Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 196 страниц)

Momentum veri…[234]

Поднявшись, Курт бросил последний взгляд за окно. Луны, главной виновницы сегодняшнего торжества, в эту ночь не увидеть. С другой стороны, участникам готовящегося обряда ее не будет видно в любом случае – из‑под земли, из нутра нескончаемых древних катакомб, изрывших старый, полузабытый Кельн.

Запертые двери собора, темнеющие с каждым мгновением окна, погашенные светильники и свечи предоставили мраку свободно разгуливать меж колоннами, витать под сводами и обступать со всех сторон собравшихся у ризницы людей. Их было пятеро – Маргарет, тихая и собранная, бледная, словно отсутствующая, князь‑епископ, Рудольф фон Аусхазен и двое вооруженных короткими клинками бойцов его личной стражи, безучастные ко всему, недвижные и молчаливые. Сам герцог тоже был при оружии – ремень оттягивала тяжелая, явно не парадная cinquedea, на рукояти которой мирно покоилась его левая ладонь.

Курт оружия не брал – об этом его не просили, однако он был убежден, что и оба кинжала, и, тем более, арбалет все равно отняли бы: кроме самой Маргарет, ему не верил никто; о том не упоминалось, однако таковое положение вещей подразумевалось само собою и было подтверждено немедленно.

– Я вижу, некоторое здравое зерно в вашем отношении к реальности имеется, – заметил фон Аусхазен и кивнул одному из своих сопровождающих. – Обыщи господина дознавателя; может статься, что я все же польстил его рассудительности.

Курт не ответил, лишь шагнув ближе и приподняв руки; Маргарет, встретившись с ним взглядом, улыбнулась чуть заметно – то ли их общей в эту минуту мысли, касающейся герцога, то ли попросту припомнив себя в комнате Друденхауса в том же положении…

– Майстер инквизитор, – мерзким, сальным голосом поприветствовал Курта и князь‑епископ, сегодня пребывающий в мирском платье – довольно вычурном для хождения по катакомбам камзоле, натянувшемся на животе, точно набитый ветошью мешок. – Кто бы мог подумать.

Он снова промолчал; к святому отцу, невзирая на его близкую участь, Курт сострадания не испытывал, отмечая в душе с некоторой настороженностью почти злорадство, и потому сказать в ответ что‑либо, не приправленное открытой дерзостью, сейчас попросту не мог.

– Ничего, – негромко сообщил телохранитель герцога, отступив на шаг от терпеливо ожидающего окончания обыска господина следователя, и фон Аусхазен удивленно хмыкнул.

– Действительно – кто бы мог подумать…

– Довольно, – оборвала его Маргарет. – Нам пора идти.

Сказано было тихо, почти неслышно и спокойно, однако на сей раз со стороны герцога не прозвучало ни единой колкости или хоть усмешки; сегодня хозяйкой положения была она, и под сомнение это не ставилось. Дабы напомнить о собственном статусе, Курт отстранил солдата плечом и прошагал вперед, взяв ее под руку; помимо прочего, это лишило его возможности нести светильник, каковыми вооружились все присутствующие. До сих пор ему было неведомо, насколько хорошо осведомлен о нем герцог и известно ли тому о его столь досадной слабости; даже объяснения с Маргарет на эту тему до сих пор удавалось избегать, и менять что‑либо в этом отношении Курт пока был не намерен. Сейчас он вышагивал следом за одним из телохранителей с факелом, чувствуя время от времени, как тонкие пальцы, лежащие на его локте, сжимаются – то ли пытаясь ободрить его, то ли саму Маргарет, то ли для того, чтобы попросту ощутить его подле себя.

За дверью ризницы обнаружился проход, из непроглядной тьмы которого дохнуло склепом и холодом; в узких коридорах катакомб можно было двигаться, лишь ступая друг за другом, и ее руку пришлось отпустить. Более не говорилось ни слова, ни одного вопроса задано не было, ни одной реплики, касающейся происходящего, не было брошено – молчание шло вместе с ними, впереди, за спинами, витая над головами; молчание и сумрак…

Эта часть подземного Кельна пребывала в распоряжении собора – на каменных полках здесь и там обнаруживалась старая церковная утварь, списанная в этот своеобразный архив за ненадобностью, судя по всему, из‑за ее чрезмерно скромного вида, какие‑то узкие полусгнившие доски стояли, прислоненные к стене, у одного из поворотов; вскоре Курт всматриваться перестал – в трепещущем свете огня видно было плохо, а кроме того, любопытствующе вертеть головой, двигаясь в этой строгой и по‑своему торжественной процессии, ему казалось чем‑то неподобающим и неуместным.

Идущий впереди солдат остановился вскоре – коридор оканчивался тяжелой окованной дверью, темной от времени, с забитым древесной трухой отверстием замка. О том, что есть проход, когда‑то ведший из принадлежащих собору катакомб в подземелья, изрывшие нутро Кельна и уходящие в бесконечность, Курт знал, как знали об этом все служащие Друденхауса, да и вообще любой мало‑мальски любознательный горожанин. Когда‑то ведущую в эти ходы дверь заперли, после ключ был утерян; к прочему, в обрывках весьма невнятных записей городского и церковного архивов то и дело мелькали предостережения тем, кому могло бы придти в голову взломать замок. Записанные теперь уже неведомо кем слова призывали остерегаться скрытых под землею тайн, опасных и вредоносных для человека. Разумеется, господину обер‑инквизитору давно хотелось наплевать на все предостережения и явиться к упомянутой двери с топором в руке, однако же, сложная и еще более теперь запутавшаяся иерархия отношений между Инквизицией и Церковью вообще лишала его доступа к тайнам кельнского собора…

– Открывай.

Голос Маргарет в этой мертвой тишине прозвучал, как команда полководца – пронзительно и отчетливо, и Курт не был удивлен тому, что князь‑епископ засуетился, неловко протискиваясь мимо него к двери, суетливо нашаривая что‑то в складках одежды. Не удивился он и тогда, когда увидел в руке святого отца ключ – огромный, точно от амбара с зерном, длиною более чем с ладонь; бороздка была невообразимой формы, и Курт, припомнив уроки надлежащего обращения с замками, преподанные в академии, мысленно отметил, что подобрать отмычку под этот ключ фактически невозможно.

Вставлять его в замок, всем своим видом говорящий о том, что внутренность механизма проржавела и разрушилась, князь‑епископ не стал; приблизившись к двери, он с видимым усилием сдвинул в сторону одну из клепок, под которой и обнаружилась скважина – явно пользованная не раз и даже смазанная, судя по тому, с какой легкостью провернулся в ней ключ. Отперев такой же замок почти у самого пола, он отступил в сторону, и телохранитель герцога, толкнув створку, зашагал по открывшемуся взору проходу – уверенно и не задерживаясь, как человек, бывающий здесь не впервые. Курт замер на пороге темного, беспроглядно мрачного коридора, из которого дышала сырость, мгла и невнятная, не поддающаяся разуму опасность…

– Идем, – поторопила Маргарет, коснувшись его руки, и он с облегчением отметил, что теперь ее голос прозвучал уже иначе – мягко, как и прежде.

– Значит, ход все‑таки открыт… – невольно перейдя на шепот, произнес Курт, и она кивнула, потянув его за собой в темноту с ярким пятном факела.

– Открыт. И сегодня ты увидишь сам, что скрывается за ним.

И снова герцог, идущий следом, не позволил себе ни единой усмешки, которую, он был в этом убежден, не преминул бы вставить в любое другое время и в любом другом месте. А ведь он уже боится своей племянницы, понял вдруг Курт, исподволь бросив взгляд за спину. Уже сейчас, всего лишь на пороге ее близящегося могущества, герцог фон Аусхазен опасается всего того, что скрыто в ней, и наверняка пытается с некоторой внутренней дрожью вообразить себе, что же будет после этой ночи…

Когда за спинами идущих следом людей захлопнулась дверь, Курт едва не вздрогнул, а когда в замках изнутри дважды провернулся ключ, по лопаткам резанул острый холод. Чувство затерянности вернулось вновь, и все, что было перед глазами еще четверть часа назад, все вокруг – небо, темные тучи, падающее в пустоту солнце, Кельн, люди в нем – все стало словно придуманным и нигде, кроме его воображения, не бывшим.

Ходы ветвились, разбегаясь в стороны темными норами; вместо каменной кладки кое‑где и пол, и полукруглый потолок, переходящий в стены, были попросту земляными, укрепленными сваями, словно в рудной шахте, и тогда под ногами хлюпала грязная зловонная жижа, а Курт припоминал, что многие из этих подземных ответвлений – остатки водопровода, прорытого когда‑то римскими покорителями, отчего торжественность происходящего несколько сбавлялась. В одном из коридоров пришлось идти по доскам, уложенным на камнях над огромной темной лужей; вскоре, однако, кладка возникла вновь – за очередной дверью, уже не запертой, с раскуроченным замком. Сами коридоры стали шире, и Маргарет теперь уже сама взяла его за руку, вновь пойдя рядом. Здесь сыростью уже не пахло – воздух был сухой, звонкий от тишины, и, казалось, напитанный неизъяснимыми, призрачными ароматами.

Вскоре Курт понял, что неведомые запахи ему не почудились – вокруг и в самом деле витал легкий дымок каких‑то благовоний, мягко и приятно ведущих голову, не сбивая при том, однако, ясности сознания; напротив, каждый камешек был виден четче прежнего, каждая песчинка и пылинка под ногами стали различимы внятно и близко, и было неясно, привыкли ли попросту к мраку глаза, или это диковинные ароматы подстегнули тело и мысли. А за следующим поворотом в конце каменного хода обозначилось багровое пятно дрожащего отсвета факелов.

– Мы пришли, наконец? – уточнил Курт тихо, и Маргарет, приподняв к нему лицо, улыбнулась.

– Да. Теперь уже скоро.

От того, чтобы обернуться на пыхтящего князь‑епископа, он удержался…

Пятно света впереди, приблизившись, разрослось, и взору открылось пространство самой настоящей комнаты – со скобами для факелов в стенах, с каменными нишами; у дальней стены высились несколько резных стульев. Аромат, который он ощутил еще на подходе, разносился из курильниц, установленных вдоль стен – их было с десяток, и в сам ой комнате запах стал просто одуряющим.

Центр комнаты занимала каменная плита с выбитыми в ней петлями, в которых весьма недвусмысленно укрепились четыре ремня.

– Subitum est,[235] – ухмыльнулся князь‑епископ, перехватив его взгляд, устремленный на жертвенник; Курт сжал пальцы Маргарет на своей руке, отступив чуть в сторону от слишком близко стоящего солдата. – Пес лающий; неплохая замена агнца кроткого.

Подумать о том, как повести себя, о том, что подобные подозрения до сего мгновения его, в сущности, и не покидали, Курт не успел – стоящий позади князь‑епископа солдат коротко замахнулся и крепко, точно стукнул святого отца по макушке.

– Он знал, что на моем ритуале должна быть жертва, – услышал он голос Маргарет рядом – точно издалека, из тумана над ночной рекой; он стоял неподвижно, глядя на распростертое в беспамятстве брюзглое тело на каменном полу. – Если бы я не направила его внимание на кого‑то другого, возникло бы множество ненужных препон.

– Понимаю.

Голос прозвучал несколько сухо, и Маргарет вздохнула, ничего, однако, не сказав, лишь снова сжала пальцы на его руке. Не проговорил ни слова, к удивлению, и герцог – просто метнул в их сторону ледяной взгляд и обернулся к телохранителям, деловито пристраивавшим бесчувственное тело на каменную плиту.

– Здесь не видно луны, – чтобы сменить тему и забить хоть чем‑то не нужные сейчас мысли, заметил Курт, глядя, как солдаты в четыре руки полосуют одежду святого отца, раскрывая окружающему миру волосатый белый живот, похожий на заплесневевший студень. – Как ты узн аешь, что настало нужное время?

– Я узнаю, – уверенно и просто отозвалась Маргарет. – Я уже ощущаю ее, и минуту, когда все должно свершиться, я просто почувствую.

Ее последние слова словно потонули в вязком, пропитанном благовониями воздухе, и по спине вновь пробежал холод, точно кто‑то в жаркой комнате распахнул два окна, дав волю ветру – ледяному, пронизывающему. На миг в голове помутнело, и пальцы непроизвольно стиснулись в кулаки…

Когда наваждение ушло, Курт сказать не мог – через миг ли, через минуту или, быть может, больше; встряхнув головой, он выпустил руку Маргарет, отступив и глядя на неведомо откуда возникшего человека в простой, похожей на монашескую, одежде с глубоко надвинутым капюшоном – тот сидел на одном из стульев у противоположной стены, сидел спокойно, безучастно, будто был там всегда, с того мгновения, как присутствующие здесь люди вошли в эту каменную комнату под землей.

– Как вы… – начал Курт и осекся, прерванный тихим и каким‑то равнодушным смехом.

– Subitum est, как сказал несчастный святой отец, – отозвался тот, поднимаясь; теперь стали различимы руки – немолодые руки видавшего жизнь человека, изборожденные глубокими морщинами и пятнами. – Вы все же пришли, ваше сиятельство?

Герцог хмыкнул, стараясь держаться невозмутимо, однако замешательства и некоторой опаски в его лице не увидеть было нельзя.

– Я привык контролировать свои вложения, – сказал он твердо. – Если бы не эта привычка, я бы давно разорился; здесь же, в настоящей обстановке, вложение связуется со слишком большими рисками, а я себе этого позволить не могу. К прочему, присутствие здесь некоей личности развеяло бы последние сомнения, если б таковые имелись, относительно необходимости моего личного присутствия.

– Надеюсь, – мягкий, тихий шепот был похож на тонкую иглу, все глубже погружающуюся в спину – до самого сердца; герцог поежился, – что вашего благоразумия достанет для того, чтобы отложить на более подобающее время все то, чему здесь и теперь не место.

– Я лишь хочу держать под надзором то, в чем заинтересован, – отозвался фон Аусхазен, отведя взгляд, и капюшон молча кивнул, обратившись теперь уже к Курту; он пожал плечами.

– У меня нет повода затевать свару.

– Хорошо. – Морщинистая рука чуть приподнялась, поманив за собою, и требовательный шепот произнес: – Идем, Маргарет. Пора.

– Стой, куда? – растерянно переспросил Курт, перехватив ее за руку; та остановилась, обернувшись, и легко коснулась губами его щеки.

– Я должна подготовиться, – пояснила Маргарет с улыбкой. – Ничего не бойся, все как надо.

– Ты уходишь?

– Я вернусь через несколько минут, – заверила она; обернувшись на вновь застывшую, как камень, фигуру, похожую на бесплотную серую тень, она понизила голос до едва слышного шепота, приблизив губы к самому уху. – Я рада, что ты будешь здесь. Что ты будешь со мной сегодня. Для меня это много значит.

– Да, – таким же чуть различимым шепотом откликнулся Курт. – Для меня тоже.

– Пора, – выдохнула Маргарет, с усилием, почти рывком, высвободив руку, и, не оборачиваясь, исчезла в темноте единственного выхода из каменной комнаты.

В комнате осталась тишина, вновь все та же склепная, мертвая тишина; на себе Курт ощущал пристальный взгляд герцога, но на него не обернулся – он смотрел на каменную плиту с привязанным к ней человеком, прислушиваясь к себе и отмечая уже почти равнодушно, что в душе ничто не вздрагивает при мысли о том, что ждет его в скором времени. Князь‑епископ сейчас вообще мало напоминал человека; на плите лежала растянутая для потрошения свинья, перекормленная, расплывшаяся…

– Поневоле задумаешься – а каково мое‑то будущее; верно?

От голоса фон Аусхазена позади Курт вздрогнул и отступил чуть в сторону, обернувшись; тот усмехнулся.

– Вам не страшно, майстер инквизитор, вручать свое завтра взбалмошной ведьме, одолеваемой неутолимой жаждой власти?

– Подбиваете меня в панике бежать отсюда? – поинтересовался он сухо; герцог тихо засмеялся.

– Ну, что вы, майстер инквизитор, подобная слабость не в вашем характере… К тому же, дверь наружу заперта, да и пути назад вы сами не отыщете. Я лишь хотел заметить, в какую неспокойную жизнь вы войдете сегодняшней ночью. И не говорите мне, что сейчас, глядя на это, – узловатый крепкий палец в пыльной перчатке брезгливо качнулся в сторону неподвижного тела, – вы не думали о том, какая судьба ожидает вас самого. Молчите?.. Стало быть, я прав.

– К чему вы все это? – хмуро спросил Курт; герцог вздохнул.

– Женщины, майстер инквизитор, это все зло мира. А женщина, дорвавшаяся до силы, это приговор всему, в чем есть хоть крохотное зернышко здравого смысла. Невзирая на ваше довольно неразумное поведение, каковое можно извинить ввиду ваших лет, я о вас лучшего мнения, нежели вы сами. И знаю, что вы не можете не задуматься о будущем. Ведь вы знаете, что не в ее правилах оставлять свое прошлое в живых; малышка Гретхен сжигает все черновики до клочка. Я пока обезопасил себя тем, что без моих денег и связей ее существование станет несколько более… неудобным; что же касается вас, майстер инквизитор, то ваша необходимость в ее жизни зиждется на весьма шатком основании… И снова этот взгляд, – усмехнулся фон Аусхазен беззлобно. – Вам не терпится пустить мне кровь, юноша?

Курт промолчал, чувствуя, как щеки заливает бледность, и тот качнул головой, вновь разразившись вздохом.

– А напрасно. Наверняка у вас с Гретхен выстроен план избавления от моей персоны; в этом я даже не сомневаюсь. Однако же, задумайтесь над тем, насколько ненадежны ваши собственные вложения, майстер инквизитор. Когда ваше общество надоест ей – что с вами будет? Ведь не полагаете же вы, в самом деле, что ваша с нею восторженная страсть будет длиться вечно? Пусть чувства будут живы год, три, пять… Но после – всего, что вы сможете ей дать, ей станет мало. В лучшем случае вас перестанут замечать, в худшем… Вы знаете.

– Неужто подбиваете на предательство? – криво усмехнулся Курт, тот пожал плечами:

– Впервой ли вам?

Он сжал кулак, вскинув голову, но в ответ ничего не сказал, лишь стиснув до боли зубы; герцог кивнул.

– Я вижу, кое‑что вы уже осознали; хорошо, что сейчас у вас хватило ума не впасть в буйство, майстер инквизитор. Быть может, оттого, что понимаете мою правоту?

– Что вам нужно от меня? – спросил курт устало. – Вам‑то я уж точно не смогу быть полезен.

– Как знать, – возразил фон Аусхазен убежденно, оглянувшись через плечо на темный ход, где исчезла Маргарет. – Вы неглупы, готовы к переменам и – занимаете кое‑какое место в нашем мире; маленькое место, однако же, не ничтожное, которое с помощью покровителя малышки Гретхен можно весьма скоро повысить. Я вполне отдаю себе отчет в том, для чего я нужен здесь, для чего нужен ей, однако я не желаю всю жизнь быть лишь благотворителем. А мое разительное отличие от этого таинственного господина состоит в том, что я предпочитаю работать со всеми, кто склонен к сотрудничеству, не привередничая, не придираясь к мелочам и не ожидая слишком многого. По моему глубокому убеждению, пригодиться может всякий, и от самого незначительного из союзников подчас можно ожидать судьбоносных поступков… Это первое. И второе: мы с вами, как бы вам ни было неприятно с этим соглашаться, в одном положении – ad summam,[236] каждый из нас обречен в будущем проститься с земным бытием не по своей воле и в самый неожиданный момент. Если вы не испугаетесь над этим задуматься, вы поймете все сами; собственно, уже начали понимать…

– Предлагаете прикрывать вам спину от коготков Маргарет? – сквозь болезненную улыбку выдавил Курт. – Lepide.[237]

– Взгляните на нашего святого отца, – с такой же хмурой улыбкой посоветовал фон Аусхазен. – Он тоже полагал ситуацию забавной. Думаю, когда он очнется от удара Петера, он круто переменит свое мнение.

– Как знать, – снова бросив взгляд на неподвижного князь‑епископа, возразил Курт, – быть может, мне повезет?

– Вы не игрок, майстер инквизитор; в ваших глазах нет азарта. В ваших глазах я вижу расчет. Что в самом деле забавно, так это то, что этого не видит наш тайный покровитель; может статься, слишком избалован дарованными ему судьбой способностями и слишком полагается именно на них… Я вижу, огонь в глазах несколько утих, майстер инквизитор? Это обнадеживает. Собственно, что нам с вами делить? Гретхен? Бросьте; это онаделит любого, к кому прикоснется – делит между собою и окружающим миром, нарезая на ломти, пока не истечете кровью. Вам было бы лучше никогда не знать ее и никогда не делать того, что сделали; но коли уж вы так или иначе впутались в это, придется выживать. Выжить подле ее каблука невозможно… Сейчас я не надеюсь склонить вас на свою сторону, майстер инквизитор; если б это удалось столь легко, я допустил бы лишь две мысли: либо что вы прикидываетесь, либо – что вы глупее и слабее, нежели я полагал. Но вы сами, я уверен, после всего, что увидите здесь, после того, как увидите ее по окончании обряда – вы сами задумаетесь над моими словами. Я знаю также, что гордость не позволит вам завести об этом разговор самому, когда вы осознаете справедливость всего того, что услышали от меня сегодня, а посему я просто задам все те же вопросы сам – несколько позже, когда до вас дойдет смысл произошедших в вашей жизни перемен.

– Не утруждайте себя, – отозвался Курт, и герцог снисходительно улыбнулся.

– Не слышу твердой убежденности в вашем голосе, майстер инквизитор.

Он не ответил, увернувшись от ладони, попытавшейся покровительственно похлопать его по плечу, и отошел к дальней стене, усевшись на один из стульев. От того, на котором несколько минут назад восседал человек в капюшоне, словно тянуло холодом, неощутимым, неосязаемым, но чувствуемым всей кожей.

Глава 23

Князь‑епископ очнулся нескоро; распахнув глаза, несколько мгновений он смотрел в потолок над собою мутным и непонимающим взглядом, а потом рванулся, сотрясаясь всем телом, застонав и огласив комнату словами, от которых фон Аусхазен гадливо поморщился. Дальнейшее было ожидаемым – от ругательств и стонов тот перешел к мольбам, после – к угрозам и вновь к просьбам; присутствующие хранили молчание. Герцог, кажется, пребывал сегодня не в духе, а Курт попросту был поглощен иными мыслями, в которых обреченный святой отец занимал место мизерное и незначительное. Наконец, когда крики и плач стали уже раздражать, фон Аусхазен со вздохом кивнул телохранителю:

– Заткни его, Бога ради, Петер.

Солдат молча прошагал к вороху тряпья, некогда бывшему архиепископской одеждой, выбрал кусок подлиннее и пошире и соорудил весьма профессиональный кляп. Еще минуту тот пытался ловить взгляды присутствующих, мыча нечленораздельные моления, но вскоре, поняв тщетность своих усилий, умолк, давясь слезами в горле.

– Чем они там занимаются столько времени… – тихо произнес фон Аусхазен, обернувшись на вход, и в ту же секунду на пороге возникла фигура в капюшоне.

– Терпеливые наследуют землю, ваша светлость; помните Завет, – произнес шепот укоризненно; тот отступил.

– В Завете такого не сказано, – возразил герцог, отведя взгляд, и фигура пожала плечами:

– Будет. Ну, хватит вольностей; станем серьезны. Время пришло.

Маргарет шла следом – не глядя по сторонам, не бросив ни взгляда на присутствующих в комнате людей, не удостоив ни единым взором забившуюся в ремнях жертву; глаза ее были устремлены перед собою, и Курт засомневался даже, что сейчас они вообще видят что‑либо, касающееся этого мира. Платье она сменила на накидку – легкую, струящуюся, и по тому, как при каждом шаге обвивал ноги тонкий шелк, Курт понял, что кроме этого эфемерного одеяния на ней нет ни клочка иной одежды. Обувь она сняла тоже, ступая по каменному полу легко, как кошка, и так же мягко, будто готовясь в следующее мгновение сорваться с места в прыжке, сжав в коготках трепещущую в ужасе добычу…

Следом шагнули двое, замерев по обе стороны от единственного выхода; их подошвы ударили в камень гулко после тихих шагов безликого чародея и неслышной жрицы. Оба были не вооружены, однако Курт понял – не увидел это в их движениях, не прочел по лицам, не вывел из каких‑то мелочей в их внешности, а – просто понял, что не мечи их главное и самое опасное оружие. Эти двое были с тем, безликим, и это все объясняло.

Более не сказано было ни слова, не произнесено ни звука, лишь князь‑епископ продолжал стонать и биться в путах, однако на него сейчас Курт внимания не обращал.

Все, прочтенное им о подобных ритуалах когда‑то в академии и после, в архиве Друденхауса, грешило неточностями, неполнотой или недостоверностями, и кроме прочих мыслей и чувств его одолевало и самое обыденное любопытство. Поднявшись, он приблизился к жертвеннику, остановленный движением руки безликого за несколько шагов до каменной плиты; герцог встал неподалеку, и оба его телохранителя замерли за спиной господина дознавателя. Судя по всему, в его должном поведении сомнения все же сохранялись немалые…

Тем временем на пол по обеим сторонам плиты встали две чаши, и Курт припомнил, что в камне выбиты два желобка, которые он при первом беглом взгляде счел фрагментами древней полустершейся резьбы и которые, похоже, предназначались для стока крови. Чуть погасшие курильницы были заполнены снова, и в воздух ринулись ароматы, кружащие голову; и с миром вокруг внезапно что‑то произошло – вновь стали явственно различимы все детали окружающего, вновь все стало восприниматься отчетливо и полно, будто тело могло теперь не только видеть и слышать, не только внимать запахам и звукам, но и ощущать нечто, чего как будто не замечало до сей минуты, но что всегда пребывало здесь, рядом, окружало всегда, не видимое, но существующее. И вместе с тем все словно отдалилось – стены, пол, тяжелый темный потолок и даже бьющийся свет факелов и светильников; все стало будто нарисованным или вытканным на старом, потрепанном гобелене, словно не настоящим или попросту ненужным, и все, что осталось – два человека у жертвенника и каменная плита, и даже жертва проступала в этом новом мире просто аморфной грудой мяса и крови.

Безликая фигура замерла у изголовья, а неслышная похожая на кошку жрица встала слева; сейчас Курт видел лишь ее спину – прямую и неподвижную, и – в опущенной вдоль тела руке – короткий нож с серповидным лезвием, отблескивающим в свете огня алым трепещущим светом.

На прочих он не смотрел и сорвавшихся уже на задушенный визг стонов привязанного к жертвеннику человека не слушал и не слышал – он слушал тишину, слушал, как в этой тишине различаются звуки, на которые прежде не обратил бы внимания и которые, казалось, вовсе недоступны для человеческого уха – шорох шелковых складок одеяния неподвижной женщины в пяти шагах от него, потрескивание крупинок благовоний в курильницах, шелест пламени факелов и светильников и биение собственного сердца, поразительно ровное, спокойное и почти безмятежное. И когда в тишине разнесся голос, лишь краешком сознания он отметил, что голос этот чуть слышится, что он долженслышаться едва‑едва, что слова произносятся почти одними губами, и в любое другое время, в ином месте и ином мире он попросту ничего не расслышал бы и не разобрал ни звука.

– Zi'dingir mul'dilbat

Ilu Ishtar beltum sha ilani

Ilu Ishtar sharrat ki'mul'an'el

Sharrat sharrati iltu ilati

Sharrat sha kishshati nishi

Ia cit'shupu Ia urru shami u ircitim

Ia dapintu sha cabi nakirtim

Labbatum sharrat tahazi

Shemuya.[238]

Momentum veri, снова проговорил он мысленно, точно бы довершив произнесенное жрицей, и невообразимым усилием воли отогнал от себя мысли прочь – все до единой, каждую; все эти размышления сейчас не имели смысла, были ненужными как никогда, лишними. Сейчас в голове должна быть пустота; сейчас важным было лишь то, что происходило в пяти шагах от него, важным был этот новый мир, в котором были только безликий чародей, жрица и алтарь, в котором даже сам он был словно частью этих стен или случайно залетевшей в комнату пылинкой, бесплотным зрителем, не связанным с реальностью и не существующим в ней…

– Ishtu babi ilu Nabu ili rabi alsiki

Mu'ma shemuya ina ashari sha ilu Nabu enenuki

Sharratum sha sinnishati u karradi alsiki

Beltum sha calati u epi

Shemuya.[239]

Она вскинула руки; накидка свободно соскользнула с плеч, упав на пол темным шелковым облаком, обнажив белую кожу, тоже отливающую розово‑багряным светом, как и лезвие ножа в тонких пальцах.

– Kima sha bi'ri'ig atti u kishshati nishi imhuru

Alsiki

Shemuya.

Nin'kur'ra

Nirartu

Iltu ameli

Iltu sinnishti

Igi'ki mituti ippish.[240]

Сейчас не было и мысли о том, что он видит перед собой просто женщину ( своюженщину) обнаженной, а главное – что таковой ее видят другие, для чьих глаз не предназначено это тело; и не оттого лишь, что ни один взгляд не загорелся вожделением, ни один не заскользил по этой светящейся алым коже. Просто: это было сейчас неважным. Или – не этосейчас было важным…

Она опустила руки; различимо было лишь движение локтя – ни на миг не промедлившее, уверенное и короткое, скопище мяса на каменной плите содрогнулось, словно надеясь уползти от лезвия, рассекающего вену у локтя. В тишине простерлись секунды – быстрые и долгие, и, разбивая безмолвие на куски, по дну одной из чаш застучали первые капли.

– Ilu Ishtar sharrat mushi bab'iki put'u

Ilu Ishtar beltum sha calati bab'iki put'u

Ilu Ishtar namcaru sha kishshati nishi bab'iki put'u

Bab sha mul'dilbat pu'tu.[241]

Капли падали с размеренным глухим звоном, учащаясь и все больше торопясь, и голос жрицы стал громче и насыщенней, точно капли эти были водой, впивающейся в иссушенную землю, где закаменел в ожидании всход, готовый пробудиться к жизни и теперь восстающий, напоенный и воспрянувший.

Она обошла жертвенник, встав теперь справа – каждое движение, каждый шаг словно были частью странного танца, такой же частью, как все сегодня; она не шла – стлалась, перетекая из одной части такого странного в эту ночь мира в другую, непередаваемо сильная сегодня и неизъяснимо прекрасная – обнаженная жрица с хищно сияющим лезвием в руке, окрасившимся алым.

– Inim'inim'ma shu il'la ilu Ishtar'kan.[242]

Ему не пришло в голову, что призрачный, тихий свет, возникший над жертвенником, есть творение его рассудка, замутненного сладковатым дымком благовоний, так перекроивших окружающее, не подумалось, что это лишь воображение играет с ослабевшим разумом; ни на миг не возникло сомнений в том, что нечто, напоминающее бьющую сквозь листву в подлеске луну, вошедшую в полную силу, на самом деле есть, существует, живет в пяти шагах напротив…

– Sħaa raoħtu’ge traoma… Sħaa traoma’k’ge kramokyar.

Этот голос был другим, голос безликого – такой же безликий, бесцветный; и сколь бы ни были ничтожны познания в приоткрывшихся сегодня тайнах, каким‑то нервом, сутью, памятью, спрятанной не в душе даже – в теле, в костях, в крови – ощутилось разительное отличие этих слов, г олоса, пробуждаемой им силы от всего того, что было услышано прежде…

– Sħaa kraman ten kraman vorshaera’n z’darmenar kraman’ke.