Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 196 страниц)

– Не все так просто, как вам мыслится, юноша.

– Только это я и слышу в последнюю неделю…

– Наконец‑то вы слышите правду, – заметил шепот с усмешкой, похожей на ветер. – Вначале я показался вам злодеем, затем вы стали ожидать от меня слов о добре и любви; нет, майстер инквизитор, я не то и не другое. Я всего лишь человек, которому верят другие, я тот, кто не дает им перегрызться между собою – ведь подле меня настолько многообразные личности, что без удерживающегоих споры могут зайти слишком далеко, что привлечет ненужное внимание и навредит им самим. Я оказываю помощь, когда имею возможность…

– И желание?

– Возможность, – повторил собеседник чуть строже и снисходительнее. – Я не имел возможности вмешаться. Ведь Друденхаус до сих пор уверен, что Маргарет фон Шёнборн – единичный случай, просто одаренная графская вдова, направившая свои силы не в то русло. И все. Вмешайся я – и все было бы иначе. Вы еще не забыли, что такое «охота на ведьм» в самом прямом и неприглядном значении этого слова, майстер инквизитор?

– Да, – мрачно откликнулся Курт, припомнив десятки, сотни дел, прочтенных им этой зимой в архиве, припомнив свою бессильную злость и ненависть, вспомнив, как стоял над бочкой с водой, пахнущей плесенью и гарью, после допроса Отто Рицлера, в подвале, пропитавшемся запахом пота и крови… – Я понимаю, о чем вы говорите.

– Вот так‑то. Спасением Маргарет занимался ее дядя, и это было логично, это было заурядно и естественно.

– Керн был намерен идти до конца.

– Да, был риск. Была вероятность того, что ее осудят; однако не мог же я ставить под угрозу многих ради спасения одного, пусть и столь одаренного человека. Кроме того, мы ведь не сплоченная община; я говорю «мы» лишь потому, что некоторые из нас знают о существовании друг друга, что, согласитесь, в нашем мире и в наше время уже многого стоит. Большинство из них друг друга никогда не видели – для их же блага; всеони знают лишь меня. Всех их, таких, как Маргарет, объединяет лишь то, что для них я в некотором роде авторитет – лишь потому, что умнее, сильнее и старше.

– Учитель? – усмехнулся Курт; собеседник, кажется, нахмурился – голос похолодел.

– Бросьте, майстер инквизитор, оставьте ваши схемы в прошлом; нет, я им не учитель. В науке выживания? Да. В искусстве? Нет. Мы разные – я уже упоминал об этом. Я не могу их учить, равно как преподаватель латинского языка не сможет обучить арбалетчика; я не рассматриваю те редкие случаи, когда тайной слабостью учителя является еженедельная воскресная стрельба на плацу. Я даю советы. Не более.

– И Маргарет хочет получить у вас совета, стоит ли связываться со мною или лучше избавиться, пока я не узнал непомерно много?

Шепот вздохнул.

– Нет, юноша; вы здесь потому, что Маргарет хочет, чтобы вы узнали непомерно много, а для того – да, ей нужен был совет. Можно ли доверять вам. Достойны ли вы знать все, или вас следует ограничить частью. Именно потому, что избавляться от вас ей очень не хочется.

– Или убить, если я играю с ней.

– Ну, в этом случае, вы сами должны понимать, жалеть вас было бы глупо, согласитесь.

– Да, – усмехнулся Курт. – Не могу не признать… Так значит, это не ваша идея – наворовать книг из университетской библиотеки.

– Каждый из моих собратьев… или сестер по искусству развивается сам. Так, как ему угодно. Так, как он может. Насколько хватает его сил, ума, знания, смелости и выдержки. Если он попадется – он выкручивается самостоятельно. Если он поднимается выше по лестнице знаний и умений – я прилагаю некоторые силы к тому, чтобы сохранить его безопасность.

– Стало быть, они борются за то, чтобы к вам приблизиться?

– Они борются за то, чтобы стать лучше. Я определяю для себяценность каждого; вы сами сказали – это главное. Согласно его ценности я и поступаю; к чему рисковать потерять все и всех ради того, кто не способен на большее, не способен на многое, ради того, кто может лишь слушать и ничего не умеет делать сам, искать, думать. Думать, юноша, вот что я вынуждаю их делать – думать самим. Поступать так, как решили они– но под свою ответственность… Вы считаете меня жестоким?

– Не знаю, – тихо ответил Курт. – В последние дни я несколько пересмотрел свои понятия о жестокости… А герцог фон Аусхазен? – в голосе была злость – несдерживаемая, явная. – Он чем ценен для вас?

– Деньги, – коротко отозвался шепот.

– И все? Более ничем?

– Деньги, связи. Это немало.

– Стало быть, вы не позволите мне убить его, я верно вас понял? Потому вы и запретили Маргарет это сделать?

– Я ничего не запрещал. Она сама понимает, как важно все то, что он может нам дать; и пока сама она не заняла его место, пока все, чем владеет он, не досталось ей, его надо сохранять. В этом – ее выбор; я ничего никому не запрещаю. Каждый волен поступать так, как сам сочтет нужным.

Курт качнул головой, невесело усмехнувшись.

– Выходит, каждый из них может творить, что угодно, включая убийства, и никто ему слова не скажет? Чем же тогда вы лучше, чем Конгрегация?

– Я не говорил, что я лучше, юноша; я просто другой. А чем мы различаемся, я могу вам ответить. Я даю им свободу. Свободу познавать то, к чему у них лежит душа. Свободу жить, как хотят они сами. Свободу решать, свершать собственныепоступки, а не следовать указаниям. И – отвечать за них; иначе было бы, согласитесь, несправедливо.

– Отвечать… перед вами?

– Нет. Перед судьбой. Каждое деяние, совершенное человеком, несет свой отпечаток в мир, оставляет след в его душе, сути, в его судьбе, из каждого поступка вытекают определенные последствия, а вот с ними человеку и приходится разбираться.

– Пусть так, – тряхнул головой Курт, – пусть. Но я вернусь к прежнему вопросу: к чему вам я? У меня, как вы сказали, нет способностей, ни связей, ни денег. Почему я здесь?

– Ведь вы сами знаете ответ, – отозвался гулкий шепот. – Знаете, я вижу.

– Из‑за Маргарет?.. – предположил Курт нерешительно. – И только лишь?

– Вы ценны для нее. Она ценна для меня. Маргарет – способная девочка; и несмотря на то, что ее последняя выходка едва не стоила ей жизни, достойна того, чтобы сделать для нее маленькую поблажку.

Он горько усмехнулся.

– Я – маленькая поблажка…

– Согласитесь, – шуршаще рассмеялся собеседник, – было бы странно, если бы для меня вы значили то же, что для нее. Да, вы для меня – прихоть Маргарет, которой я могу себе позволить потакать. Мне нужно, чтобы она была сильна, в безопасности и – счастлива. Сильной она станет в скором будущем, ее безопасность обеспечена (и благодаря вам в том числе), а счастлива она с вами, юноша, посему – пусть делает, что ей вздумается.

– Ваши последние слова означают, что проверку я прошел?

– Да, – просто ответил тот. – Сейчас я уже думаю, что разговор с вами был начат неверно: отвечая на ваши вопросы, я узнал о вас и почувствовал в вас больше, нежели задавая их… Сейчас, майстер инквизитор, вы протянете руку влево, где нащупаете такой же пузырек с настоем, какой выпили перед появлением здесь; пробудитесь вы уже в нежных объятиях своей возлюбленной.

– И это все? – уточнил Курт недоверчиво, сжав бутылочку в кулаке. – Вы не станете от меня ничего требовать, никаких клятв, никаких просьб, никаких предупреждений «быть готовым в любой момент оказать вам содействие»?

– Это манера Конгрегации, – с усмешкой возразил собеседник. – Вы что же, не можете поверить, что все это лишь потому, что вас любит такая женщина?

– Не привык, – откликнулся Курт хмуро. – Подозрительно.

– Ну, хорошо, – в шепоте прозвучала улыбка. – Если вам от этого станет легче, я скажу, чтобы вы были готовы в любой момент оказать содействие. Вы, в конце концов, инквизитор, верно? То, что вы всего лишь в четвертом ранге, ничего не значит. Вам всего двадцать два, вы лишь год на службе, у вас все впереди. Как вы это назвали… «свой человек в Конгрегации»… Быть может, лет через десять, когда вы подниметесь, я попрошу у вас помощи. Теперь вам спокойнее?

– Пожалуй, – пробормотал Курт себе под нос и, чуть помедлив, так же, как уже делал это сегодня, одним махом, опорожнил бутылочку со снадобьем.

***

В объятиях возлюбленной он не пробудился – та сидела в отдалении, на приземистом стульчике, глядя на него с ожиданием и точно бы какой‑то опаской; Курт приподнялся на локте, разгоняя марево в мыслях, но вопрос «в чем дело» застыл у него на губах, не озвучившись. Перехватив взгляд человека, стоящего позади Маргарет, он рывком сел, гневно осведомившись:

– А что онздесь делает?

Маргарет даже не обратила головы в сторону герцога фон Аусхазена, глядящего на него с любопытством и неприязненностью.

– Не смотри на меня так, – проронила она тихо. – Я ни в чем не виновата, он пришел сам.

– А ты впустила.

– Впустила прислуга; я ведь не могу отдать им распоряжение захлопывать перед ним дверь.

– Судя по вашей милой беседе, – вмешался герцог с кривой ухмылкой, – ты была при разговоре с майстером инквизитором чистосердечна и даже свыше меры.

– Что он здесь делает? – повторил Курт, прислушиваясь к себе и силясь понять, в состоянии ли он сейчас подняться на ноги.

– Вопрос неуместный, майстер инквизитор, – вновь заговорил герцог, приблизясь. – Это мог бы спросить я. Что здесь делаете вы, сторонний для нашей семьи человек; если кто и имеет право пребывать в доме нашей милой Гретхен, так это я.

– Не смей меня так называть, – по‑прежнему не глядя в его сторону, потребовала Маргарет; Курт опасливо встал, стараясь все еще не совершать резких движений.

– Семья? – переспросил он презрительно. – Позвольте осведомиться, господин герцог, а вы имеете хотя бы приближенное представление о том, что это такое?

– А вы, майстер инквизитор? – отозвался тот.

– Объяснитесь, – потребовал Курт жестко, и фон Аусхазен с готовностью кивнул, подступив ближе:

– С превеликим удовольствием, господин висельник. Что такое, Гретхен? – усмехнулся герцог, когда Маргарет непонимающе нахмурилась. – Он не рассказывал тебе этого?.. Как это нечестно, господин дознаватель, как это несправедливо: выжать из моей бедной девочки все, при этом умолчав о собственной грешной жизни!

– Прекрати петлять и говори прямо, – потребовала она; фон Аусхазен расплылся в улыбке.

– Как пожелаешь, Гретхен. Я скажу прямо. У тебя просто ingenium unicum[230] избирать в свои почитатели личностей из не самых пристойных слоев нашего общества, однако же, теперь ты опустилась уж сверх меры вниз. Твой возлюбленный господин дознаватель, служитель Конгрегации, майстер инквизитор, в недавнем прошлом – уличный оборвыш, грабитель, приговоренный к смерти магистратским судом. До того, как оказаться в каменных комнатах Друденхауса, он провел немало времени с крысами и вшами в заброшенных подвалах Кельна среди прочих, ему подобных. Советую сжечь матрас и простыни, Гретхен.

– Вот как… – проронила она задумчиво, глядя на Курта с новым, пока еще не определимым чувством; наконец, улыбнувшись, обернулась к герцогу, одарив его взглядом недвусмысленным, явным – презрительным. – Значит, общаться с мерзавцами ему не впервой. Тем легче ему будет вытерпеть тебя.

– Она такая очаровательная, когда злится, верно, майстер инквизитор? – еще шире улыбнулся фон Аусхазен, проведя пальцем по вспыхнувшей щеке Маргарет; та увернулась, Курт шагнул вперед.

– Руки от нее! – угрожающе потребовал он, и герцог демонстративно нахмурился.

– А вы не особенно учтивы, майстер Гессе, с правящим герцогом.

– Прошу вас учтиво, ваше сиятельство, – повторил Курт тем же тоном, – убрать лапы от этой женщины, или, невзирая на воспрещения всяческих таинственных личностей, я вам эти лапы повырываю.

– Что подразумевал под этим господин дознаватель? – уточнил герцог, как ему показалось, настороженно; Маргарет улыбнулась.

– Что именно тебя взволновало, дядюшка? Его обещание окоротить твои притязания, не в меру усердные в последнее время, или…

– Или, – коротко оборвал тот. – Правильно ли я понял, что ты представилаего?

– Удивлен?

– Нет.

Если это известие и в самом деле обеспокоило фон Аусхазена, то он быстро взял себя в руки; одарив Курта еще одной почти родственной улыбкой, от которой захотелось сплюнуть, словно от глотка прокисшего уксуса, тот легкомысленно пожал плечами.

– Не удивлен, – повторил герцог. – Я предвидел, что нечто подобное случится рано или поздно; и кандидатура вполне предсказуемая. Однако, майстер инквизитор, на вашем месте я бы не строил иллюзий. Наша милая Гретхен – девочка, и вы ее новая игрушка, с которой ей приятно засыпать. Но ничего, я терпелив и готов повременить, пока она вырастет и уберет игрушки под кровать. Кстати сказать, майстер инквизитор, хочу заметить, что грешок, обвинение в котором так и светится в ваших глазах, тоже есть дело наше, семейное, и вас не касающееся.

– «Грешок»? – выдавил Курт тихо. – Так вы называете мерзость, на которую способно не всякое животное?

– Боже, что за взгляд! – усмехнулся фон Аусхазен. – Испепеляющий; да, Гретхен?.. А о своемсемейственном грешке ты ему тоже рассказала?

– Замолчи, – потребовала Маргарет чуть слышно; тот засмеялся.

– Нет, стало быть… Знаете, майстер инквизитор, никто в нашей семье не ангел, включая моего бедного покойного брата и нашу милую Гретхен.

– О чем он говорит? – спросил Курт напряженно; она молча поджала губы, и фон Аусхазен тяжело, с показательным сочувствием, вздохнул.

– Позвольте, я вам разъясню, – предложил он подчеркнуто дружелюбно. – Ведь вы знаете, что мой брат овдовел рано; а вы понимаете, майстер инквизитор, что плоть слаба, а требования оной плоти весьма сильны, к тому же, когда рядом такие ладненькие, хорошенькие горничные покойной жены, кухонная прислуга и прочие, прочие, прочие…

– Убирайся, – кошкой прошипела Маргарет; тот продолжил, словно не слыша:

– Ведь вы сами видели, как Рената похожа на нашу Гретхен, верно? На том и зиждились ваши действия. К слову – сознайтесь, майстер инквизитор, вы ведь сами придушили несчастную, чтобы свалить на нее обвинение; ведь так?

– Кажется, Маргарет велела вам уйти, – с расстановкой проговорил Курт; герцог удивленно округлил глаза:

– Как! Вам не интересно дослушать о том, насколько тесные отношения были у вашей возлюбленной с ее внебрачной сестрой?.. изумительная терпимость. А ведь лет тридцать назад за одно лишь это можно было пойти на костер, если я не ошибаюсь… Не тревожьтесь, майстер инквизитор, я уже получил то, что мне было нужно, и сейчас удалюсь. И – напоследок – еще одно: не сверкайте глазами, юноша, она не позволит вам причинить мне вред. Знаете, почему? Она девочка, но умная девочка и, что бы вам ни говорила, практичная. Если что‑то со мною случится, ей не достанется ни единой травинки из моего имения, ни единой медной ложечки, ни одной монетки, и покровительства курфюрста, к слову, она также лишится, утратив при том титул и имение, сохраненные единственно лишь моими стараниями. А ей этого ужас как не хочется; верно, милая? – не оборачиваясь к племяннице, чуть повысил голос тот; Маргарет поджала губы. – До встречи, Гретхен.

– Убирайся, – не поднимая взгляда, повторила та.

Когда дверь закрылась за спиной фон Аусхазена – до противного аккуратно и спокойно – Курт развернулся, сжав кулак и сделав шаг к Маргарет; она стояла молча, тоже стиснув тонкие пальцы и глядя в пол.

– И что же он получил? – уточнил Курт; та вскинула голову.

– Не смей. – Маргарет говорила тихо, через силу. – Неужели ты не видишь – он осознал, что теперь я не одна, что теперь есть ты, и желает разбить нас! Неужели не понимаешь…

– Понимаю, – оборвал он. – Теперь я понимаю все. Ни к одному из твоих поклонников ты попросту не могла испытывать ничего, потому что весь род мужской для тебя одинаков – каждый для тебя никто, пустое место. И это в лучшем случае.

– Тебя так взволновало то, что он сказал о Ренате?

– Нет, – фыркнул он зло. – На этомне наплевать; не хватало еще убиваться ревностью к женщине, тем более – мертвой.

Маргарет помрачнела, отвернувшись.

– Ты не слишком обходителен.

– Как и ты, – отозвался Курт хмуро. – Значит, в этом все дело, Маргарет?

– Снова применяешь на мне свои навыки? – с внезапным ожесточением произнесла та. – Я знаю наперед все, что ты скажешь, мой милый. Ты скажешь мне, что у меня «однобокий взгляд на мир из‑за переживания, состоявшегося в детстве», что я переношу «на всех черты одного человека»… Я не получала уроков психологии от наставников Конгрегации, но кое‑что и я знаю. И не смей укорять меня или жалеть.

– Значит, я прав?

– В чем? В том, что женское общество предпочла мужскому? В том, что я не разделяю преклонения большего числа женщин перед «сильным полом»? Что не согласна с вашим господством в этом мире? Что в каждом из вас вижу противника? разве скажешь, что на это нет у меня оснований? «Женщина – лишь несовершенное животное»; «женщина скверна по своей природе»; «мир страдает из‑за женской злобы»; «вид женщины красив, прикосновение противно»… Продолжить?

– Я продолжу сам, – возразил Курт. – Ты не завершила цитату. «Сношение с ней приносит смерть».

– Не для тебя. И, раз уж об этом речь – не мы в том виноваты. Отвечаем, как можем. Чего еще вы хотите ждать от женщины – покорности в ответ на ваши хозяйские замашки? Когда ты начинал свое дознание, ты ведь справлялся обо мне у студентов, что со мною общались, верно? Убеждена, что знаю, как они отзывались обо мне. «Поразительно: женщина, а думает» – если выразить все их комплименты кратко. Для них сказать такое настолько естественно, что никто из них не счел оскорблением заявлять мне нечто подобное в лицо; и считалось, что они мне польстили! Умная женщина, способная поддержать разговор – нечто небывалое, точно говорящая лошадь. Нам возбраняют учиться, а после пренебрежительно отзываются о нашем разуме, нас содержат под замком, ограждая от внешнего мира, а после смеются над нашей слабостью; история девицы, падающей в обморок при виде мыши – это уже устоявшееся присловье… Любые отношения мужчины и женщины – это торг, и никакие высокие слова не меняют правды; а правда такова: мужчина старается купить подешевле, а женщина – продать подороже. Даже хуже – это словно осада города во время войны, когда сдача неминуема, но прежде, чем открыть ворота победителю, будущему хозяину, надо вытребовать себе как можно больше привилегий и вольностей. И к такому порядку вещей нас приучают с детства!

–  Этимтебя прельстил твой таинственный наставник? – уловив мгновенное затишье в потоке ее гневной речи, спросил Курт. – Конкуренцией наравне с мужчинами? Равным отношением без поблажек и снисходительности?

– Что тебя так встревожило? – чуть сбавив злость в голосе, отозвалась Маргарет. – Я тоже могу блеснуть своими познаниями в тайнах человеческой души и сказать, что все твои проповеди – это заурядный страх за собственную шкуру.

– А я этого и не отрицал. И сейчас хочу услышать одно: а я – тоже противник? Я тоже часть враждебного мира, который надо покорить или уничтожить?

Маргарет улыбнулась – натянуто, но все‑таки искренне, приблизившись и взяв его за руку.

– Нет, – ответила она, внезапно утратив всю злость, ответила так просто, что Курт поверил – тотчас и без колебаний. – Ты единственный, первый и, убеждена, последний, кто не пробуждает во мне враждебных чувств.

– А если бы твой загадочный покровитель сказал, что я ненадежен – с каким чувством ты от меня избавилась бы?

– Злишься, – произнесла та почти с нежностью, заглянув ему в глаза. – Я понимаю тебя. Но пойми и ты – я хочу, чтобы ты действительнознал все, как ты сам и желал. Я хочу, чтобы у меня от тебя не было секретов; но мои тайны – не только мои, посему я должна была показать, что тебе доверять можно.

– Показать – кому? – уточнил Курт. – Кто этот человек? Чего он добивается – от тебя, от всех, от мира? Что происходит вокруг меня, вокруг тебя, что за тайные игры?

– Теперь я скажу все – на этот раз действительно все. Ты спросил, кто он… Я не знаю. Он никогда не отвечает на вопросы прямо.

– Это я заметил, – пробормотал Курт недовольно. – Как ты познакомилась с ним? Откуда о нем узнала?

– Он пришел ко мне однажды – сам; как он узнал обо мне, я не представляю. Просто как‑то раз, когда я сидела в библиотеке, он очутился там же – не знаю, как, не спрашивай. Я лишь увидела вдруг какую‑то фигуру в углу – недвижную, темную, с лицом, закрытым капюшоном… Когда он заговорил о том, кто я такая, о моих возможностях, о моей силе – я спросила, не Дьявол ли он. – Маргарет улыбнулась, пожав плечами. – Тогда я ничего иного не знала, ничего иного вообразить себе не могла – для меня было лишь то, о чем слышала, о чем нам говорят, лишь две силы в мире, Бог и Дьявол…

– А это не так? – спросил Курт осторожно и тихо; она вздохнула.

– Тебе тяжело будет понять и принять это сразу, но я расскажу тебе, чтона самом деле. Убеждена – сами те, кто наставлял тебя, кто растил из тебя пса Господнего, знают то, о чем я буду тебе говорить. Знают – и молчат.

Курт припомнил вторую библиотеку в академии святого Макария – всегда на замке, недоступную для курсантов и выпускников, у двери которой круглые сутки маячили два молчаливых стража, припомнил, как всегда уходили от ответа на вопрос «что там» наставники и ректор; припомнил сотни книг, конфискованных у обвиненных, не все из коих оказывались в огне вместе с ними, и вздохнул. Труды по медицине, астрономии, ботанике – многое из этого стало в конце концов тайным знанием сам ой Конгрегации. Однако оставались еще неисчислимые богословские opus’ы, канувшие в небытие; и как знать, сколько их пребывает в ее руках на сегодняшний день…

– И это я понял тоже, – согласился он тихо.

Глава 21

… До того, как миру быть округ нас, мир был молод. До того, как стать ему молодым, мир был юным. До того, как стать ему юным, мир пребывал во младенчестве. До младенчества своего миру надлежало родиться.

До того, как надлежало ему родиться, его не было.

До того, как не было мира, не было того, что округ него. До того, как было ничто, ничто еще не зародилось, и время еще не текло, ибо не было берегов, в кои оно могло влиться и где могло бы течь.

Что было прежде и как стало быть то, что стало, не известно никому, и можно лишь знать, что говорят люди.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена – и блюдется им в каждый миг ее существования, надзирается в каждом событии, вершащемся в ней.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена – и позабыта им.

Люди говорят, что Вселенная – и есть сам Создатель, в давно прошедший миг Вечности разбивший себя на многообразие материй и тварей. И твари копошатся в останках непостижимого, немыслимо исполинского остова Создателя.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из небытия, из Ничего. Извел – и пребывает Иным, Сторонним от нее, никогда с нею не могущий сочетаться или сравниться.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из своего духа. Извел – и пребывает в отдалении от нее, ожидая, когда она вновь сольется с ним, став частью его духа сызнова.

Люди говорят, что Вселенная не сотворялась Создателем. Не сотворялась – а лишь отразилась в нем и просто явилась сама собою, как Закон Бытия, по коему не может существовать лишь ничто и не более того.

Люди говорят, что Создатель не ведает о себе. Не ведает – ибо Разум его не оглядывается на сотворившееся, не взирает в грядущее и не наблюдает настоящего, а лишь существует в неохватных безднах Бытия и Небытия.

Люди говорят, что Вселенная – Величайшая Игра Создателя. Игра – и не более, каковая окончится, как только Создателю прискучит смена тьмы и света, смерти и жизни, дыхания и безмолвия.

Люди говорят, что Вселенная – Величайшая Игра Случая. Игра – не имеющая смысла.

Люди говорят, что Вселенная родилась как плод соития Предвечного Хаоса и Предвечного Порядка. Плод – равно не сносящий обоих прародителей и равно боготворящий обоих. Равно ненавидимый и равно вожделенный обоими.

Люди говорят, что Вселенная – немыслимо необъятное Живое, породившее самое себя. Породившее – и ожидающее своей смерти.

Люди говорят, что Создатель – не единый Владетель и Творец Вселенной. Не единый – а один из многих, и лишь тщится вырвать для себя право полагаться таковым, ибо в том сила богов, когда души почитают их.

Люди говорят, что Истинных Создателей никто не помнит. Не помнит – а лишь служит придуманным богам.

Люди говорят, что Истина не ведома никому. Не ведома – и лишь пробивается через камень душ, намекая и шепча о себе.

Люди говорят, что шепот, слышимый во тьме, видимый во снах, пугающий в ночном лесу, есть шепот Старых Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна перевернуть Сущее. Способна – и лишь ожидает должного времени.

Люди говорят, что шепот, чувствуемый в душе, видимый в блаженных грезах, слышимый в кронах солнечным днем, есть шепот Старейших Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна хранить Сущее. Способна – но лишь изредка вмешивается в его судьбу.

Люди говорят, что боги любят и ненавидят человека, хранят и сокрушают его.

Люди говорят, что боги сражаются друг с другом за души и почитание. Сражаются – и битва эта вечна…

***

Шаг, шаг, поворот.

Взгляд вперед, налево, вправо. Остановка, рассеянный взгляд в сторону.

Все это давно сидит в теле, в каждой косточке, в каждой мышце, в каждой жилке – совершается само собою, без осмысления, без сосредоточенности. Без раздумий.

За то и ценят. За способность не думать. Не исполнять приказы, не размышляя над их смыслом, а впрямую – за само умение не иметь в голове мыслей. Вовсе. Ни единой. Когда нужно – в мозге пустота и безмолвие. Словно никого нет – есть оболочка из плоти, но нет внутри человека, нет существа.

Если я мыслю, стало быть, я существую…

После, когда задание исполнено, когда сдана смена напарнику, столь же пустоголовому, как любят поиздеваться сослуживцы, возвратясь для отдыха в снятую в дешевом трактире комнату – уже тогда можно предаться размышлениям над тяжелой иронией этого изречения применительно к ситуации. Можно предаться размышлениям о произошедшем за день.

Можно предаться размышлениям. Просто. О чем угодно. О паутине в углу над кроватью. О пробивающемся в окно ветре. О наличии у себя мыслей – вообще. Можно подумать – взахлеб, о чем угодно.

Словно путник, шедший сквозь пустыню, не имеющий при себе ни глотка воды, продирающийся сквозь хлесткий колючий ветер, замешанный на сухом песке, приникает к холодному ободу окованного края ведра у колодца в конце пути. Словно заслон на пути неистового потока, наконец, приоткрывается, и сквозь плотину рвется вал бьющихся в плену волн реки…

Можно подумать о том, что при всем напряжении, от коего наверняка за день работы теряется немало живого веса, работа эта по душе и в чем‑то даже приятна. Можно подумать о том, что настроиться на подобный образ мыслей, а точнее – на их полнейшее отсутствие, тяжело, однако же, когда это происходит, то начинает доставлять неизъяснимое удовольствие. Окружающий мир, люди, проходящие мимо, дом а, остающиеся за спиною, улица под ногами, сам объект слежки – все становится видимым до ослепительной внятности, каждое в отдельности и все вместе, ясно, непередаваемо четко. И тогда словно видим сам себе – словно извне и изнутри, точно из окна каменного дома, неподалеку от которого столь часто приходится ожидать.

Однако полных двенадцать часов работы все равно выматывают, и удовольствие перетекает в гнетущую тяжесть в каждом суставе, в крови, кажется – в самом дыхании; и когда ноющее тело опускается на пропахшую пыльной кладовкой кровать, мысли врываются в сознание, точно табун лошадей, перед которыми распахнули дверцу загона.

Тогда и приходят раздумья о том, что творится вокруг. Происходящее – по‑прежнему не его ума дело; приказ о слежке исполнен – и это главное, однако тогда, вечерами, просыпается обыкновенный человек, который может промолчать в ответ на указание начальства, не высказав ни несогласия, ни одобрения, но не обдумывать приказа – не способен. Никто, собственно, этого и не требовал…

Вечерами можно поразмыслить о том, что объект слежки подолгу, по полдня или ночами, задерживается в доме обвиненной (и оправданной) в чародействе женщины, лишь по временам посещая башни Друденхауса; о том, что с объектом изредка здоровается кто‑то из горожан, а кто‑то – с нескрываемым пренебрежением или почти ненавистью смотрит вслед. Можно размышлять о том, что объект – действующий следователь Конгрегации, чье дознание и доказало невиновность арестованной. Можно размышлять о том, что в последнее время становится все сложнее пребывать в этом состоянии пустоты и немыслия, наблюдая за предателем, безнаказанно разгуливающим по улицам. Можно лишь вечерами успокаивать разгулявшиеся нервы тем, что начальству виднее, и только оно знает, отчего нельзя арестовать изменщика, столь явно и нагло попирающего все, чему должен служить.

Можно лишь вечерами осторожно, тихонько, задуматься над тем, кому или чему же он служит теперь, если вдруг потребовались столь редкие агенты – умеющие не скрывать свои мысли от всего, что вне, а – попросту не иметь их, оставаясь не замеченными при любой самой тщательной проверке чародеями любой силы…

***

… Люди говорят так, что был Хаос Первородный, вместилище всего сущего, бывшего и не бывшего, и царила в нем Тиамат, праматерь всего, и был Бел, сочетавшийся с Тиамат, и породили они мир, людей и животных.

И был у Бела и Тиамат сын Мардук, воин.

И возжелал он всей власти, а не данной ему от отца и матери, и восстал на Бела и Тиамат, но Бел был малодушен и отдал Мардуку власть, и закрыл глаза на матереубийство.

И Мардук оружие поднял на Тиамат и поразил военачальников ее, учителей своих Апсу и М умму, и рассек тело матери своей, и дух ее в печали ушел в Хаос внешний.

И потомки Бела и Тиамат хранят Силу ее.

Такова Ашторет – Иштар – дочь матери своей, и два лика у нее, светлый, успокоение и защита, и темный, сила и власть.

И темный лик – врата в места, куда изгнан дух Тиамат…

***

… Люди говорят, что у всякого народа свои боги, и боги всякого народа говорят о том, как творили они мир.

Люди говорят, что иные из них лгут, а иные из них никогда не существовали.

Люди говорят, что боги могут явиться из небытия, никогда не существовавшие до поры, когда измыслили их и стали поклоняться им, взращенным на поклонении том и сотворенным тем поклонением.

Люди говорят, что человеку возможно возвыситься и стать богом.

Люди говорят, что богу возможно возвыситься и стать человеком…

***

– Этот мне больше по душе, – заметил Курт; Маргарет улыбнулась – словно бы неуверенно и стесненно.

– Я не удивлена. Это твойбог – участливый к людям и жертвенный. Моя покровительница – другая.