сказать. Но, узнав Ефима, оперся подбородком на дубинку молчал.
– Передрались? – крикнул Ефим, указывая на Жердевку.
– Царя захотели, – отвечал пастух нелюдимо. – Опять им царя…
И так как машина остановилась, дурашливо рассмеялся:
– Царь-то, говорят, Николашка по тыще пудов сахару лопал в год и по тыще меду… Га-га! Как, говорят, начнет обедать, сукин сын… Шестьдесят блюдов на стол, шестьдесят под стол…
Ефим толкнул шофера, и тот дал полный газ. Через минуту, оглянувшись, Ефим злобно скривился. Лукьян шагал рядом с первой Двуколкой, держась рукой за грядку, и объяснял что-то Терехову.
– Товарищ начальник, – сказал Найденов, – не подождать ли отставший отряд? Вон у них окопы-то куда растянулись!
Ефим поднял голову. Впереди, на пригорке, раскинулась Жердевка, с заросшими ракитником валами, соломенными крышами, высокими журавлями колодцев. Вокруг деревни чернела свежеразвороченной землей коленчатая линия окопов. Люди, размахивая руками, собирались кучками на брустверах. Увидев автомобиль и догонявшие его двуколки, засуетились, разбегаясь по местам.
Тотчас в сыром небе загудел набат. Из переулков повалил народ: с повозками, со скотом, как переселенцы. Все это лавиной стекало в Феколкин овраг.
– Смотрите, бежит сюда! – заметил шофер.
Действительно, один человек, отделившись от людской массы, бросился навстречу к машине. Он бежал по вспаханному пару, утопая в раскисшем черноземе, спотыкаясь. Из-за крайнего двора выскочил всадник на серой лошади и пустился догонять. Это был Глебка. Расстояние между ними быстро сокращалось. Убегавший оглянулся, и пронзительный женский вопль донесся до большака.
Ефим прыгнул из машины. Он узнал голос Насти в котором были и страх, и мольба о помощи…
– Стреляй… Целься в лошадь!
Костик дал очередь. Всадник резко метнулся назад и скрылся в Феколкином овраге.
Ефим свернул на вспаханный пар. Шел сбивчивым, неверным шагом. Он уже видел сквозь дымчатую сетку поднимавшихся от земли испарений лицо жены.
– Побили! – задыхаясь, выкрикнула Настя – Всех побили… Скорей!
Она не узнала Ефима. В глазах ее стоял Степан… Настя видела, как предательски мелькнул ржавый диск лопаты в руках Бритяка… как вязали и запирали в амбар комбедчиков.
Она хотела рассказать, что кулаки имеют оружие и ждут помощи соседних деревень. Но, поравнявшись с Ефимом, только повторила:
– Скорей! Степана убили…
– Степана? – отшатнулся Ефим, затем снял картуз и провел ладонью по влажной, с залысинами, голове. Повернувшись к машине, скомандовал:
– Навести пулемет на цепь!
И решительно зашагал к окопам. Экзамен начался… Дорога в будущее лежала через эту вот родную и враждебную Жердевку. Ефим увидел направленную в него из траншеи двустволку. Крикнул громко, начальственным голосом:
– Убирайтесь отсюда, пока ребята мои не подоспели! Сейчас будет митинг,
Он перепрыгнул окоп, словно тут была простая огородная межа, и пошел в деревню.
В цепи зашумели, недоумевая, заспорили. – Чего он сказал? Какой митинг?
– Не надо бы пускать!
– А тебя спросили? Тюря!
Многие уже поднимались, оставляя позицию.
Настя смотрела, не шевелясь, на быстро удалявшуюся, такую знакомую и вместе с тем чужую фигуру мужа. Какие меры может принять Ефим против собственного отца? Зачем он приехал? Она дрожала, словно на морозе, хотя наступал теплый летний вечер, с ярким пламенем заката на краю небес.
Потом, будто очнувшись, Настя подошла к машине и взяла торчавший из кузова карабин. Галопом подкатили двуколки. Продотрядники молча спрыгивали, на ходу принимая боевой порядок. Они рассыпались вправо и влево от дороги, с интервалом в десять шагов; и фланги загибали вперед для охвата мятежной обороны.
С Настей поравнялся Терехов.
– Ну, что там? – осведомился он, будто продолжая незаконченный разговор.
– Пулемет у них, – Настя указала на глинистый, возле Жердевки, косогор. – Кулаки заманивают вас, чтобы напасть с двух сторон. С ветряка сигналы засаде подают.
– Стратегия, – заметил Терехов, и смуглое лицо его стало еще серьезней. Ему показалось странным поведение начальника. Зачем это Ефим, бросив отряд, решил действовать в одиночку?
Терехов сверкнул цыганскими глазами туда, где окопалась засада. Необходимо, значит, выделить группу бойцов для прочесывания косогора.
Между тем Ефим был уже на церковном выгоне. Он поднялся на кирпичную, засиженную галками колокольню, и призывный звон набата поплыл над Жердевкой. Народ с опаской начал собираться в ограде. В воздухе гудели беспокойные голоса, мелькало оружие, принесенное с фронтов, наскоро приспособленные косы, вилы, лопаты.
Ефим сошел с колокольни и, остановившись на церковной паперти, крикнул:
– Приказываю сдать винтовки!
Он вытянулся, положив руку на кобуру маузера. Волчок, расправив черную бороду, хохотнул:
– Не пужай! Берите его, мальчики, что рот разинули?!
Но Ефим не слышал последних слов бывшего старосты. Он заметил в толпе отца злобного и растерянного.
«Пора!» – сказал себе Ефим.
Выдернутый из кобуры маузер тускло сверкнул в руке.
Бритяк попятился.
– Сыночек!.. – крикнул он навстречу выстрелу и медленно осел в грязь.
Ефим соскочил с паперти на землю. На него мгновенно напал страх. Толпа грозно шумела вокруг, рядом хлопали выстрелы.
Он побежал, расчищая маузером дорогу. Кто-то сшиб его сильным ударом в плечо. Падая, Ефим услышал протяжное «ура» красноармейцев, занявших окопы.
Глава семнадцатая
Перенесенный к себе в сени, Степан лежал неподвижно на чистой соломе. Скулы его резко обозначились, на голове белела повязка, сливаясь с мертвенно-бледной кожей лица. Расстегнутый воротник рубашки, запачканный кровью, странно напоминал вышитые рукою Насти цветы.
Степан дважды терял сознание, пока доктор Маслов, прибывший Из города в сопровождении Николкй, перевязывал ему рану. Теперь он находился в тяжёлом забытьи.
Выпроводив чужих людей, Ильинишна опустилась на колени возле сына. Затаив дыхание, смотрела в дорогие, почти безжизненные черты.
– Звери проклятые изверги! – шептала она, боясь нарушить оберегаемую тишину. – Человека им убить, что былинку в поле сломать. А на тех душегубов мы всю жизнь спину гнули, не досыпая и не доедая…
Сердце матери больно сжималось при мысли, что именно Бритяку она впервые доверила сына… Она качала головой, вспоминая прожитые годы и ничего не видя там, кроме горькой тоски. Из всех детей осталось лишь двое – Степан и Николка… Кому земли не хватало в поле, для того имелась на погосте. Такова уж бедняцкая доля.
В сени с размаху влетел Николка, придерживая в подоле рубахи свежие краснобокие яблоки. Остановленный страдальческим взглядом Ильинишны, поднялся на пальцы и вытянул тонкую шею.
– Мамка… это я для братки… Пущай поправляется скорей.
Мальчуган как-то повзрослел за последнее время. Всем существом своим он постигал остроту грозных событий, всполошивших Жердевку, и готов был на любой подвиг ради новой жизни, о которой поведал ему Степан.
– Отец где? – одними поблекшими губами спросила Ильинишна.
– С продотрядниками зерно выгружает у Бритяка. Сердитый – не подходи… За председателя комбеда, говорит, буду действовать!
– Ох, господи… Кто еще с ним?
– Гранкин, Матрена… и этот командир, Терехов. Только Огрехова не видать…
– Куда девался?
– Не знаю. Может, в волость убежал, – Николка с гордостью посмотрел на Степана. – А братка наш смелый:: ключи: из горницы вынес и давай хлеб на подводы валить!
Мать вытерла рукавом кофты глаза.
– Не приведи, царица небесная… Смелому-то, вишь, и попало.
– Попало! Бритяк сзади подкрался, – у паренька от возмущения даже побелело веснушчатое переносье. – Я от амбара кричу: «Братка, стрели его!» Да уж поздно… Налетели, захлопали цепами. Я взял Чалую – и ходу…
Голос его сорвался с шепота, зазвенел, и Степан, точно просыпаясь, потянулся на соломе… Ильинишна замахала на Николку руками:
– Замолчи ты, пустомеля! Дай покою человеку! Жужжишь, что комар… А ему, роднешенькому небось тошно, – и глаза матери, устремленные на забинтованную голову Степана, опять наполнились слезами.
Николка исчез, но вечером явился снова, набрав у Бритяка в саду золотистых бергамотов.
– Мамка, сумасшедший сейчас приходил, – рассказывал он, высыпая груши у изголовья Степана. – Страшный такой… Черный! Видно, ждет не дождется, чтобы вырыть Афонюшке могилу…
На этот раз Рукавицын пробрался прямо в горницу Бритяка. Притихший хозяин лежал на лавке, изредка сплевывая на пол сгустки крови. Марфа спеленала его, обмотав вокруг простреленного туловища добрую половину сурового холста, и собиралась везти в городскую больницу.
На минуту взор бывшего краснорядца прояснился. Он разгладил сваленную в серый ком бороду и хитро подмигнул, будто сидел, как двадцать лет назад, у богатого мужика за самоваром. «Кум! – тронул он Бритяка за плечо, отстранив испуганную Марфу. – А товар?..» И закружился, захохотал безумно. Пошел, болтая пустыми сумками, похожими на крылья огромной птицы. На дворе уже сгущалась вечерняя мгла, и Рукавицын растаял в ней, как призрак.
– Это божье наказанье, – промолвила Ильинишна. – Бритяку помирать трудно: на нем грехи, что на шкодливом кобеле репьи, – всем видно!
Целыми днями сидела она у порога возле больного Степана. Отгоняла расквохтавшуюся наседку с цыплятами, перебирала спицами неоконченное вязанье, глубоко и тяжко вздыхала
Грустная, похудевшая Аринка, встречая у колодца Ильинишну, совала завернутые в рушник мягкие лепешки, куриные яйца, горшок со сметаной… Опустив глаза, спрашивала:
– Лучше ему?
– Бог даст, поправится, – сухо отвечала мать. Аринка помогала зачерпнуть воды, услужливо несла ведра к избе. Но в сени не входила.
«Ишь… задобряет, – думала старуха с неприязнью, – нас-то, грешных, обидеть можно и задобрить легко. А господь всевышний ни одной бедняцкой слезинки вам, окаянным, не простит».
Степан медленно выздоравливал. Спал он тревожно: мучили чудовищные кошмары. А пробуждаясь, лежал с закрытыми глазами, о чем-то думая и не говоря ни слова. Что-то взвешивал и постигал в эти невольные часы досуга на границе жизни и смерти. Лишь иногда спрашивал мать глухим, ослабевшим голосом, как идут на деревне дела, и снова умолкал.
Однажды к избе подъехал всадник на вороном жеребце. Легко, бесшумно спрыгнул у порога, хотя казался грузноватым. Оправляя на ходу зеленую гимнастерку, козырнул:
– Здорово, мамаша!
И осторожно прошел в сени.
«Батюшки, кто же это?» – испугалась Ильинишна,
Приезжий опустился на корточки и долго, с беспокойством рассматривал больного.
«Доктор», – решила Ильинишна, ревниво следя за каждым движением чужого человека.
Появилось новое опасение: не увезли бы Степана в городскую больницу, оставив ее, старуху, изнывать от неизвестности.
Но приезжий не собирался увозить Степана. Он вышел, расседлал коня и поставил его в холодок, где меньше донимали мухи.
– Не могу себе простить, – сказал он взволнованно, подходя к Ильинишне, – ведь я только сегодня узнал о возвращении Степана… Узнал случайно: из показаний Ефима, усмирявшего жердевских кулаков. Раньше-то я наводил справки насчет друга, а потом изверился, перестал.
Заметив, что старуха смотрит на него в недоумении, добавил:
– Я Быстров.
– Быстров?! – ахнула Ильинишна с радостью и сомнением в голосе…
Сколько раз слышала она от Степана про его друга, Баню Быстрова, пропавшего на границе! Как горячо молилась за этого неизвестного ей, но близкого человека!
– Ванюша… голубь желанный, – тихо промолвила она, смахнув заскорузлыми пальцами со щеки слезу. – Жив! Опять со Степой встретились, вышли на одну тропочку…
– Вышли! Боялся я за Степана, очень боялся…
У военкома было круглое, веселое лицо, говорил он просто, располагающе.
– Ты, мамаша, не убивайся. Доктор Маслов, который перевязывал Степана, сказал мне, что больному нужен только покой.
Из полевой сумки Быстров достал бинты и вату. Затем вытянул стеклянную банку, наполненную свежим золотистым медом.
– Говорят, мамаша, мед от всех болезней помогает.
– Помогает, истинная правда. Дай тебе царица небесная здоровья!
– Хотел прихватить еще одно старинное лекарство… Да строгий больно доктор, не разрешил, – с сожалением промолвил Быстров.
Ильинишна возразила:
– На винишко Степан не падок.
Сидя на пороге, они беседовали шепотом. С материнской участливостью Ильинишна расспрашивала Быстрова о доме, о семье. Она жалела, что ему после возвращения из плена не удалось повидать родных. Партия послала его с отрядом в Орловскую губернию вытрясать из кулацких тайников захороненное зерно. Потом он стал военкомом.
– Ох, родимый ты мой, – вздохнула Ильинишна, – для одних жизнь – ясное солнышко, для других – темная метель… Кружит она бедных по свету, валит с ног, сбивает с дороги.
Быстров засмеялся.
– Что касается дороги, мамаша, то иногда выгоднее идти целиной. Перед Лениным было множество путей, а он выбрал направление самое трудное и вывел народ прямо к революции.
Очнулся Степан… Мать поднесла к его губам остуженный кипяток с медом. Степан жадно выпил и снова задремал. Но вдруг почувствовал кого-то рядом, быстро открыл глаза… Крикнул, боясь ошибиться:
– Ваня!
– Степан!
Они обнялись, огромные, немного смешные своей растроганностью. У больного как бы сразу прибавилось сил, голос окреп, в глазах светилась радость.
– Мама, это же он! Женский угодник… помнишь?
– Люблю рукодельничать, – подтвердил Быстров. – Только ты, Степан, не срами меня перед людьми… Скажут: хорош военком – наволочки вышивает!
Ильинишна смотрела на них, ласковая, ослабевшая от слез, изредка вытирая рукой морщинистые щеки. Материнское сердце ее было переполнено смешанным чувством безграничной любви к сыну и пережитого страха, долгожданной радости и тревоги за будущее…
«Ох, святая богородица, – мысленно крестилась старуха, – пожалей грешную рабу – оставь чадушку, не отнимай больше для страстей ужасных!»
А Быстров и Степан продолжали взаимные расспросы. Настигнутые при побеге из плена германской полевой жандармерией, они потеряли друг друга и вряд ли могли объяснить, какому чуду обязан каждый из них своим спасением. Но именно об этом хотелось им знать.
– Я трое суток у границы ждал, – с запоздалым упреком и бурным восхищением тормошил Жердева военком. – Дождь поливал, гроза… Вроде бы подходящая обстановка. Надеялся, перескочишь… А тебя нет и нет; Ну, думаю, крышка… Прикончили. Четвертый побег – не шутка!
– До кордона мне грели пятки кайзеровские полицаи, а там гайдамаки приветили… Из огня, как говорится в полымя угодил. – Светлый взгляд Степана на один миг притенило мрачное воспоминание. – Только не пробил, знать, мой час… Выкрутился!
Они весело и оживленно перебирали неудачи предыдущих побегов. Все минувшее казалось им теперь легким и удивительно забавным, даже сама разлучница смерть. Степан попробовал приподнять с подушки забинтованную голову и тотчас уронил обратно. От усилия на лбу выступила мелкими капельками испарина.
– Да, Ваня, мечты сбылись – мы на Родине! А с кулаками еще весь разговор впереди… Пусть сшибли меня в первой схватке, ничего – злее буду!
– К свадьбе заживет, Не забыл обещание – послать Ивана сватом?
Степан болезненно поморщился, отвел глаза в пустой угол.
– Что? Или невеста променяла любовь на ситный пирог?
– Похоже, что так…
Они замолчали. В сени с протяжным гулом влетел большой коричнево-плюшевый шмель, покружил над постелью Степана распевая низкой октавой, затем ринулся навстречу небесной синеве и пышущему жаром солнцу.
– Отваляешься, – уверенно кивнул Быстров. – Мой отец, старый питерский слесарь, в шутку говаривал: сталь твердеет от закалки, человек – от палки.
Глава восемнадцатая
Жердевские события прогремели на весь уезд.
В деревнях стало тихо, как перед грозой. Комбеды действовали осторожно, чувствуя себя на фронте.
Но жизнь шла вперед, и тысячи неотложных дел обступили Степана, едва он поднял с подушки голову. У безлошадных лежал невспаханный пар. Солдатки и вернувшиеся к родным семьям фронтовики не имели инвентаря и хлеба. Продотрядники, руководимые Тереховым, сами нуждались в помощи местных организаций…
Ильинишна видела, что Степан еще не совсем поправился, и всячески старалась удержать его дома.
– Куда ты собрался? Подожди, отдохни, – упрашивала она. – Головушка моя горькая, тебя ветром качает. А тут неспокойно кругом… Того и гляди, опять задерутся.
– Я скоро вернусь, мама, – говорил Степан. И пропадал на весь день.
Помещение сельсовета напоминало теперь боевой штаб. Здесь постоянно толпился народ. У привязи ржали оседланные кони. Стояли дежурные подводы в ожидании зерна. Гонцы привозили и увозили пакеты.
– Ты видел, товарищ Жердев, заскирдованный хлеб? – спросил Терехов, когда Степан начал втягиваться в работу. – Что будем с ним делать?
– Молотить, – ответил Степан.
– А может, посмотрим сначала? Неудобно как-то выходит, кулаки мышами потравили зерно, а мы в столицу черт знает что будем посылать. Не поблагодарят нас рабочие за такой подарок!
Они пошли на Бритяково гумно. В риге лежал ворох невеяной ржи. Степан взял лопату и кинул несколько гребков в ковш сортировки, а Терехов начал крутить ручку передачи. Сортировка затарахтела, по ситам зашуршала мякина, и вниз посыпалось зерно, густо перемешанное с черными шариками мышиного помета.
Степан поставил лопату и направился в дальний угол риги, где находились запасные сита. Выбрав одно из них, с узкими, продолговатыми отверстиями, он заменил им в сортировке прежнее. Терехов завертел ручку, и в нижний рукав понеслось совершенно чистое зерно.
– Ух ты! – удивился Терехов. – А мне говорили, что мышьяк ничем не отобьешь.
– Святая ложь Бритяка. Он всегда делал не то, что правильно, а что выгодно.
Осмотрев старые одонья в конце усадьбы и подсчитав, какое количество хлеба из них получится, они присели на валу и закурили.
Степан много слышал о Терехове, о его смелых и решительных действиях при подавлении кулацкого бунта и рад был случаю поближе сойтись с человеком, которому он, быть может обязан жизнью.
Они разговорились. Терехов коротко рассказал о себе. Потомственный текстильщик, отец и мать работают ткачами на Куваевской фабрике. До мобилизации и сам был ткачом. В первые дни революции вступил в партию большевиков.
В свою очередь Терехов присматривался к Степану, Ему нравился этот широкоплечий спокойный малый, с непослушными завитками черных кудрей и прямым взглядом светлых глаз. Нравилась его твердая хватка в делах.
Говорили о минувшей войне, о трудностях на пути Советской России. И вскоре Степан убедился, что Терехов, любивший шутить и веселиться, хорошо разбирался в сложной политической обстановке.
– По правде сказать, рановато ты поднялся, – Терехов взглянул на белую полоску бинта, косо перехватившую кудрявую голову Степана. – С такими ранениями в лазарете месяцами лежат. Черепное хозяйство!
Степан с улыбкой промолвил:
– Меня Быстрое вылечил. Я считал его погибшим… А тут, смотрю, Ваня сидит у нас в сенях и с матерью беседует. Такая радость! Глазам не верю, про болезнь забыл вовсе…
– Дружок?
– Питерский подпольщик. Был он мне учителем и старшим братом на чужбине.
– Питерцы – народ огневой! – смуглое лицо Терехова стало мечтательно-строгим. – Я с ними ходил под Лугой на корниловщину, а потом и Временное правительство выкуривать вместе пришлось. Что и говорить, отважные, честные ребята и среди них – настоящие герои. Взять хотя бы путиловского рабочего Антона Семенихина…
– Да ты, брат, я убеждаюсь, всюду побывал! – Степан повернулся, светлея глазами, к тощему, загорелому продотряднику. Это был первый очевидец великого переворота в северной столице, непосредственный участник Октябрьских событий, которого встретил Жердев.
Однако Терехов, часто затягиваясь папиросой, воскрешал перед собой знакомый образ.
– Вы с Быстровым провели годы на чужой стороне… Дружба! А мне даже поговорить толком с Антоном не удалось: в спешке сталкивались, в напряжении всех сил. Небось замечал: пролетит в ночном поднебесье звезда и скроется, но ты еще долго видишь и не можешь забыть ее искристого света? Так и Семенихин прожег след в моей жизни!
Мысли сразу перенесли Терехова на своих крыльях в осеннюю пасмурь Петрограда, с подмерзающими дождевыми лужами у подъездов и молочно-сизым туманом над беспокойной Невой Казалось, он слышал плеск холодной волны о гранит, свист ветра по крышам домов и твердые шаги патрулей на торцовых мостовых проспектов…
– Расскажи, как это там произошло, – попросил Степан.
– О революции-то? Не по плечу мне нагрузка! Что может рассказать боец о генеральном сражении? Простое зрительное впечатление – не больше. Стратегия! Но, понятно, и на мою долю кое-чего досталось… Накануне Октябрьского восстания получил солдатский комитет нашего полка из Смольного приказ: овладеть тюрьмой «Кресты» на Выборгской стороне и освободить заключенных большевиков – руководителей июльской демонстрации. Мы стояли недалеко от «Крестов». Затомились в казарменной обыденщине. Тотчас разобрали винтовки из пирамид, гранаты к поясам – и за дело! В числе узников был Антон Семенихин. Он тут же, во дворе тюрьмы, создал рабочий отряд, вооружил отнятыми у стражи винтовками и револьверами и повел к Смольному.
– Знал, стало быть, где Ленин ковал ударную мощь народа?
– Безусловно! К Смольному в то время стягивались воинские части и фабрично-заводская Красная гвардия. Из Кронштадта мчались на катерах, тральщиках, миноносцах балтийские моряки. Гарнизон Петропавловской крепости выкатил пушки против Зимнего дворца. Зорко следила за врагом от Николаевского моста «Аврора», И вот вечером, перед главным делом, чтобы не допустить осечки, товарищ Ленин решил послать в Зимний разведку…
– Прямо во дворец?
– В самое, то есть, логово зверя. Не хотел Владимир Ильич вслепую штурмовать. Берег и жалел он каждую человеческую жизнь, каждую каплю пролетарской крови!
– На такое задание нужны смельчаки, – взволнованно сказал Степан.
– Это верно, – согласился Терехов, – а только и на одной смелости далеко не уедешь! Случалось мне раньше ходить в немецкие окопы за «языком», но здесь обстановка была куда сложнее… Одним словом, вызвалось поиграть со смертью до семидесяти охотников. Я тоже приткнулся. Командиром – Антон Семенихин.
Распаленный воспоминанием, Терехов как бы вновь спешил по темным, настороженно-глухим, таинственным улицам столицы… Фонари не горят. Сырой, порывистый ветер пронимает до костей. Чем ближе к Дворцовой площади, тем чаще встречаются вооруженные люди. Они греются возле костров, раскинутых по набережной Фонтанки, у Летнего сада, на Марсовом поле. Золотисто-алые отсветы пламени вырывают из мрака фигуру мастерового, опоясанного поверх пальто пулеметной лентой, кожаные подсумки на ремне солдата, блестящее жало штыка рядом с флотской бескозыркой… Люди коротают минуты предгрозья, обложив плотным, железным кольцом берлогу старого мира, ждут сигнала к штурму—красного фонаря на бастионах Петропавловки.
На Мойке, у Певческой капеллы, сердитый окрик:
– Стой, кто идет? – Свои…
– Пропуск!
Пустынно стелется площадь с Александровской колонной посреди. Дальше чернеет громада дворца, зазубренная античными статуями над карнизом, без единого огонька в мертвых окнах этажей. Вдоль фасада горбится баррикада из дров, целые штабеля дефицитного топлива, а за ними – торопливая возня, голоса команды, лязг оружия… Там защитники Временного правительства и министров-капиталистов готовятся к обороне.
Семенихин, невысокий ростом, стройный, с щегольскими усами, закрученными в стрелку, шепотом излагает план действий. Надо разбиться на мелкие группы и просачиваться к разным подъездам! Тем временем он свяжется с больными и ранеными солдатами в дворцовом лазарете, занимающем первый этаж, чтобы тихонько открыть разведчикам двери.
– «Учтите, – предупреждает Антон, – публика за теми поленницами набралась с бору по сосенке, и вряд ли кто может отличить своих от чужих. Всех нас равняет одинаковая форма – неподдельная матушка серая шинель Вперед, братцы! Место сбора – внутренний двор».
– Бывалая голова – твой Антон! – сказал Степан и забыл о вынутой изо рта трубке. – Ну, что же, просочились?
Терехов покачал головой.
– Просочились, только не все. Одну группу постигла неудача – судьба ее осталась неизвестной… Тут, понимаешь, каждому надлежало роль сыграть, выкинуть какой-нибудь номер. Мы, например, вшестером пробирались к подъезду, крайнему от. Эрмитажа, и вдруг натыкаемся у Миллионной улицы на телегу с кирпичом. Видать, привезли баррикадные строители и впопыхах забыли… Не долго думая, набираем кирпичей по охапке, несем через узкий сквозной лаз в поленнице и сваливаем поверх дров. «Куда, черт вас подери, сектор обстрела закрыли!» – шипят юнкера-пулеметчики. Они, как и следовало, приняли нас за своих приспешников, занятых возведением укреплений.
– Препотешная штука!
– Потешаться-то рано еще! К неприятелю придешь, когда вздумаешь, а уйдешь, когда дозволят… Смешались мы с их солдатней – никто даже внимания не обращает. Подсчитываем силенки: батальон ударниц – пьяных шлюх, сформированных женой Керенского, много офицеров и нижних чинов, десятка полтора пулеметов и две трехдюймовки у ворот. Но бросается в глаза подавленное настроение, бестолковщина, неорганизованность. Лишь юнкера храбрятся – зеленые барчуки, щелкают, каблуками, бегают вприпрыжку по распоряжению начальства. Мальчишки! А вскорости нам действительно совсем незаметно открыли подъезд… Я, прямо скажу, перетрухнул, когда очутился в царских апартаментах. Шутка ли – тысяча комнат и сто семнадцать лестниц! Поблудили малость в полуосвещенных коридорах, потыркались туда-сюда, разыскали внутренний двор…
– Там основные войска, что ли, спрятаны были?
– Нет, голуба! Там укрылся подвижной отряд – пятьдесят грузовиков с пулеметами и семь бронеавтомобилей. Контрреволюция рассчитывала использовать этот увесистый кулак при отражении штурма. Но пока шоферы и пулеметчики грелись в отведенной им комнате, Семенихин шепнул: «Братцы, ни одна машина не должна выйти со двора! Терехов, займись-ка с водителями, чтобы не помешали!» Я взял у солдат гармошку, затеял в комнате шоферов пляску, песни… Собрал вокруг себя толпу! А наши люди в тот момент снимали с машин магнето…
– Значит, когти у льва вырывали? Это вам пофартунило!
– Семенихин ко всякой случайности, можно сказать, изготовился. Были с ним шофер Карпов и механик Митрофанов – парни хоть куда. Размундиривают технику! Глядь, в самый разгар дела появился дежурный офицер, с ним вооруженные юнкера. Идут через двор, фонариком посвечивают – проверяют свой резерв. Разведчики затаились под машинами, в руках – гранаты… Уж если наступят на пятки, то умереть с музыкой! Однако дежурный и юнкера кончили обход и, не подозревая лиха, подались в караулку. Семенихин довел дело до точки, вызвал меня из веселой комнаты и – скорей на Дворцовую набережную. Выбрались мы благополучно, вынесли мешок с магнето. …А в Мошковом переулке дожидался нас представитель Военно-революционного комитета.
Рассказчик умолк. Вокруг разливалась звенящая тишина. Белесый Дымок поднимался в огороде, донося горький запах созревающей конопли. Капли янтарного клея выступили от жары на стволах вишен и слив.
Степан выбил трубку о каблук сапога и взглянул на Терехова с благодарностью и уважением, Он увидел в этом сухом, костистом ткаче из Иваново-Вознесенска совсем нового человека, который беззаветно кидал свою жизнь в огонь сражений за счастье народа, за хлеб и вольный труд. Терехов, брал, приступом Зимний дворец, отгонял от Волги красновских казаков, а сейчас помогал жердевской бедноте в смертельном бою с мироедами.
– Так и не удалось барчукам вывести со двора автомобили?
– Не удалось. Керенский потом за границей возмущался, что какой-то путиловский слесарь помешал ему разгромить революцию… Стратегия!
Они засмеялись. Степан поднялся, спросил:
– И с тех пор ты Антона Семенихина не встречал?
Терехов затоптал окурок папиросы и тоже встал.
– Пока не довелось. Может, в пылу штурма задела, окаянная…
Они прошли до запыленной на току молотилки.
– Но попомни, Степан Тимофеевич: придется нам еще не одну пару солдатских сапог истоптать, – сказал Терехов, прищуривая горячие цыганские глаза. – Революция не всем пришлась по душе! Возьми эсеров… То они раскалываются между собой, то к нам жмутся – в союзники, то против нас народ мутят. И людишки-то, посмотришь, – дрянь! Какой-нибудь там Клепиков… А пакостей не оберешься!
– Клепикова песенка спета, – возразил Степан. – Нам с теми придется повозиться, у кого корень глубоко в землю ушел, – с кулачьем!
– У всякого грешника – свой апостол… Говорят, сейчас в Москве на Всероссийском съезде Советов эсеровские вожаки будут домогаться отмены декретов, которые по деревенским богатеям бьют. Выходит, брат ты мой, корень у них один, только морды разные!
«Ишь ведь, как у него кругло получается, – с завистью подумал Степан. – Ну, если суждено вместе по военным дорогам ходить, то скучать не придется».
