Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 89 (всего у книги 196 страниц)

– Господи, – выговорил Курт почти серьезно, – спаси и помилуй того, кто станет твоим мужем. Жена, которая видит тебя насквозь – худшего ночного кошмара и придумать невозможно… Этот бедолага, что задаривает тебя кошками – он знает, что ты это умеешь?

– Вот сейчас – снова, – заметила Нессель, не ответив. – Опять этот багрянец. Тебе не нравятся такие, как я… Хотя, к этому я уже привыкла. Такие никому не нравятся.

– Поэтому ты здесь? Потому что тем, в деревне, ты не по душе?

– Потому что там – все смотрят на меня вот так, как ты, – отрезала она хмуро. – Тем же взглядом, с теми же мыслями, лишь в том и отличие, что они – меня еще и боятся. А то, что боятся, люди рано или поздно уничтожают, как когда‑то едва не уничтожили мою мать.

– От которой ты унаследовала свои умения?

– Многовато задаешь вопросов, – недовольно отозвалась хозяйка, и Курт вскользь улыбнулся, беспечно пожав плечами:

– Я любопытный.

– Поэтому однажды ты выпьешь яд, предназначенный уже тебе, – предрекла Нессель и, отмахнувшись, сказала уже чуть спокойнее: – А, все равно никакой тайны в этом нет… Да, унаследовала от матери. Когда‑то мы жили там – в деревне. Мама лечила и наших соседей, и их животных, и скот, она всегда знала, что и как надо делать, и все всегда ходили за советами к ней. А один не пошел. Наслушался от прохожего монаха всякой чуши… Он всего‑навсего повредил ногу мотыгой, если бы он позволил маме заняться его лечением, потребовалась бы какая‑то пара припарок, и все. А так – нога вспухла, а после и вовсе отмерла, и – пошло дальше и дальше, и в конце концов дошло до того, что ее надо было уже резать. Но он и тут решил обойтись своими силами, без помощи «этой ведьмы».

– И что же? – поторопил Курт, когда та умолкла; Нессель покривилась, отозвавшись уже раздраженно:

– Ну, что – как думаешь? Умер, истек кровью. И его жена подняла крик на всю деревню, обвинив мать в том, что она наслала на ее мужа порчу за то, что тот не пожелал пользоваться ее услугами и тем лишил ее дохода. Из всей деревни только один человек пытался их образумить – наш сосед, охотник; он вообще редко жил там, среди этих людей, все чаще – в этом доме… Может, просто дело было в том, что он давно положил глаз на маму, а тут вдруг подвернулась возможность ее получить, и он ею воспользовался. Мне, в общем, все равно. Главное, что он нас спас. Вывел через задний двор своего дома и привел сюда.

– Так значит, в одной из тех могил – не твой отец? Отчим?

– Отец, – возразила Нессель строго. – Растил, как родную. Заботился. Учил, чему мог, что сам знал. Маму любил. Отец.

– И брат, стало быть…

– Его сын. Отец надеялся, что, когда я подрасту, у нас с его парнем что‑то сложится, но ничего не сложилось. А потом родители умерли – немолодые уже были оба, потом и брат тоже.

– И тебе не приходило в голову выйти отсюда?

– Куда? – уточнила Нессель, пренебрежительно ткнув пальцем в сторону. – К этим? Которые едва нас не убили? В смысле – чтобы они свою задумку довели до конца и все‑таки меня прикончили? Спасибо, не хочу. Я тогда была совсем девчонкой, все помню плохо – только обрывками, но одно запомнила навечно и очень явственно: то, как мы убегали. Отец держал меня на руках, и я видела лицо мамы за его спиной. Перекошенное. Как будто ее уже убили. Не хочу, чтобы такое было у меня.

– Но ведь, как я понял, ты все же выходишь из этой глуши время от времени? – уточнил Курт наставительно. – Общаешься с ними. Какой‑то Петер и вовсе, насколько я вижу, клинья подбивает, а у него наверняка родители и прочие родственники, которые этому, похоже, не препятствуют; стало быть, не так все и плохо.

– Это сейчас, – уверенно возразила она. – Сегодня они не вспоминают, что я дочь ведьмы и сама такая, сегодня они принимают от меня помощь, просят ее, этой помощи, а завтра ветер переменится, и им снова взбредет в голову какая‑нибудь гадость. Да и теперь – да, они не пытаются причинить мне вреда, не выказывают вражды открыто, однако и особой дружественности в них нет. Терпим друг друга. Я им необходима, потому что умею то, что они не умеют, знаю, что они не знают, а они мне дают за это то, чего в лесу не найдешь – полотно, к примеру, соль… ерунду всякую, которая тоже нужна. Да и вряд ли и они, и я забудем, что они когда‑то сделали. Они будут враждебно смотреть на меня, а я – коситься на них. Я – не забуду уж точно.

– При твоих способностях, – тихо заметил Курт, разглядывая увешанную травами стену, – можно было расквитаться с ними давным‑давно, ничем при этом не рискуя. Если все эти игры с фигурками, нитками и осиновыми сучками не чушь, в чем я лично сомневаюсь…

– Да, можно было, – согласилась Нессель с недоброй усмешкой. – Можешь сомневаться сколько угодно, я не намерена ничего доказывать; просто – знай, что в моих рукахэто действует. И – да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.

– Не умеешь или нацеливаешься в святые?

– Если угодно – боюсь.

– Вот уж не сказал бы, что ты кого‑то в этой жизни боишься, – усомнился он, и Нессель нахмурилась:

– Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли уже за все, что натворил когда‑то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты – не боишься?

– Ты что же, – скептически уточнил Курт, – страшишься кары небесной? Ты это серьезно?

– Этого просто нельзяделать, – жестко выговорила она. – Непомерно большая ответственность. Не по мне.

– «Ответственность»?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем – ответственность?

– Все вокруг связано, – нетерпеливо пояснила Нессель. – Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что‑то, это связывает меня с чем‑то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь – как озеро, и любое наше деяние – как брошенный в него камень, от которого расходится волнение. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот – монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой‑нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла – ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой… – она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: – ведьмой. По‑твоему, это мечта всей моей жизни – куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все… Но я не бросаю в воду то, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало – искушение больно велико. Все это не по мне. Так – я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.

– Как сказать, – заметил Курт полувсерьез, и Нессель поморщилась:

– И ты туда же.

– Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, – перечислил он, – заставили остаток жизни провести в глухом лесу, тебя – в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься – из‑за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.

– Не сомневаюсь в этом, – отозвалась она снисходительно. – Только мы в разном положении. Тебя оклеветали – ты подал в суд. Тебе наступили на ногу – ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они – при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком… изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие…

– Однако влезаешь ведь. Почему для того, чтобы избавить больного от кошмаров – можно, а чтобы ими одарить – нельзя?

– Нож можно использовать, чтобы срезать ветку и примотать к ней сломанную руку, а можно для того, чтобы воткнуть его под ребро. Почему одно – дозволительно, а другое – нет?.. Знаешь, я не праведница. Просто не хочу себе проблем. А небесная кара на тех, кто выгнал из дому нас с матерью, легла и так: они остались без целительницы, и долгое время некому было избавить их от горячки, принять роды или сказать, чем помочь единственной в хозяйстве издыхающей корове. Им тоже было плохо. Без моего вмешательства, но справедливость соблюдена.

– И милосердие проявлено, – пробормотал Курт тихо; Нессель нахмурилась:

– Это к чему ты?

– Ни к чему. Справедливость – и милосердие. Их, как правило, выказать совместно весьма затруднительно.

– Знаю, это девиз Инквизиции, – покривилась Нессель неприязненно. – Мать рассказывала. Она мне об этих ребятах много рассказывала.

– И мало хорошего, я так понимаю.

– А что хорошего могла сказать о таких, как они, такая, как она?

– Однако пострадали вы не от них, – заметил Курт, и хозяйка отмахнулась:

– Не от них, так от их проповедей; какая разница. Они пичкают людей своими поучениями, а это все равно что науськивать, травить, как собак на зайца.

– К слову замечу, ты несколько отстала от жизни, – возразил он. – Сейчас все изменилось. За то, что ты умеешь вылечить зуб прикосновением руки, уже не арестовывают.

– Да, – признала Нессель нехотя. – Я слышала. Мне деревенские рассказывали. Намекали, что теперь я могла бы и выйти… Уверена, это – потому что им лениво таскаться в лес всякий раз, как я нужна. Хотят, чтоб под боком была. Чтоб позвали – и вот я.

– Так воспользуйся возможностью. Науськивать никто никого на тебя более не намерен, в тебе нуждаются; да и с пяток Петеров, я так полагаю, еще отыщется. Неплохая возможность наладить жизнь.

– Загробную, – возразила она мрачно и, поднявшись, прошагала к окну, сняв с подоконника наполненную вязкой массой миску. – На, – подбодрила Нессель, установив нервно вздрогнувший всей поверхностью кисель перед ним и вручив ему ложку. – Трескай.

***

Остаток вечера Курт провел в постели, выслушивая краткие и довольно разрозненные повествования хозяйки дома о ее жизни. Вопросов он уже почти не задавал – Нессель, к человеческому общению явно не привычная, но столь же явно по нему стосковавшаяся, говорила теперь сама, все более подробно, многословно и охотно; сам он, слушая эти во многом знакомые ему и довольно типичные для всей Германии рассказы, прислушивался и к себе, отмечая с неудовольствием, что выздоровления придется ожидать долго. Какие бы похвалы ни расточали ему наставники и даже противники, сколь бы ни был уникален его необыкновенно стойкий организм, а все же пребывание на пороге смерти бесследно для него не прошло – голова при излишне резких движениях или долгом пребывании в вертикальном положении по‑прежнему кружилась, в висках время от времени простреливала нездоровая пульсация, а в груди нет‑нет, да и просыпалась вновь пусть слабая, но все же довольно ощутимая боль.

Поданное ему перед сном питье Курт принял, уже не переча и не споря, так же безропотно приняв и очередную порцию омерзительно пресного бульона и столь же безвкусное овсяное варево. «Зови, если что», – предупредила Нессель напоследок и, затушив свечу, удалилась за одну из дверей в дальней стене. В темноте осталась гореть лишь лампада на ее самодельном алтаре, на котором сегодня, поминутно оглядываясь на своего пациента, хозяйка что‑то переставляла и перекладывала. Теперь, как он рассмотрел, когда Нессель ушла, осиновых веточек осталось две, а красной нити поперек груди его воскового подобия уже не пролегало; говорило ли это о том, что, по ее мнению, миновал кризис, Курт сказать затруднился.

– А ты быстро выправляешься, – подтвердила его мысль Нессель, поутру милостиво позволив полакомиться раздавленным почти в паштет кроликом, столь же пресным, как и употребленные прежде кушанья. – Занятный ты человек, как я посмотрю… – мгновение она помедлила, словно решая, следует ли произносить это вслух, и тихо, серьезно вымолвила: – На тебе проклятье. Ты знал?

Курт тоже заговорил не сразу, всматриваясь и вслушиваясь в то, что было в памяти – крик в спину, отдавшийся эхом от каменных стен подвала. «Будь проклят!»…

– Догадывался, – отозвался он, наконец.

–  Предсмертноепроклятье, – уточнила Нессель, скосившись в его сторону исподлобья, и, не услышав ни возражений, ни согласия, докончила: – Предсмертное проклятье женщины.

– Хочешь, чтобы я рассказал, как это могло произойти? – уточнил Курт, и она отвернулась, нервно передернув плечами:

– Не особенно. Всего лишь намеревалась предупредить. Я пыталась снять его, но она, кем бы ни была, много сильней меня, я даже не могу нащупать, к чему оно привязано, это проклятье.

– В каком это смысле?

– Я не знаю, что оно делает, если тебе так понятней. Просто – словно туча над тобой, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией. Покамест тебя что‑то ограждает – какая‑то сила, которой ты угоден; когда ты сделаешь что‑то, что этой силе не по нраву, ты лишишься ее покровительства, и тогда… Я не знаю, что случится. Знаешь, вообще, это можно снять, если найти кого‑то более опытного или – хорошего священника, с понятием. К слову, – заметила Нессель, кивнув на деревянные четки, возвращенные минувшим вечером в его владение, – их хозяин – тот сгодился бы.

– Четки мои, – возразил Курт, и хозяйка пренебрежительно покривилась:

– Не заливай. Они намолены, аж светятся, а ты не похож на человека, любящего хотя бы изредка поминать имя Господне не всуе. Их ты получил, уж не знаю, каким путем, от того, кто их носил не ради красоты.

– Признаю, права. Это дар. Вот только, к сожалению, тоже – предсмертный.

– Значит, – развела руками Нессель, – предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней. Опять скажу, что человек ты занятный; как в твое прошлое ни загляни – рядом все время чей‑нибудь труп…

– Хорошая причина избавиться от моего общества поскорее, – заметил Курт наставительно. – Не хочу отплатить тебе за твою заботу тем, что ты станешь очередным трупом из моего прошлого. Происшествие с ядом – да, имело целью не меня, однако и без того в моей жизни врагов предостаточно, и в последнее время они проявляют к моей персоне особенно нездоровый интерес. Страдают же при этом, как ты верно заметила, другие.

– Сейчас я тебя выпустить не могу, – категорично отрезала Нессель. – Ты оправляешься быстро, это точно, однако недостаточно быстро для того, чтобы встать и уйти – ты от ветра шатаешься. А здесь, как я тебе уже сказала, никто тебя не найдет; и значит, меня тоже. Тревожиться не о чем.

– Никто не знает сюда дороги, ты говорила? – усомнился курт. – Но как же тогда твои деревенские соседи находят твою помощь, если она им вдруг безотлагательно требуется? Стало быть, кто‑то все же знает, как тебя найти.

– Никто, – отрезала она. – Ни одна людская душа. Яузнаю, когда требуюсь. Они просто входят в лес, если им что‑то нужно…

– … а тебе их просьбы сороки на хвостах приносят? – договорил Курт, не скрывая усмешки; Нессель нахмурилась:

– Это не шутка. И ничего я тебе объяснять не стану, ты все равно не поймешь и не поверишь.

– Расскажи, – попросил он примирительно. – Обещаю более не насмехаться. Просто все это…

– Странно, знаю, – покривилась хозяйка. – Для меня самой было странно, когда осознала, что я могу. Я, конечно, не разговариваю со зверями так, как с людьми, но… Знаешь, я сама не до конца понимаю, как это происходит. Если бы ты имел некоторое представление об охоте и поиске следов…

– Представление о поиске следов я имею неплохое, – заверил он. – И об охоте в некотором роде – тоже.

– Тогда – это похоже на то, как ты понимаешь, что здесь прошел кто‑то, хотя никак не можешь указать, какой именно след говорит об этом; это – словно знаешь, что за тем кустом притаился кто‑то, хотя ты его не видишь и не слышишь. Так я знаю, как посмотреть на зверя или как заговорить с ним, чтобы он меня не тронул, или узнаю, что в этом лесу меня ищет кто‑то, кому я нужна. Это…

– Чутье?

– Да. Что‑то вроде… Послушай; я не сумею этого объяснить словами, – оборвала Нессель сама себя. – Себе я этого растолковывать не пыталась, а другим не приходилось, сам понимаешь – некому было. До тебя никого особенно не интересовало, что я делаю и как, что при этом думаю и говорю. Просто поверь мне – здесь ты в полнейшей безопасности, а уйти тебе сейчас никак нельзя.

– Однако я должен, – возразил Курт уже серьезно. – Я ехал по делу – по важному делу, и меня ждут. Я должен быть в Ульме не позднее, чем дня через три. Далеко отсюда до Ульма?

– Не знаю; деревенские, быть может, скажут, однако до деревни ты не дойдешь и в седле тоже столько не высидишь, поверь мне.

– Верю, что самое скверное, – вздохнул он. – Но идти – должен. Неужели у тебя не найдется способа поставить меня на ноги быстро?

– Поставить на ноги быстро? Могу, – кивнула Нессель раздраженно. – Сделать из тебя чучело. Сойдет?

– Я серьезно, Готтер; быть может, есть какое‑нибудь особое снадобье на подобный случай? Хоть что‑нибудь, что, пусть и не исцелит, но хотя бы придаст сил, чтобы добраться до Ульма? а довершить лечение ведь можно и на месте.

– Я целительница, а не чародейка, – отозвалась Нессель недовольно. – И далеко не святая чудотворница. И знаю еще далеко не все травы и не все рецепты и…

На миг ее голос запнулся, взгляд скользнул в сторону, возвратившись к пациенту нехотя, и Курт нахмурился, вопросительно заглянув ей в лицо.

– Что такое? – уточнил он взыскательно. – Что‑то припомнила? Есть такое средство, верно?

– Не суетись, – внезапно упавшим голосом осекла хозяйка, оглядывая его пристально и словно бы оценивающе; долгие полминуты в домике стояла тишина, и, наконец, Нессель выговорила нерешительно и тихо: – Есть средство. Но оно… непростое.

– В каком смысле?

– Во всех. Я говорю не о настойках и мазях, чтоб ты понял. Я говорю о том, что пробуждает в тебе багрянец. Готов ты поступиться своими воззрениями ради дела, к которому так торопишься?

Курт отозвался не сразу, и тишина вернулась снова, протянувшись еще дольше, еще тягостнее; он смотрел в сторону, но взгляд Нессель на себе ощущал всей кожей – внимательный и настороженный. Если правдой было все, сказанное ею, над его головой в эту минуту наверняка вертелся целый вихрь багряных мыслей…

– Это, – сказал он, наконец, осторожно подбирая тон для каждого произносимого слова, – нечто более серьезное, чем твои веточки и нитки? Я понимаю верно?

– Верно, – кивнула Нессель, уже не отводя взгляда. – Тебе придется мне довериться. Придется открыться. Если попытаешься снова начать эти выкрутасы, не впустить меня, отгородиться – ничего не получится; мало того, может стать лишь хуже, потому что лишит тебя и тех малых сил, что есть сейчас.

– В этом и заключается сложность? – уточнил Курт, и она поморщилась:

– Нет. Не только. Это будет непросто для меня; во‑первых, я этого еще ни на ком не пробовала, и боюсь, что может не удаться. Тогда ты сляжешь еще на неделю.

– Иными словами, я должен тебе раскрыться, зная, что этим самым могу вогнать себя на несколько дней в недуг заново, – подвел итог он. – Однако ж… Ты сказала – это «во‑первых». Что во‑вторых?

– Во‑вторых, если все получится, слягу я. И пока ты раздумываешь, насколько ты готов принять помощь, оказанную не травницей, а ведьмой, эта самая ведьма будет решать, насколько в ней сильна мысль жертвовать ради малознакомого чужака, ненавидящего ей подобных до глубины души, своим драгоценным здоровьем. Когда ты обитаешь в глухом лесу в полном одиночестве, телесное благополучие, знаешь ли, штука весьма важная.

– «Ненавидящий до глубины души» – это излишне сильно, – возразил Курт, и хозяйка поморщилась:

– Неважно. Пусть бы и любящий всех чародеек и колдунов Германии, как мать родную; излечив тебя, я сама окажусь в постели дня на два, а это весьма несподручно – мне‑то некому будет принести воды или растопить очаг и приготовить ужин. Кроме того, я должна буду еще соскрести толику сил, чтобы вывести тебя к дороге, потому как сам ты пути не отыщешь.

– Стало быть, последнее слово все же не за мной – решать тебе.

– А ты, значит, согласен рискнуть?

– Я уже четыре дня возлежу у тебя на столе в окружении каких‑то сучков, ножей и прочей дряни, о назначении которой даже и догадываться не могу, – заметил Курт с усмешкой. – До сих пор ничего дурного из этого не вышло. И если, творя все это, ты не учиняла моления Сатане или древним темным богам… Упомянутые тобою мои убеждения, Готтер, в течение моей жизни не так чтобы очень переменились, однако же, порою претерпевали некоторые трансформации в соответствии с обстоятельствами.

– Эта заумь обозначает, что в случае нужды ты примешь помощь от кого угодно?

– Нет, – ответил он уже серьезно. – Не от кого угодно и не всякую помощь. От тебя – эту – приму. Если, разумеется, ты ее окажешь. Из того, что я услышал, я делаю вывод, что ты намерена поступить, как твоя кошка – перевести мою болезнь на себя? Не стану говорить, что я того не заслуживаю – я человек не скромный и, как ты сама заметила, не слишком добросердечный; однако, если скажу, что меня уже не начала мучить совесть по этому поводу, это будет неправдой. И не спросить, чем я должен расплатиться за такую жертвенность, я тоже не могу.

– Если ты о деньгах, – с внезапным озлоблением отозвалась Нессель, – то можешь засунуть их… к себе в сумку. Денег не беру никогда; к чему они мне тут… А от тебя не возьму тем более.

– Почему?

– Слишком ты мутный, – пояснила она коротко. – Таким, как ты, лучше ничего не давать или давать, ничего взамен не получая, иначе может выйти беда. Лучше же всего, когда собственная судьба с твоей никак совершенно не перекрещивается.

– И после таких заключений ты нянчилась со мною четыре дня? А теперь и вовсе намереваешься жертвовать собственным здоровьем?

– Я – целительница, если ты не заметил, – огрызнулась Нессель. – Мое дело – лечить тех, с кем меня свел Господь, для того Он и дал мне мое умение; и если Он подбросил тебя на моем пути – стало быть, так надо. Если при тебе нет того, что я могла бы попросить в плату за свою работу – значит, и так тоже надо. Плата придет сама – в этой жизни или нет.

– Поставить бы тебя, ведьма, посреди церкви, – вздохнул Курт с сожалением. – Как пример для полагающих себя добрыми христианами; пускай бы задумались над своим исполнением заповедей Господних… Что ж, самаритянка, действуй. Если ты и впрямь готова ради моего исцеления на такие жертвы. Как знать, может, я все же смогу в обозримом будущем ответить на твою заботу хоть сколько‑нибудь равноценно.

Глава 4

Сказать, что о своем решении Курт пожалел, было нельзя, однако спустя пару часов после этого разговора в душе поселилось нехорошее чувство; нельзя было говорить с убежденностью и о том, что чувство это было предощущением беды, однако, ловя на себе все более частые пристальные взгляды хозяйки дома, он ощущал себя потрошеным гусем, выложенным на прилавок в птичьем ряду, к которому приглядывается покупатель, пытаясь соотнести должным образом две вечные истины «цена – качество». Прошедшую беседу Курт прокрутил в памяти не раз и не три, пытаясь отыскать в своих словах то, что могло бы ее насторожить или вызвать ненужные подозрения. Мысль о том, что оружие лежит по‑прежнему за дальней, пусть и не запертой, дверью приходила еще не раз, в то же мгновение, однако, уходя ни с чем – ножей, развешанных по стенам в свободном доступе, было великое множество, да и вряд ли вообще для макарита, прошедшего муштру учебки, могла представлять реальную опасность эта девчонка, которой наверняка нет и восемнадцати, будь она хоть тысячу раз ведьмой. С другой стороны, в ее распоряжении было тайное оружие в виде настоек и отваров, принимать ли которые и впредь, Курт еще не решил, а потому в неуверенности замялся, когда Нессель протянула ему очередную порцию.

– Снова начнешь прекословить? – нахмурилась она, силой впихнув стакан в его руку. – Раздумал?

– С чего бы?.. – передернул плечами Курт, все же приняв снадобье, и хозяйка хмуро кивнула:

– Тогда прекращай показывать норов. Условимся сразу и бесповоротно: слушать меня и исполнять, что говорю, или я просто ничего делать не стану. Договорились? – уточнила она требовательно и, дождавшись кивка, кивнула в ответ: – Хорошо. Встань, поешь. Можно.

– Снова кисель? – пробормотал Курт, присев к столу и заглянув в миску. – А где утреннее мясо?

– В отхожем месте, полагаю, судя по тому, сколько ты гулял… Нельзя больше, – пояснила Нессель почти сочувствующе. – Имей это в виду, когда уедешь; чувствовать себя ты будешь хорошо, болеть больше не будет, однако вот так просто взять и исцелить тебя совершенно, чтобы ты мог жевать жареных куропаток с перцем, я не сумею. Я всего лишь прибавлю тебе сил, чтобы ты мог делать свое дело, что бы это ни было, и бороться с остатками хвори успешнее. Но я тебя не вылечу; понял?.. Избирай пищу помягче. И никакого хмельного питья – даже пива. Только вода или молоко.

– И долго?

– Хотя бы еще пару‑тройку дней, – пожала плечами Нессель и, установив на стол каменную ступку с обломками ароматно пахнущих веточек и травы, сбросила свою охотничью куртку на скамью, завернув рукава мужской рубашки. – Умереть ты от этого, конечно, уже не умрешь, однако поиметь больной желудок на всю оставшуюся жизнь можешь вполне… Куда смотришь? – вопросила она строго, замерев со ступкой в руках, и, проследив взгляд Курта, поджала губы, умолкнув.

– Разреши? – уточнил он и, не дожидаясь ответа, привстал, подняв свободный рукав ее рубашки выше, рассмотрев три широких шва, идущих от плеча и спускающихся под локоть. – Вот это да; кто так тебя?

– Медведь, – ответила Нессель нехотя, рывком высвободившись, и ударила в жалобно хрустнувшие веточки пестом. – Тот, который брата.

– Не хотел бы тебя задеть, однако же, мне казалось, ты можешь договориться с любым зверем в этом лесу…

– Шатун, – пояснила она немного спокойнее. – Не столковались. Пришлось убить.

– Я уже мало чему в тебе удивляюсь, – произнес Курт недоверчиво, – однако… Верю, – поспешно согласился он, когда навстречу вскинулся острый, как два ножа, взгляд. – Верю. Ты могла. А кто швы накладывал?

– Я, кто же еще.

– Знаешь, весьма умело. Швы кладешь профессионально, умеешь вылечить почти уже мертвого, снимаешь боль, при виде крови явно в беспамятство не впадаешь – тебе в ином месте попросту цены бы не было. При какой‑нибудь армии… при государственных службах… Ты самородок; а если тебя еще и подучить – те, кому по долгу работы требуются лекари, тебя на части рвать будут.

– Вот‑вот, – согласилась Нессель желчно, с ненавистью вдавив пест в травяные крошки. – На части. А ошметки – на костер.

– Брось, – покривился Курт, – ты поняла, что я хотел сказать.

– В любом случае – в этих самых службах и без меня народу полно, – отмахнулась она одним плечом. – Уже «подученных», с важными документами с печатью, в которых написано, что они лучшие лекари во всей Германии, а может, и по всему белому свету; к чему им безграмотная ведьма из лесу? Погреться возле нее?

– Вообще говоря, – заметил Курт осторожно, – кое‑какие связи у меня есть. Если надумаешь – могу замолвить словечко.

– У тебя связи, куча врагов, – перечислила она, на миг приостановив свое занятие и глядя на него сквозь прищур, – проклятье ведьмы, благословение святого, опасная судьба и множество ран… И я вижу огонь подле тебя – все время. Ты все‑таки так ничего о себе и не рассказал, хотя не перестал задавать вопросы мне.

– И, – уточнил Курт как можно беспечнее, – что ты хотела бы узнать?

– Ну, к примеру, что с твоими руками. Когда я тебя нашла, ты был в перчатках, и все время здесь ты стараешься не держать рук на виду; стало быть, без них тебе неуютно, и обыкновенно ты носишь их днем и ночью… Кстати, это вредно для кожи.

– Смешно, – отметил он, бросив взгляд на свои покоробленные руки и убрав их на колени; Нессель нахмурилась.

– Это все равно кожа, пусть и поврежденная, и ей надо дышать… – осадила она наставительно и вновь принялась за работу. – Не заговаривай мне зубы. Или ты просто не хочешь рассказать? Или это какая‑то тайна? Скажи прямо, чем вот так вывертываться, меня это бесит.

– Это не тайна, – отозвался Курт неохотно. – Просто вспоминать об этом не люблю, а перчатки ношу именно для того, чтобы всякий встречный не задавал мне подобных вопросов… Это выходка одного из моих многочисленных врагов. Я попался ему в руки и оказался связанным и запертым в полупустой комнате, где единственным, что могло мне помочь освободиться, был факел. Связан я был не веревкой, а широким крепким куском полотна, и горело оно долго.

– Господи, – поморщилась Нессель, болезненно передернувшись. – Какая гадость… я бы не смогла.

– Смогла бы, – возразил Курт уверенно. – Мы вообще не можем даже предполагать, на что способны, пока жизнь не припрет к стенке. Ты же, судя по тому, что я успел о тебе узнать, девочка сильная.

– Сам ты девочка, – огрызнулась она, поднявшись, и с грохотом установила ступку на столешницу. – Больно много ты меня старше, можно думать… Поел? В постель, нечего рассиживаться.

– Силы беречь должен не я, как я понимаю, – заметил Курт, однако на подушку все же перебрался, следя за тем, как Нессель заливает растолченную траву кипятком из котла – на сей раз огромного, словно походный чан для небольшой армии, и мелькнула невзначай мысль о том, что в котле этом, пожалуй, можно сварить его целиком. – Не скажешь, что мне предстоит?

– Нет, – категорично мотнула головой хозяйка и, не набрасывая куртки, вышла за дверь.

Нессель возвратилась через минуту, прикатив с собою огромную бадью, и глядя на то, как ее ворочают эти тонкие руки, Курт даже на миг усомнился в своих выводах относительно собственной безопасности…

– Раздевайся, – распорядилась она, с вряд ли б ольшим усилием перетащив с огня котел, и бросила на дно бадьи большой деревянный ковш. – Сейчас принесу холодной воды. Сам справишься или помочь?

– Еще не хватало, – отозвался Курт оскорбленно, не зная, смеяться ли над припомнившимися сказками о лесных ведьмах, тщательно отмывавших своих гостей, прежде чем полакомиться оными.

Вода в котле оказалась слабым отваром какой‑то травы, от аромата которой ощутилась удивительная легкость в голове, точно до сих пор он пребывал в душном и спертом воздухе какого‑нибудь подвала и вдруг шагнул на продуваемую легким ветерком улицу; вряд ли купание в этом зелье и было обещанным лечением, но все же некоторая в чем‑то даже неестественная бодрость появилась уже теперь. Нессель, однако, направила его в постель снова, собственноручно укрыв – тщательно и со всех сторон, словно ребенка или парализованного престарелого отца, внушительно шлепнув по руке, попытавшейся сдвинуть одеяло в сторону. Когда вновь наполненный котел вскипел, все так же ультимативно Курт был выставлен за порог и усажен на исполняющую роль табуретки широкую плашку; на ехидное замечание о том, что ему следует пребывать в постели в состоянии плотной укутанности, было услышано обвинение в непристойности и похабных намерениях, из‑за порога вылетел комок одеяла, и дверь за его спиной захлопнулась.