Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 165 (всего у книги 196 страниц)

Не одна неделя миновала, прежде чем дальнейшие поиски и расспросы вывели Адельхайду на клан стригов, при каковом событии она едва ль не в дословном смысле нос к носу столкнулась с агентом Конгрегации, а поскольку сей представитель инквизиторской братии не порывался отправить ее на костер немедленно, такой поворот дела она сочла даже удачным: сил и возможностей для активных действий недоставало, и найти практическое применение массе добытых сведений было совершенно невозможно. За предоставленную информацию агент поблагодарил, посулив заступничество перед оплошавшим собратом, а по завершении дела внезапно предложил службу в Конгрегации; как Адельхайда узнала уже много позже, вышестоящие разумно рассудили, что подобные ей персоны, мягко говоря, на дороге не валяются.

О том, чт оименно стриги забыли в лавке аптекаря, она так и не сумела узнать достоверно: после вмешательства Конгрегации никого в живых из клана стригов не осталось, и деталей поведать было некому. Подозрения, что Конгрегации стало известно больше, чем ей за все эти недели, были незыблемы, однако от пространных вопросов Адельхайда воздерживалась. Ее имя обелили, ее жизнь приобрела смысл и вкус, месть за смерть мужа состоялась, от конгрегатского агента она довольно скоро поднялась до ранга следователя, и такой подарок судьбы следовало принять, как и прежде, без слишком назойливых придирок.

Сфорца, курировавший ее вербовку, после долгих бесед и соответствующей подготовки сумел обратить на нее внимание Императора, стать доверенным лицом которого оказалось хоть и сложно, но вполне исполнимо. О том, что она состоит на службе в Конгрегации, кардинал в беседе со своим венценосным подопечным предпочел не упоминать.

Сейчас, здесь, в Карлштейне, работа предстояла как никогда сложная – без предварительных данных, без быстрой возможности вызвать помощь. Сложность заключалась не только в огромном количестве людей, с которыми предстояло побеседовать и чьи слова следовало переосмысливать; такое бывало и прежде. Трудность была в ином: если сам Рудольф подозревал наличие среди близких к нему людей конгрегатских агентов влияния, то Адельхайда знала доподлинно, что такие есть. Единственное, что ей не было известно, так это кто именно из придворных где‑то в тайном месте, подобно ей самой, хранит выданный ему Знак и не имеет выжженной на плече Печати, как прочие служители Конгрегации, от курьера до обер‑инквизитора. И в этом расследовании вполне возможно будет издержать уйму времени на пару подозрительных персон, выяснив в итоге, что слежка велась за своими. А тратить время было нельзя – провал в таком деле, какое выпало на ее долю в этот раз, мог стоить краха планов, выстроенных на десятилетия вперед.

***

С Лукашем Гюнтер не разговаривал уже два дня. Если проиграл, будь любезен примириться с этим фактом, а не хватать за руки и не разглядывать с подозрением кость, которую видишь уже не первый год. Разумеется, все так и окончилось ничем, проигрыш Лукаш честно и сполна отсчитал, однако никто еще, никогда в жизни, ни разу не посмел упрекнуть Гюнтера фон Штрека во лжи и – того хуже! – в мошенничестве, точно кочевого трактирного игрока. От ответа, которого он заслуживает, Лукаша уберегли только три года близкого приятельства. Свои дурные обвинения он тогда сам же свел на нет, сам же и зная их безосновательность, и с того вечера, если доводилось перемолвиться по делу, выглядел виновато и сконфуженно, однако вот так запросто забывать подобные обиды Гюнтер не намеревался. Лукаш должен был извиниться гласно, в лицо, так же, как в лицо бросался оскорблениями. Для себя он решил, что, если не услышит от приятеля правильных слов в течение трех дней, это перечеркнет товарищество трех лет, и дружбе конец. О том, следует ли после этого восстановить свою честь полагающимся образом, Гюнтер думал, но пока ни к какому решению не пришел – не в последнюю очередь потому, что заранее воображал себе реакцию Императора, когда ему сообщат, что один из вассалов зарубил другого из‑за ссоры, случившейся при игре в кости. Извинений все так и не было услышано, второй отведенный для этого день уже подступал к вечеру, и он все так же, как прежде, сохранял надменное и оскорбленное молчание, всем своим видом показывая приятелю (с каждым часом все более «бывшему»), что ничто не забыто. Вчерашним днем все прошло легко – с Лукашем они пересекались два раза случайным образом, ныне же гордое безмолвие, хранимое Гюнтером, было той самой палкой, что другим концом била по нему же самому, ибо несколько часов нести стражу в узком пустом коридоре, не имея возможности перемолвиться словечком с единственным человеком в обозримой окрестности, было скучно и тоскливо.

Все, однако, переменилось четверть часа назад. Нет, этот дурной богемец по‑прежнему так и не принес извинений, однако Гюнтер вполне допускал даже мысль о том, что свою выходку приятель сейчас попросту забыл. Он и сам на минуту запамятовал о данном себе слове не разговаривать с грубияном, и было отчего. Сюда, в коридор неподалеку от сокровищницы, явился Император. Лично. И не с проверкой, не с целью прогуляться по родовому гнезду, не для того, чтобы войти в сокровищницу – нет. Для того, чтобы велеть им, сдав смену, явиться к нему для беседы.

Император Священной Римской Империи, король Богемии и Германии, сам, своими ногами пришел к двум стражам, дабы вызвать их… куда? для чего? И неважно, что за спиною одного из них три поколения рыцарства, а в достоинствах другого – и вовсе теряющаяся в веках немецкая родословная; таких, как они, во всем Карлштейне десятки, да что там – лишь таким и доверено оберегать покой венценосца внутри замка. Стало быть, не кровь, титулы или звания подвигли Императора на подобное действие. Что же такого могло приключиться, о чем должен будет пойти разговор, если не был прислан кто‑то из прислуги, если вот так, собственной персоной, к блюстителям порядка замковых коридоров явился властитель государства, не поленившись и не сочтя это зазорным?

Об этом и заговорили, забыв ненадолго обиды, это и обсуждали – вполшепота, озираясь, близко сойдясь, словно два заговорщика. В одном оба были единодушны: за всем этим стоит какая‑то тайна. Попросту обсуждать Его Величество желает то, что не должно коснуться посторонних ушей, то, о чем знать не полагалось даже самым приближенным; что‑то такое, из‑за чего даже и сам факт грядущей беседы останется в секрете, известный лишь им да Императору, и уж наверное речь пойдет не о новом распорядке несения стражи. А что вернее всего – о той страже, которая уже имела место в недалеком прошлом. Двое убитых на посту и они, Лукаш и Гюнтер, как всегда, в паре, стоящие в ту ночь на подступе к сокровищнице – вот единственное, о чем мог захотеть поговорить с ними владетель замка, стражи и сокровищницы, единственное, что могло бы быть окружено такими тайнами и побудить Императора пренебречь посланниками, пусть и самыми доверенными.

А ведь допрос (именно допрос, с давлением и угрозами, с натиском) уже был – тотчас после случившегося. Уже приходилось отвечать на вопросы «кто», «где», «когда», «как», уже оправдывались, заранее смирившись с мыслью о том, что за столь невиданный, небывалый, невозможный проступок придется поплатиться, и хорошо если теплым местечком в императорской страже, а то и головой. Да, беспорочные годы службы, да, поколения благородной крови, да, особое отношение, как и ко всем во внутренней страже. Но. Но все это легко могло померкнуть перед подобной провинностью, повергнувшей Императора в бешенство, которого тот и не пытался скрыть. Что такое нрав престолодержца, Гюнтер знал не понаслышке, да и то, о чем лишь слышал, не вселяло особенно радужных надежд. История, четыре года назад прогремевшая на всю Богемию – Император, точно простой горожанин, самозабвенно и беззастенчиво, на глазах у всех, избил до полусмерти пражского викария, перейдя границу слов в споре. Спустя несколько дней его труп, покалеченный и изуродованный, выловили в реке. Разумеется, были волнения среди богемцев, были крамольные призывы, однако вовремя удалось доказать, что убийство не есть дело рук или воли Императора, и даже нашли виновных, и те даже признались, и даже, кажется, убедительно… Хотя слухи продолжают бродить и по сю пору. Однако, что б там ни было на самом деле, уж по физиономии‑то святой отец обрел изрядно, и это видели все, кто был в тот день подле спорщиков. Рука у Его Величества тяжелая – сию истину познал на себе не только пражский священник, кое‑кто из прислуги и стражи замка тоже мог бы кое‑что порассказать, порою он мог и не поглядеть, что перед ним дворянин. И в то утро, запинаясь под откровенно свирепым взглядом, Гюнтер был готов и к темнице, и к ее логичным последствиям, и к тому, что отмеривать наказание Император начнет немедленно и лично.

Тогда никаких карательных мер не воспоследовало, тогда обошлось даже без словесного осуждения, что лишь страшило еще более, и потом несколько дней в душе трепетало тягостное, неприятное ожидание – вот‑вот, вот сегодня, сейчас, сейчас что‑то будет, это лишь отсрочка… Но дни шли, и Император молчал, и служба шла, как и прежде, и ничто не переменилось в жизни – прежний неизменный пост и прежний напарник в карауле, и уже успела душа уняться и принять столь необычное великодушие престолодержца. И вдруг – вот так – снова. Почему? Почему спустя столько времени? Вскрылось что‑то новое? Или попросту кто‑то решил, что они двое виновны во всем – умышленно пропустили нарушителя?

Или дело вовсе в другом, в чем угодно, и нынешнее появление Императора у их с Лукашем поста никак не связано с убийством двух стражей и проникновением в сокровищницу?

Но уж слишком комната для беседы была избрана странная – на самом нижнем этаже, у самого подвала, самая дальняя, нежилая, почти заброшенная. Уж слишком тихо было вокруг, ни души. Уж больно противно засосало где‑то под ребрами, когда, войдя, Гюнтер увидел мглу вокруг, созданную затворенными ставнями, и лишь крохотное пятнышко света в этой мгле – светильник на старом низком столе. Уж слишком мрачной казалась фигура Императора, сидящего поодаль от пятна света и видимого лишь как темный силуэт – узнаваемый, но неясный, точно призрак демона. Слишком уж обреченно выдохнул Лукаш, идущий рядом, и слишком отчетливо вдруг подумалось, сколь мелки, незначительны и ничтожны все обиды по эту сторону жизни…

– Присядьте, господа рыцари.

То, как Лукаш протолкнул застрявший в горле комок, он услышал до отвращения отчетливо, и сам на миг замерев. «Господа рыцари»… И короткая скамья подле стола со светильником – точно в пятне света… В прошлый раз было просто « вы!», выброшенное сквозь сжатые губы и больше похожее на ругательство. В прошлый раз оправдывались стоя, невольно вытянувши спины и опустив головы. К добру ли такие перемены…

У скамьи Гюнтер замешкался, столкнувшись с приятелем, запнувшись и загремев оружием о сиденье, отчего ощущение неловкости одолело лишь сильней, еще более обостряясь при мысли о том, что из полумрака за ним наблюдает Император, и своей неуклюжей суетой они заставляют его ждать. Наконец, усевшись, он поднял глаза и замер снова, увидев за спиною престолодержца, за границей круга света, еще один сгусток темноты – плохо, но все же различимую фигуру в накидке с капюшоном, недвижную и молчаливую.

Итак, что бы сейчас ни происходило, все наверняка совсем плохо…

– Полагаю, – снова заговорил Император, – вы понимаете, что все происходящее должно сохраниться в строжайшей тайне. Нашего нынешнего разговора не было, я не подходил к вам сегодня и вы не приходили сюда. Ведь я могу полагаться в этом на вас, господа рыцари?

– Разумеется, Ваше Величество, – первым отозвался Лукаш, отозвался поспешно и истово, наверняка тоже сбитый с толку внезапной учтивостью короля. – Если такова ваша воля…

– Такова, – согласился король, обратившись к Гюнтеру, и тот кивнул, пытаясь соблюсти достоинство:

– Я буду молчать.

Прозвучало это, однако, слишком торопливо и как‑то почти жалобно, словно из уст невольного очевидца некоего тайного деяния, которому приставили уже к горлу нож и вознамерились заставить умолкнуть навеки. Гюнтер кашлянул, пытаясь восстановить севший голос, и распрямился, ощущая себя, сидя на скамье, вытянувшимся во фронт…

– Надеюсь, – проговорил Император многозначительно, выждав мгновение. – Разговор будет кратким, я не задержу вас надолго, господа рыцари, всего лишь несколько простых, но весьма важных вопросов. Я хочу узнать некоторые детальности той ночи, когда была ограблена замковая сокровищница.

«Была ограблена»?..

До сей минуты, если о произошедшем и заходила речь, то упоминалась попыткаограбления, упоминался сам факт проникновения чужака в Карлштейн и Большую башню, никто не говорил ни о какой похищенной вещи, никто не пытался проводить обыск замка или комнат, не неслось по окрестностям гонцов с приказами задерживать всех, покидающих пределы земель… Так стало быть, все же таинственный невидимый вор ушел с добычей?

Быть может, по какой‑то причине это выяснилось лишь сегодня? Быть может, вот отчего снова всё завертелось?..

– Но ведь мы уже обо всем сказали, – с заметной растерянностью возразил Лукаш, и фигура Императора в полумраке пожала плечами:

– Но, быть может, я не обо всем спросил.

– Мы готовы отвечать, Ваше Величество, – несколько совладав, наконец, с голосом, сказал Гюнтер. – Спрашивайте.

– Я уже задавал вам множество вопросов, – кивнул Император, – и среди них главный – не было ли вами замечено чего‑то необычного или странного…

– Все было, как всегда, – ответил Лукаш и запнулся, осознав, что прервал Императора на полуслове, однако никакого возмущения этим фактом не последовало – напротив, от темной фигуры короля донеслась понимающая усмешка:

– Да, я помню. Однако я позвал вас для того, чтобы задать все тот же вопрос снова. Замечу сразу, господа рыцари: я не полагаю, что вы могли что‑то преднамеренно скрыть от меня или солгать мне, всего лишь может статься, что вы умолчали о чем‑либо, что, по вашему мнению, не было связано с происшествием или же показалось вам чем‑то незначащим. Сегодня я хочу, чтобы вы припомнили ту ночь в мелочах. Меня интересует всё.

– Однако Лукаш прав, Ваше Величество, – с легкой растерянностью заговорил Гюнтер, когда приятель остался сидеть молча. – Тогда все шло, как идет обыкновенно, не было совершенно ничего, о чем стоило бы упоминать. Ни посторонних, ни…

– Тогда давайте поговорим о том, о чем упоминать, по‑вашему, не стоило бы, – предложил император, и Гюнтер замялся, исподтишка переглянувшись с приятелем. – Я хотел бы сказать вам вот что, господа рыцари. Меня интересуют не только вещи, которые могли бы быть впрямую истолкованы как срыв обычного порядка, не только очевидные нарушения спокойствия или явно видимые события. Мне интересна любая необычность, любая самая мелкая странность, даже если она выражалась в том, что мимо пробежала мышь со слишком подозрительным выражением на морде.

В ответ на вновь слышимую в голосе Императора усмешку оба невольно искривились в улыбке, и тот продолжил – вкрадчиво и мягко:

– И в моих словах есть лишь часть шутки, в основе же всего я совершенно серьезен. Припомните всё. Расскажите обо всем, что только может сейчас прийти вам в голову: неприятные ощущения, странные мысли, неестественные звуки, хоть бы и необычный сквозняк.

– Сквозняк как раз дело обычное, – снова подал голос Лукаш. – В коридорах всегда сквозит нестерпимо.

– В самом деле? – уточнил Император с искренним интересом. – Вот не думал. Мне всегда казалось, там душно.

– Это если просто пройтись, но только постоять час – и пробирает до костей, – пожаловался богемец и снова осекся, поняв, что уходит в сторону, поддавшись необычайно доброжелательной сегодня манере престолодержца. – И тогда сквозило, как всегда, – неведомо к чему договорил он смятенно.

– Никаких неестественных звуков не было тоже, – продолжил Гюнтер, когда приятель смолк. – Если кто‑то впрямь проник в сокровищницу, то… Как правило двери, когда открываются, слышно – не на всем этаже, но услышать можно. Петли скрежещут. Если говорить о чем странном, Ваше Величество, скажу вот что: в ту ночь ничего подобного не было – была полная тишина. Если б открывали двери, мы бы это услышали.

– Это и в самом деле странно, – согласился Император, вскользь оглянувшись за плечо, на неподвижную и до сих пор молчаливую тень. – А ведь при нашей прошлой беседе вы этого не упоминали.

– Вы сказали нам, Ваше Величество, – стараясь снова не дрогнуть голосом, возразил Гюнтер, – что была попытка ограбления сокровищницы. Мы полагали, что у двери все и закончилось, и внутрь они так и не сумели войти. Однако теперь, когда вы сказали, что кража состоялась, мне и пришло в голову, что это странно – то, что мы не слышали звука петель.

– Что ж, это весьма важное уточнение, Гюнтер. Благодарю вас за столь ценное замечание.

На миг замерев в неподвижности, он склонил голову в коротком поклоне, мысленно отметив – по имени, надо же; никогда не приходило в голову, что властитель государства это имя помнит. Таких, как он, в Карлштейне десятки, и еще больше тех, кто обитает за его пределами, но также состоит на службе, и имена не всех из них известны или запомнились даже и друг другу, а Император, выходит, знает каждого? Невероятно…

– А теперь… – начал король и прервался, когда до сих пор недвижная фигура за его спиною шелохнулась, подав какой‑то не видимый им двоим знак.

Император чуть подался назад, и в тишине прозвучал еле различимый шепот, сообщающий ему нечто, что расслышать отсюда, со скамьи, было нельзя. Когда едва уловимый голос неведомого советчика смолк, тот мгновение помедлил, ничего не говоря, и, наконец, вздохнул.

– Хм… да, – согласился престолодержец не то со своими собственными мыслями, не то со словами таинственной фигуры. – А теперь вернемся же к тому, о чем я спросил вас в самом начале нашего разговора, и, как будто, вам что‑то припомнилось в связи с этим. Хочу повторить, господа рыцари, что никакая мелочь не будет мною воспринята легкомысленно, ничто, вами сказанное, не будет мною отринуто с ходу или, тем паче, высмеяно, сколь бы странным или, на первый взгляд, мелким это ни показалось. Мнится мне, мой вопрос, поставленный таким образом, что‑то затронул в вашей памяти. Итак, отбросив сомнения, просто скажите, о чем вам подумалось, когда вы услышали мои слова.

Лукаш кашлянул, прочистив горло и явно вознамерившись ответить, однако так и остался сидеть с полураскрытым ртом, исподволь косясь на приятеля и пытаясь не прятать глаз от взгляда короля. Гюнтер молчал, вновь заметив, как шевельнулась фигура за плечом Императора, и тот кивнул, произнеся подчеркнуто благосклонно:

– Лукаш? Вижу, вы желаете что‑то сказать мне.

Приятель распрямился, как жердь, рванулся встать, и королевская рука коротким движением повелела ему сесть обратно. Лукаш приземлился на скамью, все такой же прямой и пытающийся с тем вместе выказать готовность услужить немедленно и всей душой.

Гюнтер невольно поморщился.

Разумеется, уважение к вышестоящему быть должно, это сомнению не подлежит, и тем паче должно быть почтение к властителю государства, особенно, если этот властитель – твой фактический командир. Но эта непостижимая готовность выстелиться под ноги… А ведь Лукаш во всей прочей жизни не трус и не тюфяк, даже в чем‑то самоуверенный гордец, с которым порою никакого сладу нет. А здесь – гляди‑ка. Словно и не благородный рыцарь говорит со своим королем, а мелкая прислуга, холуй. Богемцы… И вот так всегда и со всеми. Что за противоестественная, ненормальная какая‑то струна в душе у всех славов? Что за тяга с упоением предаваться самоуничижению? И для чего они при том с раздражающей регулярностью учиняют восстания и мятежи с требованием свободы, независимости (и от кого, если выходец из их же народа занимает имперский трон!..), вольностей, реформ и переустройств, сетуют на притеснения и гнет? Для чего вот и сейчас, все последние годы богемские заговорщики мутят воду по всему краю, пытаясь поднять обитателей этой земли на бунт, если вольготно они чувствуют себя только так, когда есть перед кем склониться и есть кому не служить – угождать. Или они попросту желают сами избрать себе объект поклонения? Это бы хоть как‑то все объяснило…

– Просто говорите, – потребовал Император и, когда Лукаш замер на скамье в явном смятении, повторил чуть мягче и вместе с тем настойчивей: – Расскажите, что вам припомнилось. Как я уже сказал, я готов выслушать вас со всей серьезностью.

– Ну… – проронил приятель неуверенно, глядя вниз, под ноги, и связывая слова через силу. – Я не знаю, насколько серьезно следует относиться к этому, Ваше Величество, я и сам полагаю, что все это попросту от усталости или… Однако – да, кое‑что вспомнилось, когда вы упомянули о «неприятных ощущениях» и «странных мыслях». Это может показаться вам глупым, да оно и мне самому кажется таковым…

– Смелей, Лукаш, – подбодрил Император по‑прежнему доброжелательно, и тот, снова бросив на Гюнтера быстрый взгляд, продолжил:

– Это было за полночь. Поначалу, как мы и сказали, все шло, как всегда, а в один какой‑то миг вдруг одолело чувство, что за нами наблюдают.

– За вами, – повторил Император, помедлив, и приятель кивнул:

– Да, Ваше Величество. Это странное ощущение овладело нами обоими, как‑то внезапно.

– На что оно было похоже?

– Похоже… – Лукаш замешкался, подбирая слова, и Гюнтер нехотя вмешался:

– Словно рядом кто‑то был. Так бывает, – продолжил он, когда приятель согласно закивал, – если при разговоре двоих подле стоит кто‑то третий; стоит, но не вмешивается в беседу, а просто смотрит – бесцеремонно и неотвязно. Это длилось недолго, минуту, может, две.

– То есть, минута и всего единожды за все время, пока вы оба были на посту?

– Нет, – снова заговорил Лукаш торопливо. – Это было дважды. И… этого Гюнтер не видел и не замечал, но во второй раз мне показалось… Тень или вроде того – мелькнуло перед глазами что‑то… Но это вполне могла быть и просто тень. Как я и говорил, Ваше Величество, в коридорах вечные сквозняки, и факелы или светильники порою могут создавать настоящие видения; поначалу, пока к этому не привыкнешь, вздрагиваешь всякий раз. Быть может, и в ту ночь было так, сейчас я почти уверен, что все это просто шутки утомившегося зрения. Полумрак, свет факелов, тишина… И если уж это привиделось лишь мне одному, стало быть, это объяснение и будет самым верным.

– И более ничего? – уточнил Император. – Лишь ощущение и эта тень?

– Я тени не видел, – категорично напомнил Гюнтер. – А в остальном – да, Ваше Величество. Именно так.

– И не было такого, чтобы вы… придремали на посту?

– Нет, – отозвались оба единым голосом, и на сей раз возмущение Гюнтер услышал даже в тоне приятеля – искреннее и оскорбленное; король кивнул:

– Я верю. И не говорю, что вы исполняли не должным образом свои обязанности, господа рыцари. Я несколько изменю свой вопрос: не показалосьли вам, что вы задремали, и какая‑то часть времени выпала из вашей памяти или восприятия?

– Нет, – уверенно ответил за двоих Гюнтер. – Ничего похожего не было. Мы оба в тот вечер, так уж вышло, очень поздно пробудились, посему перед нашей сменой отоспались вволю. Утомление было скорее от скуки, физической усталости мы не ощущали, ко сну не клонило, и ясность мыслей была вполне отчетливой. При уже упомянутых нами странностях, мы оба четко помним каждую минуту той ночи.

– Что же, – снова помедлив, произнес Император неспешно, вновь на миг обернувшись на темную фигуру позади себя. – Полагаю, это все, господа рыцари. Вы можете идти. Да, – окликнул он, когда оба уже шагнули на порог, и Гюнтер остановился, затворив открытую дверь. – И последнее. Напоминаю вам, что о нашей беседе никому не д олжно знать. Ни о том, что она состоялась, ни о вопросах, которые мы поднимали, ни (в особенности!) о том, что проникший в сокровищницу грабитель сумел получить то, за чем являлся. Я не стану брать с вас слова, это означало бы, что я сомневаюсь в вас, а я убежден, что могу верить своим вассалам. Ведь могу? – выразительно осведомился Император, и оба, словно по неслышной команде, разом вытянулись, снова в один голос отозвавшись:

– Да, Ваше Величество.

– Довольно убедительно, – заметил Рудольф, когда последние из опрошенных участников давних событий вышли, закрыв дверь за собою. – И вы полагаете все же, что верить им нельзя?

– Ну, отчего же, верить можно, – возразила Адельхайда, сбросив капюшон на плечи и перейдя ближе к столу со светильником. – Они пойдут биться за вас, если прикажете, а один из этих двоих ввергнется в огонь и воду, если такова будет ваша воля. Они будут оберегать вашу жизнь и ваши владения… Но не ваши тайны.

– Не проще ль тогда допустить, что они подкуплены? Что все это ложь, а на самом деле они той ночью подсчитывали полученную за предательство мзду?

– Почему? – улыбнулась Адельхайда. – Потому что вы говорили с ними последними?

– Пусть не они, – кивнул Рудольф, – пусть другая пара стражей – на другом этаже или в другом коридоре. Почему нет? Почему, к примеру, не допустить, что наш одаренный вор прошел мимо всех и убил именно тех, кто был подкуплен – то есть, стоящих подле дверей сокровищницы?

– Вряд ли, – возразила она. – Все опрошенные рассказывают одно и то же: тень и неприятное ощущение. Это означает, что либо все они подкуплены и сговорились рассказывать одно и то же (но тогда почему лишь теперь, а не тогда, сразу же?), либо все говорят правду. Да, убитые рассказать уже ничего не могут, но тут в дело вступает простой расчет. Если я уже заплатила одному человеку, способному миновать десяток ваших стражей и просто убить оставшихся двоих, для чего мне еще и подкупать кого‑то одного или пару из них? В том и другом случае результат будет одним и тем же; а коли нет разницы, то для чего платить больше? К чему тратить деньги дважды?

– В ваших словах есть логика, – вздохнул Император невесело. – Попросту я теперь жду предательства отовсюду.

– И я буду последней, кто упрекнет вас за это, – серьезно заметила Адельхайда. – Но здесь, думаю, ваши подозрения неоправданны.

– И что же вы намереваетесь делать со всем этим, госпожа фон Рихтхофен? У вас есть идеи?

– Идеи… – повторила она со вздохом. – Я слишком поздно появилась здесь, вот в чем наша главная сложность. Прошло довольно много времени, и мы рискуем упустить их, кем бы они ни были: чем больше проходит времени, тем более и более вероятность того, что они попросту плюнут на все и решат ретироваться, перенеся новую попытку на сколь угодно отдаленное будущее.

– А что бы вы сделали, будь у вас больше времени?

– О подобных случаях я слышала и раньше, Ваше Величество, – пояснила Адельхайда. – Последний из них – это такая же невероятная кража из архива Ордена. Так же точно, судя по всему, никто никого не видел и никто ничего не понял. А за время своих путешествий по Германии я наслушалась и об иных кражах со сходными обстоятельствами. Будь у меня больше времени, я бы нанесла на карту места всех известных мне происшествий, расспросила бы знающих людей о времени тех событий и попыталась бы вычислить, нет ли мест, где они происходили слишком часто – это могло бы означать, что поблизости либо его место обитания, либо наиболее частый заказчик. То и другое могло бы поспособствовать его обнаружению… Я, разумеется, все это сделаю, но вряд ли сие принесет ощутимые плоды. Посему – пока мы будем действовать именно так, как начали.

– То есть, раскрывать моим рыцарям мои тайны, веля их сохранять и надеясь на то, что они меня ослушаются?

– Тайны – это тайны, Ваше Величество. Как я уже говорила, искус поделиться ими велик у всех – детей, женщин, солдат и стариков. И чем сильней запреты, эти тайны сопровождающие, тем больше искушение ими поделиться, и будьте уверены, уже к вечеру вся стража будет знать, о чем шел здесь разговор. А к утру – и кое‑кто рангом повыше. Человеческая сущность, Ваше Величество.

– Человеческая сущность… – повторил тот, усмехнувшись: – Любопытно. Ваша метода и впрямь работает.

– Испугать, посочувствовать и ободрить; набор инструментов, коими возможно разобрать душу на детали, применим к большей части рода людского, причем набор почитай всегда один и тот же. С вариациями, как правило, незначительными.

– И вы считаете, госпожа фон Рихтхофен, что это было верным решением? Слух о том, что кто‑то сумел проникнуть в сокровищницу Карлштейна и даже что‑то вынести оттуда… Это, знаете ли, весьма болезненный удар по моей репутации.

– Что вам дороже – ваше самолюбие или безопасность?

– Занятно вы поставили вопрос, – недовольно отметил Рудольф, поднявшись со своей скамьи и, подступив к столу, остановился рядом, с усталым вздохом опершись о столешницу обеими ладонями. – Хотелось бы соблюсти одно, не лишаясь другого, но, увы, в жизни не всегда такое удается. В жизни нельзя получить все, и даже малое обретается не всегда.

Адельхайда промолчала, подумав о том, что нечасто даже ей доводилось увидеть эту голову склонившейся; точней, нечасто это случалось прежде, но все чаще – в последнее время. «Рудольф сдает» – столь неблагозвучный отзыв был первым возражением, каковое выдвигали строптивые курфюрсты и герцоги, коих с немалыми усилиями приходилось привлекать на сторону Императора. «Рудольф сдает, и связываться с ним рискованно»… Следует честно признать, что в чем‑то они правы, и без поддержки, без содействия в первую очередь почти всесильной Конгрегации, уже немолодого и усталого Императора давно сместили бы более энергичные и нахрапистые. Однако правы и те, кто говорит, что у старого волка хватка еще та. Быть может, не столь стремительная, как прежде, но зато пока еще крепкая. Вот только надолго ли его хватит…

– Мы справимся, – уверенно сказала Адельхайда, ободряюще коснувшись императорского плеча, и тот, на мгновение замерев, распрямился, накрыв ее руку ладонью. – Ваше Величество, – требовательно одернула она, попытавшись высвободиться и не сумев.

– «Ваше Величество»… – повторил он с расстановкой. – А куда же подевался «Рудольф»?

– Полагаю, остался в спальне наверху. Много лет назад.

– Каковой факт весьма его удручает.

– Ваше Величество, – повторила Адельхайда строго, – вы сбиваете меня с рабочего настроя.

– Что же, – вздохнул тот, убрав таки ладонь, – мне остается лишь счесть ваши слова комплиментом, коли уж я все же способен отвлечь вас от дела.

– Давайте же возвратимся к этому делу, – предложила она настоятельно, и тот лишь молча повел рукой. – Отвечая на ваши слова, могу в утешение заметить вам, что по окончании моего расследования правда об ограблении (точнее, об отсутствии такового) так или иначе вскроется, всем станет известно, что пущенный вами слух был дезинформацией, и тогда ваша гордость сможет насладиться собою в полной мере. Посему просто наберитесь терпения.