Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 196 страниц)

– Когда как, но завтра – известно доподлинно, она тут будет, обещалась.

Завтра…

Два дня – всего‑то два дня длилась его свобода от ночных грез и дневных мук; всего два дня смог продержаться рассудок, прежде чем сдать позиции чувству. Два дня назад он сумел взять себя в руки, вернуть себе – себя, заставить себя мыслить и жить спокойно, и вот – завтра все кончится… Протянуть руку и прикоснуться… Вместо того, чтобы, проходя мимо каменного дома с высокой оградой, ловить момент, когда мелькнет мучительно желанный образ в окне, вместо мысленных картин – настоящая она, в двух шагах… в шаге… рядом…

Как оказался на улице, Курт не помнил; не помнил, попрощался ли с оставшимися в маленьком зальчике, не помнил, ответили ли ему и что именно. Остановившись, он прикрыл глаза, замерев и переводя дыхание. В академии научили многому, но что делать с этим – ему никто не сказал; никто не научил, как быть, когда оно приходит, то чувство, без которого прожито было столько лет и, если сказать самому себе честно, без которого все было просто и так спокойно. Но расставаться с которым уже не хотелось…

– Ты знал? – не оборачиваясь, тихо спросил он, слыша, что Бруно остановился позади, за левым плечом, словно демон, готовящий неведомое искушение, – что она бывает здесь – ты знал?

– Да, – отозвался тот так же тихо. – Я ее здесь видел.

– Почему не сказал, когда я…

Курт осекся, поняв, что говорит не то, что почти сознается вслух в том, что самому себе не высказал еще до конца; его подопечный вздохнул так тяжело, что он поморщился, открыв глаза и глядя себе под ноги, в едва подсохшую апрельскую грязь.

– Потому что и это я тоже видел, – пояснил Бруно едва ли не с жалостью в голосе, сместившись за плечо правое и теперь напомнив Хранителя от искусов. – Вот почему. Ты бы примчался сюда, а я не хотел, чтоб ты здесь позорился, увиваясь возле юбки.

– Какая забота, – покривился Курт, понимая, что он прав, тысячу раз прав, но признать это открыто было выше его сил; сил, казалось, вообще ни на что не осталось.

– Чем ты недоволен, в конце‑то концов? – Бруно остановился теперь рядом, и он видел усмешку – понимающую, едва не заговорщицкую, но по‑прежнему чуть соболезнующую, будто стоял он у постели смертельно больного, подбадривая его шутками. – Все сложилось само собой; увидишься со своей графиней завтра и – вперед. На баррикады.

– Не смеши меня, – возразил он шепотом, забыв упрекнуть подопечного за фамильярность, указать его место, как всегда. – Кто она, и кто я…

– Болван, – ответил подопечный уверенно и, махнув рукой, двинулся по улице прочь.

Курт вздохнул, медленно зашагав следом; обиднее и тоскливее с каждым шагом становилось оттого, что все больше возникало желание с ним согласиться.

Глава 7

Ночь прошла спокойно – так почти безмятежно, что Курт удивился самому себе, вслушиваясь в себя – не ушло ли снова наваждение, одолевающее его весь прошлый вечер…

Наваждение осталось…

По‑прежнему, казалось, плелось, будто усталый путник, время, никак не желая подступать к вечеру, по‑прежнему метало в жар и холод, стоило мыслям зайти чуть дальше позволительного, все так же шла война между разумом и сердцем…

Однако теперь, как будто, рассудок решил заключить с чувством перемирие, оставив изнуряющую его борьбу в стороне…

Кроме того, решил Курт, входя в полумрак башни Друденхауса, его подопечный был всецело прав: на данный момент все складывается как нельзя лучше. Вместо мучительного ожидания случайной встречи сегодня предоставится возможность увидеть, услышать, не в мыслях, не в воображении, а въяве; и пока, заметил рассудок, этого должно быть довольно…

Сегодня, в отличие от вчерашнего сумбурного вечера, мысли не блуждали, не путались, мешая работе, мешая раздумьям; сегодня они текли ровно, сглаженно, посему отчет был сочинен набело на едином дыхании.

Не забыв упомянуть о своих выводах касаемо различий в перечнях нарушителей, приложив подлинники списков (в том числе и доставленного сегодня от нового секретаря), отчет профессора Штейнбаха о проведенном анатомировании, Курт направился к Ланцу, едва не присвистывая; расположение духа сегодня, невзирая на все терзания, было превосходное, что даже временами пугало едва не больше, чем его недавняя подавленность. Если и после всего того, что удалось ему собрать за эти два дня, открытое им дело по‑прежнему будут полагать пустяковым и заинтересованности Конгрегации не заслуживающим, рассудил он, входя к старшим сослуживцам без стука, то либо ему не место на должности следователя, либо им.

Ни Райзе, ни Ланца на месте не оказалось; минуту побродив от стены к окну, Курт уселся за стол, отложив свой сегодняшний труд в сторону и придвинул к себе распотрошенный «Malleus», перелистывая порядком уже истрепанные страницы от нечего делать.

– Чему усмехаемся? – окликнул его от двери голос Ланца через полминуты изучения отринутого писания; Курт ткнул пальцем в страницу, размеренно произнеся вслух:

– «Как различить болезнь, причиненную околдованием, от естественной болезни? Если не старый, здоровый человек сразу будет охвачен болезненным недугом, и врачи не найдут причины заболевания ни в крови, ни в желудке, ни в заразе, ни в отравлении ядовитыми веществами, то после достаточного осмотра они сочтут болезнь порчей, наведенной ведьмой»… – Курт поднял голову, широко улыбнувшись. – Хорошие книжки писали когда‑то… – вздохнул он, все с той же улыбкой глядя на хмуро‑настороженное лицо Ланца, указав теперь на подготовленный отчет. – О заключении относительно смерти известного нам не старого человека мы с тобой, Дитрих, сегодня и поговорим. Если ты и теперь скажешь, что я зря ставлю Друденхаус на уши, то я уж не знаю тогда, что тебе нужно. Может, почаще использовать книги по назначению…

– Мальчик, брось каку, – с нежной улыбкой радетельного папаши посоветовал Райзе, отодвинув приятеля плечом, и, войдя, со звонким шлепком захлопнул обложку; Курт засмеялся, откинувшись на спинку стула, и тот подтолкнул его в плечо: – И выметайся из‑за моего стола, шпана.

– Что‑то ты сегодня подозрительно жизнерадостен, – с настороженностью покосившись на него, заметил Ланц, собирая со стола охапку доставленных им документов; Курт отмахнулся, присевши на подоконник.

– Labor fallit curas,[113] – сообщил он, пристроившись поудобнее и смотря на сослуживца с ожиданием; тот пожал плечами.

– Ну, пусть; поглядим, что ты тут еще измыслил…

– Не измышления, но факты, – притворно обиженно надувшись, отозвался Курт и отвернулся, взгромоздив ногу на подоконник и обхватив колено руками; Ланц нахмурился, окунув взгляд в написанное неохотно и медленно, словно входя в ледяную воду в жаркий день.

За его реакцией Курт не следил – смотрел вниз, на видную с этого этажа соседнюю улицу и крыши домов, на редких голубей, облюбовавших чердаки Друденхауса (не он первый уже задумался над тем, почему нигде больше эти божественные, но весьма неопрятные создания не поселились, игнорируя даже кровлю сбора); наконец, когда за спиной послышался еще один тяжкий вздох, он обернулся, ожидая вердикта.

– И чему ты так радуешься? – все еще недовольно осведомился Ланц, глядя на его улыбающееся лицо; Райзе отозвался первым, забрав у напарника исписанные листы и тоже пробежав глазами текст отчета:

– Temeritas est florentis aetatis…[114] Хотя, Дитрих, академист прав, похоже.

– Поглядим, – возразил тот. – На продолжение дела, я так мыслю, Керн благословение даст; лично мне сдается, здесь и в самом деле что‑то есть. И, уж так и быть, пиши запрос о возмещении расходов на осведомителей, я передам. Что думаешь теперь?

Курт перестал улыбаться, чувствуя, что на щеки наползает краска, и смущаясь еще более от того, что это было видимо старшим; отвернувшись и снова уставившись за окно, он пожал плечами, понизив голос:

– Собственно, я не совсем уверен… Словом, мне нужен совет.

– Ущипните меня, – с преувеличенным изумлением прокомментировал Ланц; он поморщился.

– Дитрих, я серьезно. Для меня это проблема… Мне весьма мало известны, так сказать… принципы того, quo pacto deceat majoribus uti…[115]

– Короче, – поторопил его Ланц; он кивнул:

– Да… До сей поры, видишь ли, мое общение с высшим обществом ограничивалось беседами с провинциальным полусумасшедшим бароном; чисто в теории я знаю, что на наши вопросы обязан ответить хоть сам князь‑епископ, однако же вполне отдаю себе отчет и в том, что мое неверное поведение может выйти боком нам всем…

– Еще короче, абориген; я тебя что‑то не пойму.

– Хорошо, – решительно кивнул Курт и договорил уже на одном дыхании: – Мне стало известно, что графиня Маргарет фон Шёнборн почасту общалась с кельнскими студентами, в том числе и с покойным Филиппом Шлагом; поэтому мне пришла в голову мысль задать ей пару вопросов. Но я не знаю, насколько мне можно быть настойчивым в этом отношении и…

– Euge! Macte virtute![116] – провозгласил Райзе, тяжело хлопнув его по плечу; Курт схватился за подоконник, едва не перекинувшись наружу, и вскочил на ноги.

– Ты что – спятил? – вырвалось у него не слишком обходительно; сослуживец рассмеялся, подмигнув Ланцу.

– А я‑то думал – почему он так за это дело уцепился; оказывается, чтоб изыскать законный метод подкатить к нашей прекрасной госпоже! Ай да академист, вот это мозги; мне этого в голову не пришло…

– Неправда! – возразил Курт, чувствуя, что теперь уже бледнеет и злиться начинает не на шутку – отчасти на Райзе, отчасти – на себя самого, понимающего в глубине души, что в его словах есть немалая доля истины. – Все не так!

– Густав, утихни, – оборвал Ланц сослуживца, едва успевшего открыть рот для очередной шпильки, и воззрился на Курта непонятным взглядом – он так и не понял, придирчивым или понимающим. – Ты серьезно, абориген? Собираешься допрашивать племянницу герцога? Quo argumento?[117]

– Не допрашивать, Дитрих; у меня ведь нет никаких подозрений, никаких претензий или обвинений, просто она еще один свидетель, знавший покойного лично… – он поднял глаза к лицу Ланца, силясь понять, есть ли во взгляде старшего хоть тень насмешки; тот был серьезен, и Курт с облегчением перевел дух – принужденные оправдания сбивали его с мысли и начинали вызывать в себе самом невнятные сомнения. – Всего пара вопросов – насколько хорошо они были знакомы, не откровенничал ли он с ней…

– Есть причины так думать?

Курт неловко дернул плечом, тут же кивнув, и пояснил негромко, снова отведя взгляд в сторону:

– Не могу сказать в точности; скорее, лишь некоторые подозрения. Но, Дитрих, когда я только просил о начале самог одела, у меня тоже не было ничего, кроме подозрений, однако же…

– Ну‑ну‑ну, – нахмурился тот, – только не надо теперь каждую бочку затыкать твоими прозрениями; в твоих бумагах об особых способностях ничего не упомянуто, посему от тебя я буду требовать того же, чего от меня потребует Керн – явственных и вразумительных обоснований.

– Значит, – ощутив, как сердце падает вниз, уточнил Курт, – ты бы мне советовал… не говорить с ней?

– Нет, это так, к слову, – отмахнулся тот. – Ничего необычного в этом нет; просто не наглей и чрезмерно уж прямо не подкатывайся.

– Дитрих! Я не…

– Да‑да, – оборвал Ланц. – Разумеется.

Курт отступил назад, собравшись снова возразить, встретился глазами с хохочущим взглядом Райзе и лишь махнул рукой, развернувшись к выходу.

– Да пошли вы, – обессиленно пробормотал он, распахивая дверь.

– И тебе успехов, – донеслось ему в спину с глумливым смешком.

В Друденхаусе Курт оставаться не стал, возвратившись в свое тесное и неимоверно скучное сегодня жилище, не зная, куда себя деть на оставшееся до вечера время. Взгромоздившись на кровать и взбросив скрещенные ноги на спинку прямо в сапогах, он поместился головой на руки и вперился невидящим взглядом в потолок, тщетно стараясь не замечать издевательской физиономии Бруно. Покрутившись подле с минуту и осознав, что никаких указаний не будет, тот ушел в свою комнатушку, покинув господина следователя наедине с мыслями; мысли вновь стали рассеиваться, собираясь вкупе с невероятным усилием, точно разбежавшиеся в грозу овцы. Надлежало бы заставить себя поразмыслить над тем, что он делал бы, не будь в свидетелях (каковое свидетельство, если сказать правдиво, к тому же не особенно важно и весьма натянуто) Маргарет фон Шёнборн, или если б свидетелем был граф, а не графиня, или же если б оная графиня оказалась горбатой прыщавой дурой; однако заставить себя задуматься о деле, как еще только сегодня утром, всего час назад, Курт так и не смог. Эти перепады в его настроении и самочувствии, ввергающие его то в сверх меры оживленное состояние почти эйфории, то в тоску, лишающую само бытие цели без помыслов о том, о чем размышлять было тягостно, то в прострацию без единой вовсе мысли, были не по душе и ему самому, почти страша своей непредсказуемостью и силой.

Когда спустя безвестное количество времени вновь заглянул Бруно, весьма недоброжелательно напомнив об обеде, он даже подивился тому факту, что кроме всего иного в окружающем его мире существует телесная пища, которой надо уделять некоторое внимание; только теперь припомнилось, что ужина вчера не было, завтрак тоже прошел мимо как‑то непримечательно и просто, да и сейчас ни о чем подобном думать не хотелось. Подняться и уделить должное участие телу Курт сумел лишь благодаря немыслимому усилию воли, напомнив себе, что, как верно отметил Керн, качающийся от ветра следователь Конгрегации – это непозволительно.

Проглотив неведомо что, думая по‑прежнему о своем, он даже не сразу заметил, что его подопечный сидит недвижимо, упершись в стол локтями и чуть подавшись вперед, глядя на него в ожидании.

– Это начинает настораживать, – сообщил тот недовольно, когда Курт поднял к нему взгляд. – Я даже опасаюсь вообразить, что будет, если она тебя отбреет. Вовсе удавишься?

Он сидел молча еще мгновение, вдруг осознав, что мысль эта не показалась ни невероятной, ни даже пугающей…

Испугался Курт лишь спустя долгую‑долгую секунду, словно увидев за эту секунду самого себя со стороны, извне; испугался и всего происходящего, и того, как встретил услышанные только что слова, и того, что рассудок вновь начал сдаваться тому неведомому, что снедало его изнутри.

– Я в норме, – возразил он вслух более себе самому, нежели собеседнику; встряхнул головой, словно надеясь, что от этого развеется туман в мыслях, и они встанут как подобает. – Ты что‑то сказал?

– Сказал. Я сказал, что, пока ты здесь валялся, предаваясь похотливым измышлениям, я побывал в университете и перемолвился словечком с парой своих приятелей – тихо и аккуратно, не бойся… если тебя, конечно, это все еще заботит…

Он снова отозвался не сразу, всеми силами ослабшего в борьбе с собою духа пытаясь заставить себя не вспыхнуть от стыда; итак, купленный Конгрегацией студент‑недоучка, лишь чудом этой самой Конгрегацией не казненный некогда за покушение на следователя, врученный под его надзор, делает за него, действующего инквизитора, его работу. Хуже нечего и помыслить…

– Хватит стебаться, – ответил Курт – зло, почти взбешенно, чтобы этим гневом укрыть, спрятать, не дать за ним увидеть свое смятение. – О чем ты с ними говорил?

– О всяком. Не знаю уж, поможет ли это тебе, нужно ли это тебе, или я зря потратил время, но кое‑что я выяснил о покойном Шлаге. Кроме того, что он, судя по твоим изысканиям, прилично срубил со своих соучеников, которых не сдал ректору, он еще и занял немало. У четверых взял в долг суммы от сорока до шестидесяти‑семидесяти талеров.

Курт присвистнул, не удержавшись, и замер, выпрямившись и позабыв обо всех своих терзаниях, лишь только вскользь прикинув итоговую сумму. Получались сотни.

– Вопрос, – тихо подытожил он, глядя на подопечного растерянно, – как Штаг собирался отдавать такие деньги… Даже если продолжать практику повальных взяток, на это ушло бы еще года полтора; тогда следующий вопрос – что такого ему могло вдруг понадобиться, что он решился влезть в такие обязательства?

Бруно пожал плечами.

– Думай. Это твоя работа; я сделал, что от меня зависело – достал тебе сведения. Еще что я могу добавить, так это то, что любовницы с ним и впрямь никто не видел. Хотя некоторые особенно внимательные отмечали, что чем‑то не слишком уж мужским от него временами попахивало; отсюда и насмешки, подобные тем, что отпускал тот гнусный тип с юридического.

Курт задумчиво перевел взгляд в окно, за которым виднелся конек соседней крыши, посмотрел в доски стола перед собою и, наконец, снова на Бруно.

– А может ли такое быть? – предположил он тихо и нерешительно. – Конечно, его приятель говорил, что женского общества как такового он не чурался, однако же… Это бы многое объяснило – и затраты, и странное поведение, и внезапную отдаленность от лучшего с детства друга. Насколько мне известны подобные случаи, это может проявиться когда угодно – хоть в юности, хоть в глубоко зрелом возрасте; может, эти обвинения не беспочвенны?

– Я об этом подумал, – серьезно кивнул подопечный. – Напрямую я этого вопроса, разумеется, никому не задавал, однако так, обиняками, навел беседу на эту тему. Не знаю, каков из меня в этом смысле получился дознаватель, но лично по моим ощущениям выводы у меня сложились такие. Первое. Никто всерьезэтого даже не допускает. Подтрунивали, подшучивали, но искренне так никто не полагал и не полагает. Второе. Все его прочее поведение вполне соответствует поведению нормального молодого парня, только поглощенного какими‑то своими делами. Однако, как ты сам знаешь, все зависит от того, что ты желаешь доказать, от чего отталкиваешься. Все те же признаки могут подтвердить и эту версию тоже.

– Может быть, я вовсе зря вбил себе в голову мысль о женщине?.. – уже не обращаясь к Бруно, пробормотал он отстраненно, и тот хмыкнул:

– Ну, да, у кого что болит…

Прежде чем прочесть подопечному гневную отповедь, Курт перевел дыхание, заставив себя прежде мысленно сосчитать до трех – мерно, неспешно, как учили, чтобы преодолеть внезапную вспышку озлобления и понять, имеет ли оно право выразиться. По истечении шести мгновений злость не остыла, но здравый смысл все же воспротивился желанию немедленно возмутиться. Некоторая доля правды в словах бывшего студента имелась, этого нельзя было не признать; Курт не сказал бы, даже будучи предельно честным с самим собой, что он прав funditus et penitus,[118] однако допустить подобное предположение вполне было можно. Почему бы ему, охваченному этим погибельным для ума и сердца томлением, не могло помимо логики и рассудка, помимо воли придти в голову именно наиболее близкое ему самому истолкование произошедшего?

– Вынужден признать, – через силу согласился Курт, отвернувшись. – И этого исключить нельзя.

Вопреки ожиданию, Бруно не стал ухмыляться снова, торжествуя его согласию, лишь кивнув:

– Верно. Хотя, если тебе интересно мое мнение, мне тоже сдается, что иное объяснение подобрать трудно – все к тому. Только это все одно ничего не дает.

– Поговори со своими приятелями еще раз, – попросил Курт, потирая пальцами виски и чувствуя, как к прочим его напастям прибавляется внезапно возникшая головная боль, вот только он никак не мог уразуметь, чт оэто – тот ли самый знак, что он увидел что‑то, не осмысленное им сразу как должно, или же виновники – просто‑напросто утомление, тоска и уныние. – Выясни все, что сможешь, о его бывших подружках, о трактирных девках, каких он хоть раз снял; полагаю, таковых за четыре года набралось немало, но уж хоть что‑нибудь… Мне, я так полагаю, или всего не скажут, или придется расходовать лишнее время на то, чтоб каждого разговорить.

– Попробую, – пожал плечами Бруно. – Думаешь, в этом что‑то можно раскопать?

– Не уверен, – отозвался он, не призадумавшись ни на секунду. – Но надо с чего‑то начать.

– Я сейчас спрошу кое‑что, – вдруг решительно сообщил подопечный, – только прежде чем кидаться в драку, спроси самого себя – может, я снова прав.

Курт, насторожившись, замер, глядя на него выжидающе, и тот отвел взгляд, уставившись в стену по левую руку от себя.

– Я не могу не заметить, – заговорил Бруно, не поднимая к нему глаз, – что еще вчерашним вечером эта мысль пришла тебе на ум, и, уверен, ты не мог об этом не думать и сегодня. Так вот, не кажется ли тебе наиболее вероятным, что единственная персона женского пола, общение с которой сопряжено с такими тайнами и расходами (ибо ей мало подарить колечко ценой в два твоих жалованья)…

– Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? – оборвал он, не сумев сдержать резкости, и Бруно, наконец, вновь посмотрел ему в лицо – почти с вызовом.

– А почему это так невероятно? Она – молодая, одинокая; в окр уге, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства – студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci[119] – университетские стены в какой‑то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто… Что? – выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. – Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?

Курт не ответил.

Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас – и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно онаи могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, майстер инквизитор отринул – незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому‑то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость…

Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая…

– Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, – держа голос в кулаке, отозвался Курт, наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. – Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей; это – понятно?

Бруно не ответил, и он умолк тоже – с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.

***

До наступления долгожданного вечера это было еще не единожды – и приподнятое, почти беззаботное расположение духа, и эта апатичность, и безмыслие, когда Курт просто лежал снова, глядя в потолок и ни о чем не думая, ничего не желая; и лишь когда солнце спустилось, наконец, к самым крышам, начав прятаться за ними, а на город стали набредать сумерки, ушло все, все совершенно, будто и не бывало этого муторного, странного, невнятного дня, словно минуту лишь назад миновало нынешнее утро, в которое он восстал ото сна таким полным сил и оживленным.

К месту студенческих сборищ он шагал бодро и быстро, снова слыша и весну вокруг, и птиц, утихающих к вечеру, и аромат рвущихся почек; Бруно косился на него с таким очевидным подозрением, что, в конце концов, он не вытерпел.

– Отстань, я в полном порядке. – Курт улыбнулся – почти искренне, почти забыв свою к нему неприязнь. – Не напрягайся.

Подопечный лишь качнул головой – то ли кивнув, то ли возразив ему этим жестом – и смолчал.

Какой‑то отзвук всего пережитого сегодня вернулся уже перед самой дверью в трактир – смущение, напряжение, смятение – все это снова коснулось души, но – лишь коснулось, не оставив глубокого следа; и это уже было вполне объяснимо. Просто все это было впервые – и само чувство, и стремление воздать ему желаемое, впервые он встал перед необходимостью добиваться того, что раньше было получаемо походя и без особенной страсти, как лакомство, которое можно время от времени себе позволить, но о котором не грезишь ежечасно. И первый опыт, полученный из интереса и потому, что он просто должен быть, и все, что было после, бывшее потому, что попадалось и попросту подворачивался случай – все это не шло ни в какое уподобление тому, что зародилось в нем в эту сумасшедшую весну. Страшное слово «влюбленность», кое еще не так давно полагалось им глупостью и помехой, теперь казалось чем‑то ценным и необходимым…

Сердце упало, когда, войдя, Курт увидел ее – словно маленькое солнце в окружении серых туч, собравшихся окрест; и когда на скрип двери в его сторону обратились фиалковые глаза, вновь стало жарко мыслям, а тело сковал холод, приморозивший его к месту…

– Очнись, – едва слышно, но почти сердито шепнул Бруно за его спиной и, отодвинув его с пути плечом, известил, уходя к одному из столов: – Пойду; там пара знакомых. Попытаюсь поговорить.

Он не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на маленькое солнце перед собою. За столом она была одна; горничная, или кем бы она ни была, восседающая напротив нее, в счет не шла – прислуга, собачка, видимость, дающая позволение одинокой знатной даме находиться в окружении мужчин, оправдание перед обществом…

От улыбки, подаренной вошедшим, словно ударило острым лезвием под колени, и он шагнул вперед, чтобы не упасть, мысленно говоря все то, что надо будет сказать сейчас вслух, и понимая, что голос может сорваться, не покориться ему…

Курт остановился за два шага до нее, прилагая немыслимое усилие к тому, чтобы казаться невозмутимым и терзаясь оттого, что не видит результата своих стараний, не видит своего лица…

– Госпожа фон Шёнборн, – это было произнесено быстро, напряженно; от того, что голос прозвучал как надо, почти спокойно, почти выдержанно, подступило облегчение – он мог с ней говорить, не выдавая своего смятения…

– Майстер Гессе, – отозвался голос, которого он не слышал и который желал услышать долгие две недели…

Если б только тот же голос, но – не так, а просто по имени… «пожертвовать полжизни», сказал тот студент вчера?.. не столь уж преувеличенно…

– Кажется, я удостоилась судьбы попасть в поле зрения Святой Инквизиции? – продолжил голос с усмешкой. – В каком качестве, позвольте узнать?

В их сторону смотрели; Курту казалось – все до единого, каждый из многочисленных сегодня посетителей. Понимая, что это – всего лишь любопытство, желание узнать, о чем будет спрашивать ведущий дознание следователь, он, тем не менее, никак не мог избавиться от чувства, что в этих взглядах – насмешка…

– Вы хорошо осведомлены, – удивляясь своему внезапному самообладанию, отозвался он, продолжая стоять в двух шагах; Маргарет фон Шёнборн засмеялась, махнув тонкой рукой:

– Ничего удивительного. Знаете, майстер Гессе, если что‑то известно хотя бы двум студентам…

– … это известно половине Кельна, – докончил Курт, лишь после этого спохватившись, и покаянно склонился: – Простите, я перебил.

– Ах, бросьте, – она очаровательно сморщила носик, беспечно тряхнув головой. – Здесь я привыкла к тому, что меня постоянно прерывают. Они совершенно не снисходят к женщине!

– Minime vero![120] – возразил кто‑то с напускной обиженностью. – Госпожа фон Шёнборн, что ж это вы – Инквизиции нас сдать пытаетесь? И это за все наши старания! Совсем вы нас не любите.

– Неправда, я вас люблю, – улыбнулась та, и снова подумалось – те же бы слова, но не здесь, не для них… – Что ж вы всё стоите, господин дознаватель?

– Вы позволите? – уточнил Курт, приблизившись к скамье напротив, и та удивленно округлила глаза:

– Господи, какие теперь учтивые господа стали служить в Инквизиции!.. К слову сказать, майстер Гессе, коль скоро вы так обходительны и привержены правилам – могу я взглянуть на ваш Сигнум? Если мне не изменяет память, у меня есть право потребовать его предъявления, когда ко мне обращается некто, представившийся следователем Конгрегации.

Курт снова на миг оцепенел, растерявшись еще ему самому неясно, отчего; Маргарет фон Шёнборн игриво пожала плечами:

– Да, майстер инквизитор, я ваш ночной кошмар: человек, знающий свои права при общении с вам подобными… – она улыбнулась вновь, сбавив голос и глядя снизу вверх заговорщицки: – Разумеется, это чистой воды любопытство, но вы ведь мне не откажете, верно?

Последние слова прозвучали едва ли не шепотом, и во взгляде фиалковых глаз как будто мелькнуло что‑то, отчего фраза стала двусмысленной и отягощенной словно бы намеком, обещанием…

– Нет. – Курт шагнул вперед, выдернув из‑за воротника цепочку медальона, опасаясь, что вот‑вот задрожит рука. – Вам я отказать не смогу.

– Отрадно слышать, – донеслось в ответ и вовсе чуть различимо, и (нет, не почудилось!) взгляд замешкался в его взгляде чуть дольше, чем требовалось; он подступил почти вплотную, склонившись, держа медальон на ладони.

Протянуть руку и прикоснуться…

Маргарет фон Шёнборн протянула руку, коснувшись стальной поверхности, провела тонким пальцем по чеканным буквам «SM» и цифрам, и захотелось сорвать перчатку, сейчас же, немедленно, сейчас как никогда в жизни он проклинал все, что случилось, проклинал того, по чьей вине теперь он не может надеяться даже на такую малость – просто испытать прикосновение этой руки…

– Тысяча двадцать один; это ваш номер при выпуске?

– Повторю, что вы хорошо осведомлены, – подтвердил Курт, ожидая, когда же она пожелает взглянуть, что выбито на обороте Знака, когда перевернет медальон, неизбежно дотронувшись при этом до его ладони – пусть через перчатку, все равно, пускай хоть так…

Глаза цвета первой фиалки поднялись к его лицу, снова промедливши на один лишний миг…

– Ваша некогда тайная академия становится все более знаменитой, майстер Гессе.

Курт молча ждал, не отрывая взгляда от того, как ее пальцы скользнули к кромке медальона, и, наконец, коснулись…

Маргарет фон Шёнборн, перевернув Знак, оставила его лежать на своих пальцах, а их – на его ладони, и сердце встало, перестав биться на миг, на миг перехлестнуло дыхание; медленно‑медленно тепло ее руки проникало сквозь тонкую кожу перчатки, касаясь его кожи, и оттого стало горячо – не ладони, а всему телу, с макушки до пят…

– «Misericordia et justitia», – прочла она с расстановкой, не отводя руки, и жар сменился оцепенением, и лишь только ладонь ощущала это тепло, пробивающееся к коже. – Полагаете, это возможно? Милосердие вместе со справедливостью? Duos lepores sequi…[121]