Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 196 страниц)

– Кто здесь похоронен? – убавив насмешку, спросил тот; Курт повел рукой в сторону:

– Где‑то здесь… не знаю, где… двое мальчишек, моих бывших пособников. А, как ты верно заметил, ближе к стенам церкви, тоже неизвестно, где и под какими именами… меня это тогда не интересовало… двое горожан. Четверо, на чьем примере я убедился, как легко умирает человек. Мое прошлое здесь похоронено, Бруно; похоронено и – встает порой из могилы и бродит за мной, как призрак. И портит мне кровь… Подожди здесь, – оборвал он сам себя, придержав подопечного за плечо и остановив. – Я ненадолго.

Курт шел неспешно, но не оттого, что не мог припомнить места – память была удивительно, неправдоподобно отчетливой, и место, когда‑то бывшее невысоким холмиком, он нашел сразу, без колебаний отличив от многих других. Остановившись, он медленно присел на корточки, упершись в землю коленом, минуту сидя молча и неподвижно, и, наконец, вздохнул:

– Привет, пап. Это я.

Выслушав в ответ молчание – могильное, подумалось с невеселой усмешкой, Курт тихо улыбнулся.

– Забавно. Сюда ведь приходить было не обязательно, можно всего лишь подумать о ком‑то, и этого довольно, однако же – я здесь, сижу перед осевшей горкой и говорю с травой. Но, знаешь, после того, как меня занесло к тетке, не придти сюда было бы верхом непочтительности. Что интересно: я ведь тебя не помню. Совершенно. И мамы не помню. Помню, что вы были, а лиц в памяти нет, хотя все остальное осталось; почему? Может, хотел забыть?.. Ведь я злился на тебя тогда, даже на погребении не появился. Вообще, согласись, пап, с твоей стороны это было весьма безответственно – вот так меня бросить; если б не это, может, все сложилось бы иначе… Даже не знаю, хорошо это было бы или плохо. Я обеспечен будущим, имею уверенное настоящее, и, выходит, должен быть благодарен своему прошлому – и тебе за твою слабость, и тетке за ее мерзость. Не окажись я в ее доме, не попади на улицу… – приняв еще минуту ответной тишины, Курт, посерьезнев, отвернулся, глядя на стену церкви вдалеке. – Не могу тебя понять. Стараюсь, а не могу. У тебя оставался сын, а ты так страдал об умершей жене, что забросил его, погрузившись в свой мир – с дурманом, болью… чем еще? Любовью? Это из‑за нее все вот это – вплоть до ненависти к жизни? Она стоит всего этого?

На сей раз тишина висела дольше и, казалось, была еще безгласнее, чем прежде; он уселся на траву, опершись о колено подбородком, и проронил тихо:

– Это странно. Ты – здесь, а мама сейчас где‑то там, за пределами города, уже в траве или в земле… Пепел. Там, вне людей, убийцы, отлученные… и она. Там многие жертвы чумы, но важно то, что там она, понимаешь? Мать инквизитора, сожженная до пепла, развеяна в чистом поле, куда я когда‑нибудь буду отправлять других. Даже не знаю, смешно ли это или должно настораживать. Или в этом какой‑то символ? Или прорицание? Или злая ирония… И я сам побывал в таком, что, ставя под приговором подпись, наверняка буду содрогаться, потому что знаю, каково это. Пусть не сполна, но мне уже и этого хватило. А это что? Может, судьба? Чтоб думал чаще…

– Слишком часто ты начал думать – и все не о том.

На внезапный голос позади Курт обернулся резко, глядя на Ланца в трех шагах от себя и не зная, на кого злиться – на сослуживца за вторжение или на себя за то, что не услышал того, как кто‑то сумел подступить к открытой спине.

– Прости, не хотел подслушивать, – продолжил тот, приблизившись. – Так вышло.

– Почему ты здесь? – оборвал Курт неприязненно. – Следил за мной?

– Да, признаю. Следил, – кивнул Ланц, тоже бросив тоскливый взгляд в сторону, на церковные стены. – Судьба, говоришь… Может, и так. Ты в своем общении с нашим горячим помощником не одинок; помнишь историю с факелом, брошенным в мой дом? Мои потери в ту ночь – не только сгоревшая мебель и прерванный сон. Я ведь знаю, каждый раз, когда ты бываешь в нашем доме, тебе не терпится спросить, почему мы с Мартой бездетны после стольких лет брака; ты не спросишь – слишком обходителен, но я отвечу. Их было двое – мальчишки. Сейчас оба были бы чуть старше тебя.

Курт поднял голову, посмотрев на сослуживца вопросительно, и, когда тот кивнул, снова опустил взгляд в траву.

– Поневоле призадумаешься…

– Над чем? – уточнил Ланц строго. – Ст оит ли наша служба такого? Или есть еще один вопрос «правы ли мы» – ты об этом, абориген?

– Нет… Не знаю, – поправился он тут же. – Скорее – начинаешь думать о том, что есть такое наша… не должность; сущность. Опошлели эти сравнения, но других нет; это – как свеча, которая опаляет все, что подступает слишком близко, и – себя. Alios in concremando inflammor,[185] Дитрих… И воск тает, исчезает, а когда свеча полностью прогорит… Все. Суть потеряна, и это больше не свеча. Ничто. Конец.

– Надеюсь, твоя все еще светит.

– И жжет, – отозвался Курт тихо, поднимаясь, и мимовольно прижал к груди ладонь, ощутив под тканью рубашки четкую кромку Знака. – Пойдем работать.

Глава 15

Ланц явился с двумя курьерскими: Керн постановил отрядить Райзе в городской дом графини фон Шёнборн, предоставив Курту с Дитрихом обследовать замок – вероятно, решив, что так ему будет легче забыть, в чьем жилище находится и свидетельства обвинения против кого ему приходится отыскивать.

У лошадей конюшен Друденхауса сегодня был день радости – наконец‑то, впервые за долгое время, им довелось размяться: на одной из улиц дознаватели разминулись с курьером, направленным к князь‑епископу, еще один несся в сторону университета, а подле магистрата переступал копытами жеребец другого гонца, присланного уведомить о происходящем городские власти.

– К герцогу послали? – на ходу спросил Курт, и Ланц хмуро фыркнул:

– Зачем? Ему и так донесут. Для нас было бы невредно – чем позже, тем лучше.

С этим он был согласен целиком и полностью. В том, что фон Аусхазен явится в Друденхаус тут же, не было никаких сомнений. Не сомневался Курт и в том, что от намеков тот быстро перейдет к угрозам; кельнский князь‑епископ является не только духовником Маргарет, но и родственником герцога, а стало быть, кроме общественного положения и связей светских, фон Аусхазен обладает и связями церковными, что существенно усложняет положение. Если герцог вздумает жаловаться наверх, Керну придется поступить так же, привлекая высокие чины Конгрегации, и простая с виду история о любовных похождениях следователя четвертого ранга рискует в этом случае превратиться в полномасштабную войну между светскими властями, Конгрегацией и, с третьей стороны, Церковью, с которой у Инквизиции Германии отношения и без того вымученные. Собственно, была и четвертая сторона – Его Императорское Величество, благоволящий к новой Конгрегации и продолжающий дело своего трижды благословенного отца, благодаря коему упомянутая Конгрегация и получила возможность существования в нынешнем своем виде. Кроме того, что престолодержец трепетно относится к доставшемуся ему детищу и не позволит вот так просто разрушить все построенное, он столь же трепетно и даже, можно сказать, ревниво поглядывает на всевозможных самовластных правителей вроде князь‑епископов, герцогов и прочих бесчисленных желающих независимости и, в конце концов, неподчинения. Посему впереди маячила вероятность, вполне немалая, столкновения как на почве церковной иерархии, так и на основе политической подвластности, где одно плавно перетекает в другое. И, как апофеоз всего этого, над Германской Инквизицией нависла тень на этот раз внушительного и грозного порицанияРимом, чьи претензии обычно выражаются в буллах об отлучении, анафемах и призывах к крестовым походам против еретиков, от которых новую Конгрегацию отделяют два крохотных, опасных шага.

Сейчас Друденхаус уже находился фактически в состоянии военного положения. Навряд ли герцог дерзнет с ходу ввязаться в откровенно силовое противостояние, однако же (тут Керн впервые пожалел о чрезмерно малом штате) десяток арбалетчиков несли стражу, держа в поле досягаемости и подъезды к двум башням, и двор; входные двери впервые были заперты изнутри, приемный зал охранялся двумя вооруженными бойцами – тоже едва ли не впервые за всю историю кельнского Друденхауса, а с этажа под самой кровлей смотрела в мир единственная, но оттого не менее грозная, пушка, уже заряженная и готовая рявкнуть в любой момент. Керн от души надеялся, что магистрат, чьи отношения с епископом были немногим лучше отношений Конгрегации с Папой, окажет столь необходимую сейчас помощь людьми.

Один из курьеров пребывал в готовности, не занятый никакими иными поручениями, а в конюшне, уже полуоседланный, топтался нервный жеребец, возмущенный тем, что из всех своих сородичей единственный остался не у дел – в случае осложнений оба должны сорваться в течение минуты, дабы доставить вышестоящим оповещение о вершащемся в Кельне, дублируя почтового голубя.

У ворот города, на подходах к городскому дому фон Шёнборн и университету уже были выставлены люди из горожан, не состоящих в постоянном штате Друденхауса, но по различным причинам обязанных (или же обязавшихся по доброй воле) выполнить любое распоряжение Конгрегации по первому требованию (как рассказал Ланц, четверо даже явились в Друденхаус с предложением содействия в охране этого Оплота Порядка и Благочестия). Сейчас требование было одно – незамедлительно сообщить о любом происшествии, связанном с делом, а именно: явление герцога с охраной, нехорошие скопления горожан у дома арестованной или не в меру активное оживление студентов, грозящее перейти в соответственные действия…

Миновав ворота с косящейся на них стражей, следователи сорвались в галоп, домчав до замка менее чем за час. Бруно, на которого ценных курьерских было тратить не с руки, должен был подоспеть минимум через еще полчаса – на него сегодня приходились обязанности «трех „g“» – «gehen, geben, gebracht»,[186] но не как прежде, «im Laufschritt»,[187] а верхом на муле, не поспевающем за галопом жеребцов Друденхауса.

– Это безнадежно, – вздохнул Ланц, когда они остановились посреди зала первого этажа, оглядывая стены. – О полноценном обыске можно забыть. Скоро нас отсюда вежливо попросят, посему обыскать первым делом надо помещения самые подозрительные.

– Спальни, – предположил Курт. – Комната горничной. Гардеробная, подвал, чердак, библиотека… Часовня. Что еще?

– Это бы успеть, – кисло отозвался сослуживец. – Идем. И, слушай сюда, абориген, – добавил он, за локоть развернув Курта к себе лицом, – Керн не дал разрешения оставить тебя одного в ее доме, однако же кое на что я его уговорил – в интересах дела. Здесь мы разделимся.

– Я польщен доверием.

– Прекрати, – покривился Ланц. – И поставь себя на его место. Поставь себя хотя бы на мое место и не смей на мне вымещаться.

Курт отвернулся, высвободив руку.

– Понимаю; приказ сверху… Это святое.

– Не время для ссор, абориген; давай начнем работать, ибо против нас уже работает время. Драгоценные мгновения уходят, а в нашем положении и это – много.

– Извини, – сбавил тон Курт, и тот вздохнул.

– Понимаю, за эти полдня на тебя свалилось многое, может быть – даже слишком многое, однако возьми себя в руки и приступай. Или серьезно подумай о том, чтобы отказаться от участия в деле.

– Не могу, если б и хотел, – уже спокойно отозвался он. – На счету не только каждая секунда, но и каждый человек. Я в порядке. Хоть ты поверь – я в полном порядке. Просто раздражен.

– Ну, вот что, – решил Ланц, потянув его за собой к лестнице, – начнем вместе, а там я на тебя посмотрю; если втянешься – разделимся. И на сей раз без пререканий. Начнем с библиотеки – все равно одному там не управиться.

Ланц оказался прав. Библиотечный зал замка фон Шёнборн был не особенно большим, однако книги и свитки пребывали в полнейшем беспорядке, громоздясь горками, валами и грудами, а на рабочем столе вздымался настоящий архипелаг. Со стола и было решено начать; прочтя название и перетряхнув страницы, тома и томики складывали прямо на пол у стола стопками, отчего Курт, всегда относящийся к книгам с трепетом и бережностью, болезненно морщился, по временам даже забывая обо всем прочем.

– Смотри‑ка, – спустя несколько минут молчаливой работы усмехнулся Ланц, развернув книгу обложкой к нему. – «Koloss auf tönernen Füssen»;[188] судя по пометкам – приобретена мужем… Стало быть, политическими памфлетами развлекались господин граф; кто бы мог подумать.

– «Ein Mann namens Johannes der Täufer»,[189] – добавил Курт мрачно, осматривая потрепанный труд. – Тысяча триста восьмой год; кем приобретена – неясно.

– Вообще, иоанниты – не самые жуткие ересиархи, и о склонности к колдовству эта книга не говорит… Но все равно отложи. Хм, «Eine reine Quelle»…[190] Вполне благочестиво.

Он не ответил, и в библиотеке повисла тишина, нарушаемая шелестом перетряхиваемых страниц, звоном пергамента и шлепками тяжелых обложек и окладов книг. Когда пухлых томов осталось около десятка, Ланц оставил их Курту, перейдя к крайней из полок, откуда вскоре донеслось:

– А вот это в самом деле важно.

Он выпрямился, на миг замерев и не говоря ни слова, потом наклонился, уложив в стопку последнюю книгу, и, не оборачиваясь, ровно уточнил:

– Да?

– План замка, – пояснил Ланц, пристраивая на стол старый, толстый пергамент, закрепленный двумя кромками в валиках. – Дабы не тыкаться по этажам вслепую.

– Ценно, – кивнул Курт, развернувшись на скрип осторожно приоткрывшейся двери, и, увидя недовольную физиономию Бруно, кивнул ему: – Наконец‑то. Иди сюда.

– «Наконец‑то»? – выдавил тот. – А ты пытался пускать мула галопом? Могли бы конфисковать летающую свинью у какой‑нибудь ведьмы…

– Сюда, я сказал, – оборвал он, за рукав притащив подопечного к полке, и развернул лицом к ней. – Слушать меня внимательно, Бруно. Начинаешь сверху. Берешь книгу за обложку, переворачиваешь и встряхиваешь страницы…

Тот дернул плечами, вырываясь, и отступил назад, отгородившись от него ладонями:

– Эй‑эй! Я в обысках крамольных библиотек не смыслю.

– Вот и будет тебе practicum, – оборвал Курт хмуро, рывком вернув его к полке; Бруно сбавил тон до почти просительного, озираясь на Ланца то ли в поисках поддержки, то ли с опаской.

– Я не знаю, что искать. Я не хочу, чтобы меня после обвинили в том, что я что‑то упустил, и из‑за этого рассыпалось дело. Я не знаю, какие книги вам нужны, я…

– Все просто. Сначала прочитываешь мне наименование и автора, если есть. После перетряхиваешь книгу; если в нее вложено что‑то – говоришь мне. Если название на обложке или окладе не соответствует содержанию – говоришь мне. Если книга без обложки – говоришь мне. Если найдешь переписанный текст…

– … говорю тебе, – кисло докончил тот, и Курт улыбнулся – так, что подопечного перекосило.

– А сказал – не смыслишь. Приступай.

– Чтоб вас всех черти взяли вместе с вашими малефиками, – пробормотал Бруно под нос, неохотно придвигая к полке табурет от стола; он ткнул подопечного кулаком под ребро.

– Выбирай слова.

– «Lingua latina», «Sermo latinus»,[191] – вклинился Ланц, складывая две сшитые вместе стопки листов на стол. – Почерк университетского переписчика. Однако, – встретив окаменевший взгляд Курта, осадил он, – нам ведь сообщали, и это не тайна, что она переписывала у студентов лекции и временами просила списать некоторые книги по наукам. Об этом все знают. Это ни о чем не говорит.

– Все так, – резко развернувшись к Курту и едва не слетев с табурета, согласился Бруно. – А о чем это могло бы говорить?

Он не ответил, неторопливо прошагав к столу и опершись о него ладонями, и замер, глядя в стену; Ланц молчал.

– Стало быть, так, – собственный голос показался мертвым, когда Курт заговорил – медленно, тихо, точно боясь разбудить спящего рядом человека или спугнуть присевшую на плечо птицу. – Переписчик Отто Рицлер был связан с Филиппом Шлагом. Филипп Шлаг умер странно, за полгода до этого порвав всяческие отношения с женщинами, от коих прежде не бегал. Кто‑то настроил его на поиск книг теософского содержания. Conclusio.[192] В данный момент в поле нашего зрения есть единственныйчеловек, склонный к мистике, знакомый с обоими покойными и, судя по случившемуся со мною, способный на сверхобычные действия.

– Ты что – всерьез?.. – проронил Бруно тихо; он продолжал, словно не слыша, сквозь болезненную улыбку:

– Осматривая комнату Шлага, я подумал, что он неаккуратен, и совершенно не подумал о том, что неряху не изберут секретарем ректора. Теперь можно взглянуть на это иначе. Одежда, разбросанная как попало, светильник, стоящий на подоконнике, беспорядок в шкафу… Когда весь дом уснул, этим светильником был подан сигнал. «Подойди к двери»; там, на окне, Шлаг его и оставил – ему в тот вечер было просто не до того, чтобы думать о порядке. Спуститься и снять засов так, чтобы этого никто не услышал – пустяки. Свет более не зажигался. Одежда бросалась куда придется…

– А беспорядок в шкафу, – тихо докончил Ланц, – появился оттого, что она искала переписи?

– Вероятно, Шлаг стал вести себя слишком опасно, – продолжил Курт тяжело. – Слишком многие стали обращать внимание на его странности. Возможно, он не выдержал и проболтался ей о том, что приготовил подарок – «Трактат о любви» Симона Грека в украшенном окладе. Вот для чего это бессмысленное затратное дело. Подношение женщине. Это часто бывает бессмысленным и затратным. Возможно, именно его она и искала. Возможно, прочие переписи она унесла тоже; и наверняка уничтожила. Или же он изначально заказывал их не для себя, и сегодня мы найдем их. Или же не найдем – если списки книг и делались для нее, она могла уничтожить их, когда началось наше расследование…

– За уши притянуто, – не слишком убежденно возразил во всеобщей тишине Бруно, опасливо спускаясь на пол. – Что за инквизиторская манера – cuncta in deterius trahere?[193] Из‑за пары словарей такие выводы?

– Вот и он, – не слушая его, тихо проронил Курт, распрямляясь. – Мой третий. В этом не моя заслуга, но я его нашел… Мынашли.

– Она никогда в этом не сознается, – заметил Ланц осторожно. – И даже в случае ее признания мы останемся ни с чем. Доказательств в самом деле нет – только наши выводы (прав твой подопечный), весьма шаткие.

– Но верные.

– Это недоказуемо.

– Вы ведь не знаете, когда были переписаны эти словари, – снова вмешался Бруно. – Может, года два назад. Может быть, она лично заказала их переписчику – и в этом нет ничего преступного.

– Соседи говорили, что примерно за неделю до своей смерти, – продолжил Курт тихо, – Шлаг переменился. Они сказали «он засветился» и «словно ангела встретил в переулке».

– И что?

– За неделю до его гибели в Кельн перебралась Маргарет фон Шёнборн. Не повод ли для счастья: предмет воздыханий оказался рядом… В трактире студентов, как говорили, он к ней не подходил, почти с нею не разговаривал, он вообще от нее «почти шарахался». Вполне типичное поведение человека, желающего, весьма неумело, скрыть свое истинное отношение к ней, скрыть свою связь с ней. Все то, что для прочих привычно, нормально, обыденно – от вопроса, вскользь заданного, до долгой беседы, до того, чтобы подсесть к столу – все это ему казалось слишком подозрительным, привлекающим внимание, отчего и такое поведение.

– Измышления, – снова возразил Бруно. – Все это ни о чем не говорит.

Мгновение он молчал, собираясь с духом, и, наконец, с усилием разомкнул словно склеенные губы.

– Она интересовалась ходом дознания, – выговорил Курт тихо. – И не просто «как дела на службе», а в подробностях.

– Ты рассказывал?

К Ланцу он не обернулся, отозвался все так же едва слышно и тяжело, не поднимая головы:

– Да.

– Вот это уже плохо, – вздохнул тот мрачно, и Курт кивнул – медленно, с напряжением.

– Я это осознаю, Дитрих. Ты меня знаешь, я не оправдываюсь, когда в самом деле виноват, однако без ложной скромности отмечу, что каждый раз я упирался до последнего; и здесь у меня есть titulus, qui videtur excusare…[194] Я просто не мог возразить. Ничему, никакой просьбе, начиная от самой мелкой и кончая разглашением служебных секретов. При любой попытке не подчиниться – все та же боль, муть в голове, неспособность думать ни о чем, кроме высказанного желания.

– Сильна малышка, – пробормотал Ланц, вынимая с полки следующую книгу, но пролистывать не спешил, глядя мимо нее в стену. – Кто б мог подумать.

–  Ямог, – ответил Курт хмуро и резко. – В самом начале дознания Бруно высказал мысль о том, что именно она могла быть тайной любовницей Филиппа Шлага. Тогда меня это взбесило. Мне показалось это немыслимым. Недопустимым. Невозможным. И, снова, при попытке над этим задуматься…

– Я помню, – ниспавшим голосом подтвердил подопечный. – У тебя снова заболела голова, ты посерел, как поганка, и вид был такой, будто тебя пыльным мешком хватили…

– Если бы я был в себе, эту линию я выстроил бы сразу – пусть всего лишь как простую версию, одну из нескольких, пусть как допустимое подозрение. Ведь это было бы логично. Тот, на кого покойный расходовал время, душу и деньги, и есть первостепенный подозреваемый; и обстоятельства смерти также говорили об участии в этом женщины. Это настолько на поверхности – сейчас кажется невероятным, что я не смог этого увидеть сразу.

– И никто не смог, – возразил Ланц, бросив взгляд на книгу в руке, и со вздохом раскрыл, глядя на титульный лист. – «Аd ritus sacros spectans»,[195] – прочел он тихо, шлепнув пухлый том на стол. – Часть листов вырезана – давно, судя по цвету среза, не один год назад.

– Отто Рицлер переписывал для Шлага концевую треть книги, – договорил Курт, бережно приподняв заднюю пластину обложки, и, заглянув на последнюю страницу, болезненно засмеялся. – Невероятно. Как все просто…

– Полагаю, еще недавно сюда были вложены листы, набросанные переписчиком, – подвел итог Ланц. – Она уничтожила их, когда, по ее мнению, расследование стало опасно доскональным и дотошным; выбросить всю книжку целиком – что? рука не поднялась? Пожадничала?

– Возможно. Или все‑таки таила надежду на то, что… сумеет со мной совладать и повлиять на дознание через меня.

– Избавиться от одной половины компрометирующих улик, но сохранить вторую в надежде не попасться… Странная логика.

– Женская, Бруно, – пожал плечами Курт. – Никогда не задумывался над тем, что среди арестованных все больше именно женщины? Неправы авторы «Молота», дело не в женской склонности ко злу; они попросту необдуманнее в поступках и взбалмошней, и их ловят чаще.

– Черт… – вдруг проронил подопечный почти тоскливо – так, будто все это время речь шла о нем самом, а не о ненавидимом им надзирателе. – Ведь и началось все это почти одновременно с твоим расследованием… Значит, все это – лишь для того, чтобы получить возможность…

– Все может быть, – согласился Курт. – В первое время после того, как мы с нею встретились по пути из собора, я помню, мое состояние было далеко от идеального, однако я все еще мог связно мыслить. Я не терялся. Стало быть, тогда это все еще были мои собственные мысли и чувства. Тогда я сумел с ними справиться, сумел их разложить, что называется, по полкам и вынудить себя о них почти забыть.

– Когда все вернулось? – спросил Ланц осторожно; он улыбнулся – словно со скрипом:

– При начале моего расследования. Сейчас я даже точно могу сказать, когда именно – на второй день. Утром после проведенного в университете анатомирования Шлага. Поначалу я не придал этому значения – мне снилось что‑то, о чем я не мог вспомнить, голова была тяжелой, думалось с трудом; я решил, что не успел выспаться после бессонной ночи. Но именно с того дня и началось все прочее – и неспокойное поведение, и сумбур в мыслях… и эта нездоровая тяга к ней.

– Надо насесть на племянницу твоей хозяйки – пусть напряжется и вспомнит, когда точно она впустила графиню в твою комнату.

– Но стойте, – вновь возразил Бруно, однако уже менее убежденно, чем прежде. – Я однажды сказал, что, если меня возьмут с ножом в сапоге, это не означает, что зарезанный сосед – на моей совести. Моя вина, если беспристрастно, не доказана даже в том случае, когда меня возьмут с ножом в окровавленной руке над его трупом!

– Кто назначил тебя адвокатом? – вздохнул Курт устало, и подопечный насупился.

– Допустим, я пристрастен, но…

– Кстати, с чего бы это? – оборвал он неожиданно для себя самого, и тот осекся, глядя настороженно и враждебно. – Как ты, скажи на милость, ее защищаешь…

– Болван, – бросил подопечный коротко, умолкнув, и Ланц решительно произнес:

– Sat![196] Версия высказана, косвенные улики есть. Res hoc statu sunt:[197] с тем, что у нас на руках, мы не можем доказать даже просто факт ворожбы, по обвинению в которой она была арестована. Герцог того и гляди начнет дышать нам в спину со всеми своими связями и покровителями, посему сейчас мы можем лишь искать далее, и все. От того, что мы найдем, будет зависеть, ждет ли ее collistrigium[198] по обвинению в посягательстве на свободу и здоровье следователя Конгрегации или supplicium ultimum[199] за убийство с применением колдовства. На другой стороне этой монеты – вероятность (и немалая) того, что Керну придется смиренно кланяться и приносить извинения неосновательно обвиненной графине фон Шёнборн. Начинаем работать – быстро и внимательно. Хоффмайер, сейчас бегом вниз, пусть челядь займется обедом для нас – все мы до сих пор на маковой росинке, а спать нам, я предвижу, не придется… Пища должна быть простой, без травок, приправок и специй, бочковое питье недопустимо. Охрана должна стоять подле все время. После этого возвращаешься сюда и помогаешь нам шерстить замок. Приказ ясен?

– Вполне, – буркнул тот недовольно, разворачиваясь к двери, и Курт вздохнул.

– А ну, стоять.

Бруно обернулся – медленно и неохотно.

– При начале расследования ты предложил помощь сам, и она была немалой. Ты говорил, что помогать будешь до конца. В чем дело?

– Я говорил, что буду делать все, что от меня зависит, пока сохраняю уверенность в справедливости твоего дознания, – отозвался бывший студент тихо. – Пока ты ищешь убийцу. Но я не хочу ошибиться.

– Никто не хочет.

– Надеюсь. Помощь я оказывать буду и дальше, какая в моих силах, только не жди, что при этом я буду петь песни и весело приплясывать; и если найдутся неоспоримые доказательства ее вины, я сменю свое отношение к твоей подозреваемой на прямо противоположное. Буду держать за ноги, пока из нее будут тянуть жилы, если придется, но до тех пор, пока я не уверен… – он замолчал, отвернулся, махнув рукой, и вышел в коридор.

Ланц вздохнул, вернувшись к полке, вытянул следующий том, раскрыв обложку, и усмехнулся.

– Господи Иисусе, если б мне лет двадцать назад сказал кто, что таких вот будут набирать в Конгрегацию, в очи бы плюнул.

– Таких, как он, или как я? – уточнил Курт хмуро, и сослуживец отмахнулся.

– Да оба вы хороши, чистоплюи… Работай резвей, абориген. Время.

Время…

Время действительно бежало – как это всегда бывает, когда его крайне недостает; кажущаяся минута оказывалась четвертью часа, а полчаса – двумя часами. Принесенный прямо в библиотеку обед стоял нетронутым, забытым, покуда не остыл – о нем вспомнили, уже когда солнце стало касаться стены замка, все полки были осмотрены, а желудки начали настоятельно стучаться в ребра, напоминая о своем существовании.

Более ничего крамольного найдено не было, и Бруно многозначительно поглядывал на обоих дознавателей, косясь на единственную их добычу, хоть чего‑то ст оящую в грядущем обвинении – Штейгеровскую «Аd ritus sacros spectans». После обеда, видимо, убедившись в добросовестности и вменяемости младшего сослуживца, Ланц, разостлав на столе план замка, предложил Курту на выбор обыск одной из спален, забрав себе обиталище горничной.

Спален было количество попросту несметное, и по зрелом размышлении решено было первоначальное внимание уделить комнатам самой хозяйки замка, по обстановке коих было ясно, что ими пользовались в последние месяцы, оставив пока в стороне покои почившего графа, гостевые и явно давно не используемые. Таковых, достойных внимания в первую очередь, оказалось две – довольно внушительных, каждая из которых совмещалась низкой дверцей с прилегающей комнатой горничной Ренаты.

Бруно по большей части таскался следом не слишком полезным грузом – учиться должным образом осматривать подозрительные углы, заглядывать в подозрительные шкафы и простукивать подозрительные дощечки ему приходилось, что называется, на ходу, и особенно ненадежные секторапосле его обследований все равно приходилось перепроверять. Тем не менее, даже это позволяло сэкономить где‑то минуту, где‑то десять, а то и с полчаса, что значимо облегчало предстоящую следователям задачу.

Осмотр четырех комнат затянулся почти до вечера, найдено не было ничего, что могло бы подтвердить сделанные Куртом выводы или хоть просто вызвать подозрение – обычные спальни знатной особы, обыкновенные комнаты прислуги. Единственное, на что Ланц обратил внимание, так это на то, что среди платьев Ренаты довольно много тех, что ранее совершенно явно принадлежали ее хозяйке, в шкатулочке (тоже купленной явно не на жалованье горничной, пусть и графской) – довольно много украшений, скромных, но недешевых.

– Все, что мы пока можем сказать, – подытожил Ланц, косясь на ниспадающее к горизонту солнце, – это то, что отношения у графини с горничной близкие, горничную она ценит и любит. В женской моде я разбираюсь хреновато, однако, все ж таки, могу сказать – эти платья дарились не разом, а долгое время; в сундуке сложены те, что принадлежали еще девчонкам – лет шестнадцати, может. Посему, если что‑то и водится за хозяйкой, наша Рената должна быть в курсе.

– О том же говорит и ее молчание?.. – скорее спросил, нежели подтвердил Курт. – Или же ей, напротив, ничего не известно, и она попросту боится неверным словом навредить хозяйке.

– Надо пробежаться по прочим комнатам, – не ответив, вздохнул Ланц почти обреченно и яростно потер глаза. – Господи, мы не успеем. У нас попросту не хватит времени; искать булавку в графском замке ничуть не проще, чем иголку в стогу…

– Так вы надеетесь отыскать те самые иглы с янтарем? – уточнил Бруно, и сослуживец пожал плечами:

– Это был бы просто идеально. Однако – нам бы хоть неделю на поиски, ибо день‑два это просто смешно…

– Если это она, – четко выделив первое слово, возразил бывший студент, – то искать их надо, скорее, в городском доме, а не здесь.

– Искать надо везде, Хоффмайер, – отрезал Ланц и снова разразился тяжелым вздохом, махнув рукой обоим. – Идемте. Осмотрим кладовую, заодно найдем свечей – вскоре станет темнеть.

Курт переглянулся с подопечным и болезненно поморщился…