Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 47 (всего у книги 53 страниц)
Глава тридцать девятая
Битва под Орлом принимала все более затяжной и упорный характер. С каждым днем возрастал натиск советских войск, ожесточались контратаки белых. Раненых не успевали подбирать – к ним тотчас протягивал острые когти свирепый мороз. Никто не хоронил убитых – они лежали, скрюченные на снегу, в ожидании вьюги, которая отпоет и сравняет их, различных при жизни, в сыпучей ледяной могиле.
Дрались за деревни и хутора, за бугры и лощины. Зачастую устилали трупами дно бесплодного оврага или каменистое русло высохшего ручья, где земля не стоила ни гроша. Но люди, зверея от крови, от бешеного напряжения, с диким ревом и пальбой кромсали в пороховом дыму человеческое мясо и гибли, не ведая пощады.
Смерть притупила восприятие: страшные картины не поражали глаз, не отзывались холодом и дрожью в сердце. Примелькалась машина войны. Там летела, обгоняя ветер, кавалерия. Здесь пехота форсировала реку, чтобы дать волю штыкам на противоположном берегу. Оглушенные канонадой, артиллеристы надрывались у неостывших орудий, меняя огневые позиции.
Фронт ломался с невероятной быстротой. Это уже не был единый боевой рубеж, как в начале действий Ударной группы. Возникали самые причудливые формы уступов, зигзагов, клиньев, закруглений… Генеральное сражение по существу разбилось на сотни отдельных схваток, что пылали яростными кострами на семидесятиверстном пространстве. И военачальники терялись, не в силах уследить за сложными событиями, принять необходимые решения. Инициатива перешла к солдатам, связанным общей целью: истребить врага!
Орджоникидзе, сообщая Ленину о доблести и героизме Ударной группы, просил срочно подкрепление в десять тысяч человек, а через неделю – еще столько же.
Командир «цветного» корпуса Кутепов с необычной растерянностью доносил Май-Маевскому:
«…корниловцы выдержали за сутки семь штыковых атак. Красные бьются, как черти! Наши потери сегодня шесть тысяч. В некоторых частях выбыло до восьмидесяти процентов. Есть полки, где уцелело по двести штыков. Мы вынуждены отходить во всех – направлениях».
Ударная группа, развеяв наступательный дух белогвардейцев, дала возможность пополниться и привести себя в порядок соседям справа и слева – 13-й и 14-й армиям. Еще недавно слабые, обескровленные, они теперь придвигали свои хорошо, экипированные соединения к Орлу и Дмитровску.
17 октября на участок Ударной группы прибыла эстонская. дивизия составив резерв действующих бригад.
Нет, не придется Деникину слушать малиновый звон сорока сороков Москвы! Не торной оказалась туда дорожка! Колюч, неприветлив ветер северной стороны!
Быть может, лишь сейчас он понял, что это – предел его мятежного полета, граница славы, начало верного конца! Он продолжал упрямиться и завязал бои на подступах к Ельцу, проник в Тульскую губернию и взял Новосиль… Но обмануть большевиков не смог. Не отвлеклись они от главного дела! Пробиваясь на Оку, гнали отчаянные толпы доброволии по обеим берегам реки.
Бригада червонного казачества смелой атакой с фланга опрокинула корниловский полк и заняла деревню Кривчиково. Бросив две полевые батареи, полковой обоз и раненых, белые откатились на хутор Легощь.
Заметив у орудийного лафета седого офицера с раздробленной ногой, Безбородко резко осадил коня.
– Почему спокинули вас командиры? Чи вы не служили им, як скажени? – спросил кубанец.
Худое, с запавшими щеками лицо офицера перекосилось болью. Кусая сухие, иссиня-черные губы, он простонал:
– Будь проклята во веки эта война! Мы служили негодяям, что продали нас вместе с Россией за франки, доллары и фунты…
– Га! Проснулся, господин капитан?
– Колчак – ставленник американцев! Миллер, Юденич, Деникин – приспешники англичан! – не обижаясь на язвительный тон Безбородко, развивал свою мысль пленный, очевидно, долго копивший факты позора и бесчестия генеральских авантюр. – Весь наш Юг облепила ядовитая саранча иностранных стяжателей, хищных пауков, для которых мы являемся только средством наживы.
Он перевел дыхание и, прикрыв глаза вздрагивающими ресницами, добавил:
– Вчера их целая компания прибыла в Орел с начальником штаба деникинской ставки Романовским… Какой-то мерзавец – полковник Боуллт, раненный в дороге, ругал нас за отступление и грозился перевешать сто миллионов русских, чтобы очистить планету от социальной инфекции.
– Тю, забрехався сучий вешатель, нехай вин галушкой падавится! Де ж его ранили?
Офицер сообщил удивительную новость. Раньше Кубань да Черноморье кишели «зелеными», но сейчас и в Орловщине появились партизаны. Они то и устроили крушение поезда Романовского, заставив столь важных господ пешком среди ночи бежать к фронту.
– Оце гарно, – засмеялся Безбородко. – То полезная разминка для генералов. Скоро им придется за границу тикать.
– Генералам тикать можно, – значительно протянул капитан, вспоминая недавнее награждение Май-Маевского английскими орденами и званием лорда.
Он слегка приподнялся на локте и униженно, словно милостыню, попросил:
– Окажите последнюю воинскую услугу, земляк… пристрелите меня.
Безбородко выпрямился в седле, сдвинул брови.
– Шо? Пристрелить? Красная Армия пленных не убивае, як белая погань. – И подозвал казака-санитара. – А, ну, хлопче, перевяжи чоловика!
– Слухаю, – бойко отозвался санитар, заворачивая двуколку с красным крестом на борту.
– И отправь к нашим в лазарет! – Так точно, товарищ комполка!
Офицер тупо и недоуменно уставился в смуглое, усатое лицо Безбородко со сбитой на одно ухо простреленной папахой, – он искал признаков глумления… И вдруг тусклый, страдающий взгляд его просиял непостижимой надеждой, на ресницах выступили слезы.
– Благодарю… – прошептал он почти беззвучно.
Уже на двуколке, прощаясь с нежданным рыцарем червонного казачества, офицер начал расстегивать непослушными пальцами шинель… Вынул из нагрудного кармана пакет и молча протянул Безбородко.
В надорванном конверте лежал секретный приказ начальника штаба дроздовской дивизии Витковского о предстоящей операции.
Безбородко поднял коня в галоп. Он скакал по снежной равнине к стрелковым цепям, где находился Серго Орджоникидзе.
Глава сороковая
«Во всяком деле есть начало и конец… Придет срок и этой битве», – думал Орджоникидзе, выстрадывая вместе с армией каждый новый день, что опалял пороховой гарью русские снега и был равен целой жизни.
Рвалась непросыхающая в окопах, пробитая пулями шинель. Мягкие кавказские сапоги давно просились в починку. Но не знала износа отважная солдатская душа. Горячо, не ведая покоя, стучало в груди то буйно-радостное, то тревожное сердце…
Какими далекими казались черные будни минувшего! Все заслонила сегодняшняя явь. Даже недавние бои с деникинцами в долинах Терека и Сунжи, где советские люди дрались без хлеба и медикаментов, покупая у горцев патроны по пяти рублей за штуку, померкли и отодвинулись на задний план. Отошла в область воспоминаний страшная драма нефтяников Грозного и воинов одиннадцатой армии, погребенных астраханскими песками… Лишь по-прежнему жили клятвенные слова перед Лениным.
«…будьте уверены, что мы все погибнем в неравном бою, но чести своей партии не опозорим бегством».
В минуты крайнего напряжения, когда успех внезапно сменялся неудачей и судьба фронта висела на волоске, Орджоникидзе повторял эту клятву, пронесенную с гор Кавказа до студеных равнин Орловщины. Он теперь не мог часто писать Владимиру Ильичу, но зато сам Ленин пристально следил за генеральным сражением и с обычной прямотой докладывал народу:
«Никогда не было еще таких кровопролитных, ожесточенных боев, как под Орлом, где неприятель бросает самые лучшие полки, так называемые «корниловские», где треть состоит из офицеров наиболее контрреволюционных, наиболее обученных, самых бешеных в своей ненависти к рабочим и крестьянам…»
Да, под Орлом смерть собирала обильную жатву. Но здесь же история без устали трудилась, закладывая фундамент новой жизни. Все, что сделано героями чести и свободы, от пламенных народовольцев до самозабвенных коммунистов, отливалось в нерушимую форму грядущей эпохи.
Под Орлом сражалась Красная Армия, завершая великим подвигом ратный, путь революции, путь гнева и бесстрашия, путь царских эшафотов и кандального звона, путь всепобеждающей мечты о счастье всех людей!
Хотя белые, используя превосходство в военной науке, продолжали изощряться, комбинируя молниеносные охваты и расчленения, чтобы нарушить боевое единство Ударной группы и уничтожить ее по частям, силы их быстро таяли. Пленные офицеры и солдаты рассказывали о падении дисциплины в деникинском стане и общей нервозности. Деникин, вместо честолюбивого хвастовства, раздраженно жаловался на отсутствие людских резервов, на массовое дезертирство, на равнодушие тыла… Май-Маевский запамятовал собственный клич, пронесшийся над войсками 13 октября:
– Орел – орлам!
Напиваясь с утра английской горькой, он уверял своих приближенных:
– Господа, наша армия больше чем наполовину состоит из пленных… Мы воюем, если хотите, против всяких правил! Воюем на пределе: не дай бог оступиться – «тогда рухнет все здание! Мы вышли на русские равнины, господа! Но Орел пойман только за хвост… У него сильные крылья! Как бы он от нас не улетел…
В этот критический момент битвы двух миров перехваченный приказ генерала Витковского мог сыграть решающую роль.
Орджоникидзе подробно расспрашивал Безбородко, при каких обстоятельствах попал к нему пакет. Придирчиво изучал содержание документа, сопоставляя казенные строчки с фактами, замыслы врага – с лаконичными сводками агентурной разведки. Из приказа было видно, что противник намеревается зажать Ударную группу в тиски, раздавить мощным напором с флангов, действуя у Орла силами корниловской дивизии, а у Дмитровска – дроздовцами.
– А что скажете вы, товарищ Безбородко? – пытал Орджоникидзе удалого кубанца. – Вы читали, конечно, приказ?
– Читал, товарищ Серго.
– Не с того ли начал Деникин тринадцатого октября, встретив на широкой полосе прорыва, манящей к Москве, стойкие полки русских стрелков, латышей, червонных казаков? Не повторяется ли старый маневр?
– Повторяется, товарищ Серго, бо тогда мы ишлы до наикращего казана и корниловцы с дроздами вже замахивались фланги мордовать!
– Хорошо. Не станем приписывать это скудоумию белых, хотя сейчас каждому ясно, что они упустили время зажать Ударную группу. Важно другое: подлинный то приказ или фальшивка? Если подлинный – значит, нам удалось заглянуть в душу неприятеля, узнать его сокровенную мысль раньше, чем он приступит к осуществлению таковой. Мы успеем принять контрмеры и перехитрить генералов! А если фальшивка?
– Оце, товарищ Серго, война! Де ж заховалась правда, а де хитрющая кривда, чи можно без драки распознать? Одно кажу твердо: капитан не брешет!
– Откуда у него пакет?
– Он служил офицером связи, товарищ Серго.
– А других сведений о предстоящей операции не имеется?
– Як же! Телефонисты, ще раньше, пидключились до беляков и слухали ту размову… Погано слухали, бо не запомянули шо к чему… А зараз пригодилось! Размова ишла, товарищ Серго, о «клещах»…
После тщательной проверки, когда приказ Витковского уже не вызывал сомнения, Военный совет 14-й армии принял решение борьбы на два фронта – против орловской и дмитровской группировок белых.
Из состава Ударной группы командарм выделил две бригады – латышскую и казачью, объединил их под общим началом комбрига червонной и перекинули Дмитровску – на помощь 7-й стрелковой дивизии. Остальным же соединениям ставилась задача: наступать на Орел с юга и запада, взаимодействуя с левым соседом —13-й армией.
Причудливо-извилистая линия фронта 18 октября порвалась, и гул канонады унесся на фланги, где продолжала рушиться и стонать земля. Там, у Дмитровска и Орла, ковалась победа, озарившая лик советских бойцов под Кромами.
Орджоникидзе понимал серьезную опасность, скрытую в раздвоении усилий. Ударной группы, но другого выхода не было. Теперь надлежало использовать все преимущества внезапности контрманевра и разгромить врага. Наступая вместе с красноармейскими цепями в орловском направлении, член Военного совета армии вдохновлял личным примером бесстрашия товарищей по оружию.
Потеряв инициативу, атакованные с трех сторон одновременно, корниловцы пятились, в ожесточении рвали на реках переправы, затрудняя стремительное движение большевиков. Они бросали на заснеженные тракты последний резерв броневого отряда, раскаляя в морозной поземке беглым огнем орудийные и пулеметные стволы, вызывали на бомбежку английские бипланы…
Весь день 19 октября вокруг Орла клубились тучи дыма, дрожали стекла в зданиях и осыпалась штукатурка. Вечером красные подошли долиной Оки к устью притока Цон. Впереди, освещенный закатным сиянием, был виден город; от него тянулся железнодорожный путь на Курск, отмеченный телеграфными столбами. Взоры наступавшей по правому берегу бригады латышей привлекала ближайшая цель—станция Стишь, которая маячила среди чистого поля канареечно-серыми постройками. Слева гнала противника отдельная стрелковая бригада, обеспечивая успех эстонской дивизии на линии Брянск – Орел и захват станции Саханской. К северному же предместью города, замыкая кольцо атакующих, шли полки-ветераны 13-й армии.
Смерть наложила свои руки на горло корниловской дивизии, загнанной в мешок. И все, от генерала до солдата, оглядывались в сторону единственной лазейки, пока не закрытой штыками латышей, – на спасительную Стишь.
Еще миг и захлопнется последняя отдушина.
– Шестому полку занять Стишь! – приказал комбриг.
Красноармейцы, утопая в хрупких сугробах, двинулись к полотну железной дороги. Кипела поземка, на влажных ресницах гагачьим пухом оседал мороз. Раздымал ветер шинели, вторя свисту пуль, и колотились храбрые сердца заслуженной радостью скорой победы.
Но к высокой фигуре комбрига подскакал всадник, нагло крикнул:
– Не занимать линию до подхода главных сил!
– Каких главных? – недоверчиво повернул сухое, опаленное стужей лицо военачальник. – Позади нас, кроме обоза, нет ни одного штыка…
Всадник надвинулся так близко, что вынудил комбрига отшатнуться. В руке его зашуршала бумага. Это был письменный приказ командарма.
И вот уже передавалось по цепи:
– Шестому полку закрепиться на месте…
С неба падали, крутясь, белые снежинки, а внизу их обдавало пороховыми газами. Стонала под ударами снарядов мерзлая земля. Люди перестали считать дни и ночи, проведенные в бою,
Глава сорок первая
– Я получил скверные вести из имения, – Гагарин повернулся спиной к ветру, стряхивая разорванной замшевой перчаткой снег с воротника шинели и тщетно пытаясь скрыть несвойственную ему растерянность. – Убит мой адъютант поручик Кружков…
Он жадно затянулся папиросой и посмотрел куда-то мимо Ефима, в коченеющую от замети степь. Там часто и почти беззвучно вспыхивала грядой фантастических маков шрапнель, плескалась ружейно-пулеметная стукотня, иногда долетала приглушенно-злобная команда.
Седой, угрюмый город, за который бились люди, растаял во тьме. От короткого дня, полного душной гари пылающих деревень, тупой лютости кровавых схваток, осталась лишь боль натянутых нервов и животный страх перед новым рассветом.
– Вы правильно сделали, Ефим, что не поехали в лазарет, – продолжал Гагарин. – Теперь уж нам не до лечения… Кстати, я рассчитываю на вашу помощь!
Ефим, с несменяемой после ранения пятнисто-оранжевой повязкой на шее, мокрый и усталый, держал в поводу двух оседланных лошадей. Он весь еще находился под тягостным впечатлением казачьей рубки у кромского предместья, жутко ощущая смертный свист клинка Безбородко, и не мог понять, каким чудом избежал гибели.
– Кто убил поручика? – спросил он вялым, безучастным тоном.
– Партизаны!
– Что вы, Серафим Платонович! Откуда же в имении партизаны?
– Отряд лапотников из коммуны «Заря»! – надтреснутый баритон Гагарина перешел в лаконично-строгую форму приказа. – Вы поедете туда, Ефим, с надежными силами и окажете услугу агроному Витковскому… Главное, не жалейте патронов! Не щадите исконных врагов шших – сермяжную голытьбу!
Ефим слышал о смелом выступлении орловских партизан и захвате генеральского поезда, но только сейчас догадался, что речь идет о его односельчанах. Потрясенный открытием, он никак не мог совместить подлинный героизм с будничной угловатостью жердевцев. Правда, они поднимались в прошлом году на унтеров… Однако с тех пор Ефим не раз слышал возгласы, далекие от политики, ограниченные узким миром крестьянского хозяйства: «Нам не надо ни красных, ни белых, ни зеленых, ни зрелых…»
Откуда же взялись у мужиков дерзость и отвага? Кто научил их тактике неуловимости? Не лежит ли в партизанском подсумке заветная пуля и для сына Бритяка?
Ефим посмотрел на юг. Вот-вот красные возьмут Стишь, и заманчивое предложение Гагарина—покинуть западню – станет неосуществимым.
– А если, господин полковник, тут выйдет неустойка? – спросил он, имея в виду роковые неудачи кутеповского корпуса. – Я желал бы заручиться вашими указаниями на крайний случай…
Гагарин молча докуривал папиросу. Он думал о фронтовом развале и упадке воинского духа. Какие оставались шансы? Даже генералы изверились, погрязли в личных делах. Май-Маевский в боях за Харьков ежедневно посещал передовые цепи, а теперь пьянствует, завел амуры и предоставил добровольцам корчиться в этих проклятых снегах. Опасаясь ответственности за катастрофу, он заявил, что армия состоит на восемьдесят процентов из пленных и потому не способна одержать победу.
– В крайнем случае—жгите имение! – махнул Гагарин разорванной перчаткой. – Пусть дым и пепел венчают мой древний род!
Снег валил, укрывая белыми попонами продрогших коней. Низко над головой с тугим металлическим свистом летели снаряды. Рядом по дороге проскакала группа всадников; за ними на рысях неслась батарея, меняя позицию.
– Вот когда Лауриц нам бы пригодился, – вырвалось у Ефима.
– Да, вы не ошиблись. Лауриц заменял нам целую армию, действующую в тылу противника!
– Но разве там не осталось наших? Куда девался Блюмкин, с которым я колыхнул риго-орловский мост?
Гагарин прищурился, рассматривая ординарца. «Не приставлен ли он ко мне контрразведкой?» – неожиданно мелькнуло у него опасение. А вслух сказал:
– Очевидно, вы были последним.
Он подошел к лошади и занес ногу в стремя, чувствуя необъяснимую робость наедине с этим человеком. Страшила черная степь.
К теплу, к людскому жилью потянуло сердце.
Лошадь встряхнулась и, екая селезенкой, с места взяла крупной рысью. Вскоре из серой наволочи вынырнул убогий силуэт глинобитной избы, заранее предназначенной квартирьерами для штаба полка. Но штаб за неделю генеральной битвы трижды рисковал попасть в плен, едва успевая сняться при стремительных атаках красных, и теперь нашел пристанище в Орле.
Возле глинобитных стен – ни двора, ни амбара, ни кладушки соломы, – одиноко стынет на ветру бедная лачуга. Часто встречаются в Орловщине такие выселки: уйдет мужик из деревни версты за полторы, с мечтой о просторе, о чистом роднике, о самостоятельном хозяйстве… А силенок хватит лишь угол смастерить. И мается потом до могилы в нужде, в голоде и холоде, кляня злосчастную судьбу.
Слезая с седла, Гагарин пошатнулся и чуть не упал от слабости. Все, что волновало до сих пор – неверность жены, слухи из имения, предстоящая миссия Ефима, – утратило смысл. Хотелось одного: жить! Как предельно необходимы сейчас стакан горячего чаю и относительная тишина!
Он шагнул в дырявые сени. Следом шел Ефим, оставив лошадей вестовым.
Нащупав шаткую скобу двери, полковник торопливо открыл ее и попятился… В нос ударило, перехватив дыхание, сырым и душным настоем распахнутого хлева.
– Что за дьявольщина! Здесь люди живут или свиньи? – почти в отчаянии крикнул Гагарин, успев заметить при тусклом свете коптилки тех и других.
Прижав платок к лицу, он с трудом заставил себя войти в помещение и осмотрелся. На лавке, под образами, сидел злой, седобородый старик—живая копия Николая угодника. Старик плел лапоть и, казалось, не замечал прихода офицера. В печном кутке замерла растрепанная старуха, с перепугу за'быв поставить на место рогач, и держала его в руках, как спасительную опору. За ее подол цеплялись босоногие, вихрастые, голопузые ребятишки.
А посреди избы развалилась на соломе светлорозовая свинья, блаженно хрюкая, и целая дюжина белых комочков повизгивала и аппетитно чмокала у теплых материнских сосков.
В первую минуту Гагарину хотелось кинуться вон отсюда. Но лишение ожидаемого покоя взбесило его, направив слепой, необузданный гнев на эту жалкую семью и тем более на скотину, что по неизъяснимой дикости пользуется привилегией среди людей.
– Ефим!
– Чего угодно, господин полковник? – Очистить!
– Слушаю.
Ординарец и вестовые выгнали упирающуюся хавронью в метельную непогодь, унесли в ивовой плетенке ее приплод. Солому, пропитанную до земли ядовитой жижей, закатили коричневым валом в сени.
Но тут, словно завершая поток неприятностей, Гагарину доставили приказ начальника штаба дивизии: прикрыть офицерским полком отход главных сил из орловского «котла»! Князь окончательно растерялся. Он привык, командуя барчуками, чтобы именно его в таких случаях кто-то всегда прикрывал!
«Смертника нашли! – в негодовании думал Гагарин, снова застегивая шинель и надевая папаху. – Я здесь, видите ли, должен торчать, пока штык большевика не войдет в мое сердце! Благодарю покорно!..»
С улицы донесся выстрел. Рыдая и тряся бородой, прибежал хозяин в избу.
– Убили родимцы!.. Последнюю решили! – Он поднял черные, узловатые кулаки, наступая на офицера. – Пропасти на вас нету! Скорей бы красные…
– Ах, ты красных ждешь! – Полковник выдернул из кобуры браунинг, сунул в грудь мужика, нажал спуск… Не оглядываясь, вышел.
Около избы суетились темные фигуры солдат, разрубая тесаками парную тушу свиньи. Гагарин вскочил в седло и поскакал к городу. Ему не терпелось выскочить из ловушки у станции Стишь, если она еще не закрыта, и потеряться в снежном безмолвии российских дорог.
Всю ночь на улицах Орла гремели колеса бесчисленных обозов, слышался топот конницы и быстрые шаги пехоты, тянулись пулеметные и орудийные запряжки. Белые оставляли город.
На вокзале шла лихорадочная погрузка ценностей в вагоны. Один за другим уносились в сторону Курска эшелоны, охраняемые бронепоездами. А параллельно железной дороге бурлил мутный поток отступающей пехоты, для которой не хватило подвижного состава.
После долгих поисков Ефиму удалось, наконец, добыть рысака и дрожки, и он поспешил выехать из осажденного города.
