Текст книги "Молодость"
Автор книги: Савелий Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)
– Прошу садиться, полковник, – пробасил генерал, и так как Гагарин продолжал стоять, волевым жестом указал на стул: – Садитесь! Я должен заявить вам, что вы настоящий офицер!
– Вы имеете в виду инцидент на перроне, ваше превосходительство?
– Нет, я имею в виду всю вашу биографию. Мне удалось получить подтверждение того, о чем вы прошлый раз говорили. Полковник Лауриц дал о вас лестный отзыв.
«Лауриц в Орле… и все же с ним налажена связь», – удивился Гагарин, стараясь точнее определить свое положение.
– Я назначаю вас командиром офицерской роты, – добавил генерал, расправляя усы и круглыми глазами пробегая какую-то бумагу на столе.
Глава двадцать пятая
Над зеленеющей степью, еще влажной от весеннего паводка, резвились жаворонки. Они поднялись в голубизну небес вместе с солнцем и висели там, заливаясь звонкой песней.
По дороге, обгоняя пехоту и пулеметные тачанки, в горячей вихревой пляске проносились столбы пыли, и конные ординарцы на галопе одевались в них, как в серые плащи. На вековых курганах маячили наблюдатели следя за извилистой линией окопов, черневшейся на окраине далекого села.
К Гагарину подскакал на рыжем дончаке молодой рябоватый казак в черной мохнатой папахе с белой косо пришитой лентой вместо кокарды. Махнул рукой, на которой болталась плетка:
– Командир приказал офицерской роте обойти село справа и отрезать красную пехоту!
– Хорошо, – сказал Гагарин, рассматривая в бинокль подступы к селу.
Обычно офицерская рота шла в резерве и бросалась в дело лишь тогда, когда захлебывалась атака полка. Генерал берег ее и гордился той лихой, беззаветной отвагой, какую проявляли эти вышколенные, обстрелянные господа с винтовками наперевес. Но сейчас задача была иная. Учитывая нарастающее сопротивление красных при вступлении Добровольческой армии в донецкие степи и желая как можно скорее прорваться к Луганску, генерал решил применить обходный маневр, чтобы вынудить противника сдаваться или панически отступать.
– Поручика Кружкова ко мне! – У Гагарина подрагивали толстые икры от нетерпения, пока его команда передавалась через всю колонну и маленький поручик бежал на носках по обочине дороги.
– Явился по вашему приказанию, господин полковник!
– Проверьте лично исправность пулеметов!
– Слушаюсь!
Гагарин подозвал к себе командиров взводов и отделений, объяснил задачу и приказал, чтобы люди сняли с себя все лишнее, а взяли по двести пятьдесят патронов. Офицеры откозыряли и разошлись к своим подразделениям. На подъехавшие подводы полетели скатки, фляги, разные сумки. Тут же расторопный ездовой сбрасывал на землю тяжелые цинковые ящики, офицеры вспарывали их штыками и рассовывали по карманам дополнительные пачки патронов.
Гагарин издали наблюдал за приготовлениями. Увидав одного офицера с кавалерийской винтовкой на ремне, он подозвал его кивком головы.
– Вы где находитесь, подпоручик? В строю или в обозе?
– Так точно, в строю!
– А почему винтовка без штыка? Извольте взять другую!
Он был строг с подчиненными, говорил мало и требовал безусловного повиновения. Офицеры корниловских походов тихонько брюзжали между собой, но уже никто не рисковал отвечать ему дерзостью, и даже прапорщик Тальников, пьяница и бретёр, опасливо сторонился при встрече.
В первых весенних боях с красными Гагарин действовал решительно и смело, управляя ротой без особой горячности, точно и в самом деле был рожден командовать армией. Как и все белые, он жил верой в близкую победу. Он знал, что для Советской России наступил критический момент.
Комбинированный удар Деникина с юга, Колчака с востока, Юденича с запада, при содействии английских, французских, греческих, польских войск и петлюровских наемников, должен был окончательно сломить и уничтожить молодую Республику. Антанта не жалела средств для организации этого сокрушительного удара. Силы белых превосходили советские войска почти вдвое.
Заметив в стороне от села небольшую возвышенность, Гагарин решил скрытно провести за нею роту и успеть подготовиться для броска к началу общей атаки полка. Действительно, обратный скат возвышенности спускался в глинистый овраг, тянувшийся почти к самым огородам села. Рота беглым шагом двинулась по дну оврага, не нарушая строя; только дозорные поглядывали через бугор.
Гагарин улыбнулся: «Сиволапое мужичье… Где им воевать! Оставили незащищенный фланг да еще с такими подступами!»
Ему доставляло особое удовольствие находить тактические ошибки в обороне красных и строить на этом свой успех.
Зной постепенно спадал, тени удлинялись на засохшей глине. Вытирая платком багровое лицо, Гагарин оглянулся на роту и махнул рукой:
– Стой!
С бугорка торопливо скатился один из дозорных, делая какие-то предупреждающие знаки. Поднявшись на ноги и не отряхивая запачканных брюк, он приглушен ным голосом сообщил:
– Кто-то лежит в бурьяне, господин полковник…
– Заслон?
– Нет, просто один человек.
Гагарин поморщился. Согнувшись, полез в гору, впился глазами в разросшийся на меже бурьян. Да, примерно на расстоянии трехсот шагов от оврага лежал красный наблюдатель. Он, конечно, не видел приближения гагаринской роты, он мог обнаружить ее в момент выхода из оврага и поднять тревогу.
Подозвав к себе подпоручика Веревкина, остроглазого смельчака, Гагарин шепнул:
– Тихая смерть.
– Слушаюсь!
Веревкин отдал винтовку дозорному, сбросил патронташи и подсумки и, взяв в зубы кинжал, медленно пополз к бурьяну. В это время в селе грохнула трехдюймовка, за ней вторая, третья. Красноармейская батарея начала % обстреливать приближавшуюся пехоту белых. Гагарин заметил, как возле одной колонны взметнулись в небо черные брызги и пехота стала рассыпаться в цепь. Тотчас от железной дороги донесся знакомый гром, над головой завыли снаряды, село застонало, оглушенное серией мощных разрывов. То бронепоезд «Три святителя» нащупывал артиллерию противника.
Одновременно загудело правее корниловцев, где наступал марковский полк, а потом стрельба послышалась и слева, на участке дроздовцев. Бой разгорался, словно огромный костер, тронутый одной маленькой искрой. В дело вступали один за другим пулеметы, раздирая степь, будто крепкое полотно, на тысячи ленточек. Где-то за холмами прокатилось тягучее «ра-а-а-а…», однако сразу же утонуло в яростной ружейной пальбе.
«Веревкин, черт возьми, дорога каждая минута!» – думал Гагарин, испытывая все большее нетерпение от необычайной медлительности подпоручика.
Он теперь хорошо видел в бурьяне наблюдателя, который задрал рыжую бороду и не сводил глаз с поля боя. На какой-то миг Гагарину показалось, что он встречал раньше этого человека.
«Нет, пустое! Таких нечесаных увальней в России достаточно!»
Веревкин заползал несколько сзади наблюдателя и был уже совсем рядом, когда тот неожиданно приподнялся и крикнул хриплым голосом:
– Эге, Шуряк, не спишь там? Сдается мне, по низу вроде скотину прогнали!
Он кричал, повернув голову к оврагу. Очевидно, там, на повороте, был кто-нибудь еще. Вдруг бородач схватился за винтовку, и в ту же секунду взметнулось над ним, словно пружина, проворное тело Веревкина. Затрещал бурьян, до Гагарина долетело несколько пронзительных воплей; бесформенный ком стремительно покатился с бугра…
Гагарин повернулся, чтобы дать роте команду рывком проскочить к, селу, но из-за поворота оврага хлестнула пулеметная очередь, повалив целое отделение. В следующую минуту рота уже бежала, усеивая дно оврага трупами и оглашая пространство стонами раненых. Гагарин оцепенел, не веря собственным глазам. Потом, увидав мчавшегося к нему рыжебородого красноармейца, побежал вслед за ротой, даже не пытаясь ее остановить.
– Крой, Шуряк, угощай барчуков! – кричал Федор Огрехов пулеметчику, потрясая винтовкой.
Глава двадцать шестая
В начале апреля, когда золотые иглы солнечных лучей вышивали кружева на потемневшем снегу, вернулся из Орла худой, постаревший Октябрев.
Степан обрадовался ему несказанно:
– Павел Михалыч! Выздоровел? Ну, садись… садись на председательское место! Ждал тебя день и ночь. Сегодня на исполкоме поклонюсь народу и отправлюсь пахать землю.
– Где ты собираешься пахать, товарищ Жердев? – спросил Октябрев, прохаживаясь по кабинету.
– Как? Ты еще не знаешь, что мы организовали коммуну? – с восторженным удивлением рассмеялся Степан.
И он стал рассказывать, какие люди собрались в бывшем имении Гагарина, как по-хозяйски взялись за дело, сколько вывезено в поле навозу, отремонтировано плугов, приобретено лошадей. Октябрев слушал, поглядывая на довольное лицо Степана и почему-то раздраженно подергивал левой щекой. Это подергивание началось у него после ранения и означало большую душевную муку.
– Говоришь, сеять собрался, товарищ Жердев?
– Собрался, Павел Михалыч. Все коммунары хотят вырастить хорошие хлеба, одолеть нужду, зажить по-человечески. Это будет пример бедноте, которая собственными руками может создавать себе счастье.
– Да, ранний сев – великое дело. Сей овес в грязь, – будешь князь, – с улыбкой произнес Октябрев и задумчиво присел на подоконник. – Только надо оградить от врага и посевы, и свою жизнь, и счастье. Надо разбить белых!
– Беляки далеко от нас пока что…
– А если подойдут ближе, будет поздно. Следует сейчас подумать о спасении революции. Лично я не собираюсь председательствовать в исполкоме. Получил назначение на Южный фронт, командиром бронепоезда.
Степан быстро взглянул на Октябрева и словно впервые увидел его высокую фигуру в матросской форме, темную кобуру пистолета под бушлатом. Он вдруг понял, что его мечтам нанесен непоправимый удар» Вряд ли придется ему походить в эту чудесную весну за плугом, подышать вольным запахом родной земли; вряд ли летней порой загуляет в привычных руках веселая певунья-коса. Другая страда звала к себе сынов Родины.
– Говоришь, положение серьезное? – как бы проверяя себя, спросил Степан.
– Самое серьезное, дружище. Антанта пошла в открытую игру. Англия, например, официально признала Колчака верховным правителем России; Америка и Франция не отстают от нее в снабжении белых оружием, боеприпасами, снаряжением. Правда, у них в собственных войсках не все благополучно, да Бавария с Венгрией оттянули на себя часть забот… Но основная задача – покончить с Советами – уже нашла свое отражение в речах министров и правительственных декларациях.
Скупыми словами набросал Октябрев картину нашествия интервентов и белогвардейщины. В марте три армии Колчака – северная, западная и южная (по сто тысяч штыков каждая) – перешли в наступление. Пала Уфа и ряд других городов. Враг угрожает прорваться к Волге, где он намерен соединиться с правым флангом деникинских войск и совместно двинуться на Москву. Октябрев показал привезенную из Орла свежую газету, которая еще не дошла сюда; в ней сообщалось о призыве в армию девяти возрастов и было напечатано обращение ЦК партии ко всем коммунистам.
Степан слушал, шагая по кабинету точно так же, как недавно прохаживался Октябрев. Он то и дело вынимал из кармана трубку и табак, но забывал о них и прятал обратно.
– Ты когда едешь, Павел Михалыч? – спросил он, остановившись.
– Завтра. Мой бронепоезд в Курске пополняет боезапас.
– В таком случае – слетаем в коммуну. Я хочу показать тебе ростки новой жизни, которую нам придется защищать. Сию минуту попрошу оседлать коней.
Через полчаса они были уже за городом. Лошади шуршали копытами по сыпучим снежным островкам, уцелевшим среди раскисшего чернозема. На подсыхающую обочину большака спустилась из сверкающей небесной синевы дружная стайка скворцов – вестников весны.
«Прилетел скворец – и зиме конец», – думал Степан, желая вернуть себе прежнее настроение, однако щемящая грусть крепко легла на сердце.
Между тем Октябрев, засунув длинные ноги в стремена, с видимым удовольствием наслаждался прогулкой. Он даже непрочь был подшутить над такими вещами, о которых всегда говорил серьезно.
– Итак, дружище, обошли нас с тобой Клепиков и Гагарин. Придется снова ставить силки для этих зверей.
– А Ефима Бритяка ты не считаешь? – промолвил Степан, не поднимая головы.
– Речь идет о тех, кто выскочил из-за решетки. Виню себя в том, что не прикончил Клепикова своей властью, как подсказывало мне человеческое здравомыслие. Тогда и Гагарину не за что было бы зацепиться.
– Зацепка у них наверху, Павел Михалыч. Я писал насчет одного типа – губернского юриста Енушкевича, – и за него было взялись, а в Наркомюсте все замяли. Видать, не мало еще притаилось гадов за лакированными столами учреждений. Тут, брат, и воюй и оглядывайся, чтобы не получить нож в спину.
Они поравнялись с лесом, где погиб военком Быстрое. Октябрев хотел взглянуть на могилу товарища, но дорога в ту сторону походила на топкое болото. Путники молча обнажили головы и долго ехали, опустив поводья, должно быть, вспоминая встречи с Иваном Быстровым,
Наконец в розоватом тумане показалась и Жердевка… Степан сразу выпрямился в седле. В светлых глазах ожил веселый блеск.
– Ты не знаком с моими стариками, Павел Михалыч?
– Понаслышке. Говорят, твой отец партизанил в августовские дни.
– Был такой случай, отличился, – с гордостью подтвердил Степан. – Так завернем на минуточку, а потом уж в коммуну.
Ильинишна и Тимофей встретили гостей с таким радушием и хлопотливой суетой, какие только возможны в русской семье. Друзей Степана они всегда принимали, как родных, ибо жизнь его протекала вне дома и кто-то должен был там, по их понятиям, заботиться о нем. Мать, следуя обычаям старины, не раз принималась расспрашивать Октябрева: кто он, откуда, где родители… Отец под столом наступал ей на ноги, косил мохнатой сединой бровей.
«Эка дура, нашла о чем толковать! – досадовал Тимофей. – Знать, совсем забыла, что это сын Рукавицына. Не время теперь о таких тузах поминать!»
Октябрев все чувствовал и замечал, и левая щека его подергивалась, хотя в разговоре он ничем не выдал своего раздражения.
– Ну, что, дядя Тимоха, – спрашивал он, – полегчала жизнь? Или рано судить, поглядеть еще надо?
Тимофей тряхнул серебряными кудрями.
– Судить можно, Павел Михалыч. Иная у нас теперь жизнь, совсем не похожа на прежнюю. Первый год
мы, бедняки, хлеб досыта едим, в ноги мироедам не кланяемся. И опять же, озимь до чего хорошая из-под снега обнажилась!
– Всю паровую землю засеяли?
– Одни рубежи остались.
– А кулаки шипят? Науськивают на Советскую власть?
– У волка, понятно, одна думка: овцу ободрать! Да это каждому известно. Притом же сила их не та. Отнял народ силу кулацкую. Возьмите Афонюшку Бритяка! Куда он годится против общества? А ведь раньше ворочал делами, и сам черт ему кадило раздувал.
Попрощавшись с Жердевыми, Октябрев вышел из избы первым и посмотрел на двор Бритяка, где ограбили когда-то Рукавицына. Странные мысли и чувства овладели им: здесь совершился поворот его судьбы. Октябрев сильно дрогнул левой щекой, поднялся в седло и выравнял коня голова к голове со Степановым.
– Ничего старики? – улыбнулся Степан.
– Добрые они у тебя, – промолвил Октябрев с тихим вздохом.
К бывшей гагаринской усадьбе подъехали они со стороны пруда, где красовались в своих ранних нарядах сизые вербы и через плотину с оживленным шумом падала вешняя вода. Отсюда особенно пышно выглядела белая колоннада барских хором, у подножия которых набирали соки шаровидные кусты жасмина, колючие розы и краса весны – сирень.
С горы покатился, громко лая, бурый грудастый пес; за ним вывалила на дорогу шумная ватага детворы и остановилась перед всадниками.
– Папочка! Папочка! – радостно закричал белокурый мальчик в аккуратном пиджачке из домотканого сукна. Разогнавшись, он ловко вскарабкался по стремени к Степану на седло и победным взглядом окинул стоявших на дороге детишек.
– Молодец, Петя, пойдешь в кавалерию, – похвалил Степан, обняв малыша, и оглянулся на Октябрева – Узнаешь быстровскую породу, Павел Михалыч?
– Неужели? – тронутый какими-то воспоминаниями, взволнованно отозвался Октябрев.
Он нагнулся и взял к себе на седло бойкую девочку, стоявшую впереди других и не спускавшую с него синих глаз. Сказал, усаживая поудобнее:
– А ты, красавица, чья будешь? Девочка шмыгнула носом:
– Варька Огрехова! Мы тута живем с тетей Матреной, а тетя Настя – на парниках, у нас огурчики зацвели, а Буланку дядя Кондрат повел ковать, у нее копыто треснуло, а Николка обещал привезти из города книжку…
– Давай, давай, – поощрял Степан, – вводи нас, Варька, в курс событий.
Через пять минут они уже точно знали, кто из коммунаров где находится и чем занят, и какие новости произошли за неделю, и что еще не готово для сева, и когда собирается родить тетя Нюра – Осипова жена.
– Вот это, прямо скажу, информатор! – изумился Октябрев.
Привязав лошадей возле каретного сарая, Степан и Октябрев намеревались идти к парникам, но у садовой калитки показалась Настя. Быть может, ее привлекли крики детей, лай собаки или, как всегда, подсказало сердце…
– Не ждала? – заговорил Степан издали, стараясь не высказать перед женой происшедшей в нем перемены, – Знакомься, Павел Михалыч, с моей хозяюшкой.
Октябрев протянул руку:
– Мы знакомы, если помните…
– Да, помню, – Настя приветливо улыбнулась ему, но тотчас перевела взгляд на мужа и побледнела… По едва уловимой грусти в его глазах она догадалась о близкой разлуке.
Глава двадцать седьмая
Чувство страха перед неминуемой разлукой, зародившееся, в сердце Насти, не оставляло ее теперь ни на минуту. Так ласточка вьется и жалобно кричит в часы предгрозья, когда природа еще дышит миром и покоем.
Настя вынуждена была занимать гостя, показывать ему хозяйство. И глаза ее опускались при встрече с глазами мужа: она боялась выдать раньше времени свой страх и нарушить молодую, ровно катившуюся жизнь.
За ужином Октябрев тронул локтем Степана.
– Послушай, дружище. Ты вполне осознал то дело, которое заварил здесь? Ведь отсюда можно смотреть далеко! Какая в сущности перспектива у крестьянина? Неужели опять драки на меже, ежегодный передел земли по системе жеребьевки, выманиванием загонов, обработка исполу, рост нового кулачества из числа хитрых, расторопных мужиков?
– Эх, Павел Михалыч, – вздохнул Степан, – вот спроси Настю, сколько думано-передумано! Конечно, я не сразу увидел в создании коммуны прямую и верную дорогу к бесклассовому обществу. В дальнейшем, быть может, форма появится иная… Ну, вроде кооперации, что ли. А принцип? Принцип коллективной собственности на землю, на скот, на хозяйственные постройки – самый правильный и законный.
Он развивал свою мысль, тщательно отбирая слова, и Октябрев убеждался, что стопы книг неспроста громоздятся в кабинете Степана. Очевидно, минувшую зиму Жердев сумел хорошо использовать.
«Вот, – думал Октябрев, – ему ничто не помешало оставить отчий дом и связать свою судьбу с обветшалой судьбой бедняков. Великая идея Ленина дошла до его Сердца.
И, невольно сравнивая себя со Степаном, он мрачнел лицом.
Настя потчевала гостей, успевая все предусмотреть и ничего не упустить, поддерживала беседу уместным словом, ласковой улыбкой. Казалось, никуда она не спешит. А на самом деле ей не терпелось скорее покончить с ужином. Она покормила и уложила спать детей, приготовила в другой комнате постель для Октябрева.
«Господи, да что это со мною? – недоумевала Настя. – Ведь с ума схожу, света белого не вижу… А какая тому причина? Хоть бы услышать от него словечко…»
После ужина, оставшись наедине с мужем, она совершенно растеряла мысли и долго не могла лечь в постель, убирая со стола посуду, перекладывая для чего-то с места на место выстиранное белье.
– Ты скоро? – спросил Степан. Он лежал задумавшись.
– Сейчас. – Настя приоткрыла форточку, подставила под холодную струю воздуха горячее лицо. – Знаешь, Степа, день прибывает, а с делами к вечеру никак не управиться. Мне кажется, дай нам все двадцать четыре часа – и тех не хватит.
– А ты не кидайся на каждое дело сама. Народ здесь дружный, работящий; не обижай никого, не перехватывай у людей инициативу.
– Обиды пока не слышно.
– Такую тихую вещь, как обиду, не сразу обнаружишь, – сказал Степан, подвигаясь к стене и освобождая место для жены.
Настя затушила свет и присела на край постели. Распустив свои дивные волосы по плечам, молчала. За окном сияла полная луна, узорами заячьих следов раскинулись звезды; из сада тянуло духмяной свежестью распускающихся почек. Ночной сторож прошел возле дома, оступаясь в лужи, посвистал собаку и заговорил с ней, коротая время.
– Вот видишь, Настя, – приподнялся Степан и взял руку жены, – ждал я Октябрева, чтобы освободиться в исполкоме… а тут война! Павел Михалыч завтра едет в часть, и мне надо собираться.
– Тебе? – Настя повернулась к нему, и он увидел в темноте глаза, полные ужаса и мольбы. – Это уже решено, Степа?
– Да, решено.
Степан сжал маленькую, беспомощную руку Насти. Но теперь главное было сказано. Он готовился к этому с того момента, как понял из сообщения Октябрева, что народу предстоит вынести самое тяжкое испытание.
– Понимаешь, Настя, для меня нет ничего дороже вот этой жердевской тишины, – словно оправдываясь, заговорил Степан. – Я рассчитывал через несколько дней пахать землю. Весна выпала ранняя, теплая. А надо идти… Да, идти навстречу врагу, если не хочешь увидеть его у дверей родного дома!
– Да я ничего, – почти беззвучно, одним дыханием отозвалась Настя.
Она поднялась, накрыла получше одеялом ноги мужа и снова седа.
– Объявлена мобилизация, – продолжал Степан, – партия призывает нас на фронт. И мне и Осипу туда дорога. Придется вам, женщинам, с малыми детьми и стариками здесь управляться.
– Осип давно бы добровольцем ушел, да жена у него на сносях. Сколько раз уж говорил, отпрашивался: «Не могу я сидеть тыловой крысой, стыдоба замучила!»
– Он такой! – Степан с облегчением рассмеялся. – Мы с ним побывали в разных переделках. Лихой парень!
На дворе запел петух. Луна скрылась за дубовой рощей, стало темнее. Где-то неподалеку, очевидно в Жердевке, доигрывала заревальная гармонь. Чуть слышно, как стон, доходила сюда девичья песня.
«Небось Аринка гуляет», – подумала Настя, вспоминая угрозу дочери Бритяка, казавшуюся ей сейчас жалкой и пустой.
Молчали, чувствуя дыхание друг друга. Степан хотел сказать что-то о Ефиме, предостеречь… Но побоялся оскорбить жену недоверием или внушить ей тревогу. Он решил, наконец, закурить, поднялся, отыскивая на стуле, придвинутом к постели, трубку. Нашел, подсыпал табаку и, уловив за ситцевой занавеской ровное, безмятежное дыхание детишек, опустил руку с незажженной спичкой.
– Трудно тебе, Настя, придется…
– Что обо мне толковать! Хлеб посеем и уберем – силы довольно. Себя-то береги, Степа!
Настя говорила первые попавшиеся слова. Не поднимала на мужа глаз, стараясь не выдать обжигающей сердце боли. А в голове билась одна страшная мысль:
«Я не увижу его больше никогда…»
Наступил рассвет, в форточку потянуло утренней свежестью, по дому заходили проснувшиеся люди, а Степан и Настя так и не успели наговориться.
На следующий день, после отъезда Октябрева, Степан сдал дела своему заместителю и получил назначение на Южный фронт.
