Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 196 страниц)

На законном основании мы заявляем, что вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь‑епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, являетесь преступниками пред лицом Господа и людей, как по закону Божьему, предаваясь целиком греховным страстям, так и по закону человеческому, совершая убийства и смущение невинных душ человеческих. На основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь‑епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в убийствах многих честных граждан вольного города Кельна, распространении заразы еретичества и в заговоре с целью убиения Его Императорского Величества при помощи темных диавольских сил. На основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь‑епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в попытке покушения на свободу души инквизитора Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи Курта Игнациуса Гессе.

Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь‑епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех еретичества слушателя университета Кельна, Филиппа Шлага, а также в убийстве упомянутого слушателя университета Кельна. Филипп Шлаг по завершении разбирательства признан околдованным и посмертно оправдан.

По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь‑епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, виновными во всех названных преступлениях.

Высокий суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт. Настоящим приговором вы будете преданы наиболее достойному и справедливому воздаянию в соответствии с установлениями закона.

Герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к истлеванию над углями, покуда душа не покинет его, после чего тело его будет сожжено и пепел его будет развеян за пределами города.

Гюнтер Вайзенборн, князь‑епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел его будет развеян за пределами города.

Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, обвиненная и осужденная по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.

Да будет это наставлением каждому и укреплением в вере и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь».

***

Сегодня Кельн был наполнен запахом зелени. Дождь так и не закончился, лишь превратился в постоянную капельную пелену, висящую в воздухе почти неподвижно, и солнце – это казалось выдуманным, ненастоящим – солнце по временам выступало с небес, невероятно жаркое в этом водяном окружении, распаривая ярко‑зеленые от дождя листья. И Кельн одуряюще пах зеленью – влажной, горячей, насыщенной. Кельн плавал в запахе зелени, дождя и предощущения смерти…

Курт закрыл глаза, отвернувшись от окна, и тщательно, аккуратно оправил рубашку. Новая куртка лежала на подоконнике; Керн даже не стал это обсуждать, не стал требовать написания запроса на возмещение ущерба, полученного при исполнении службы – просто заказал ее сам, за собственные деньги, и в тот же день Курт сжег старую, с порезанными рукавами и некогда распоротым воротником; черная кожа покрывалась прозрачными каплями, прилетающими из неподвижного воздуха – точно брызгами серебра, которое расплавил кто‑то, а потом широким жестом расплескал…

Proba me Domine et tempta me ure renes meos et cor meum…[259]

Еcce excoxi te sed non quasi argentum elegi te in camino paupertatis…[260]

Курт вздрогнул, когда дверь за спиною растворилась – осторожно, тихо. Вздрогнул, хотя понял, не оборачиваясь, кто это.

– У студентов делают ставки.

Голос Бруно был тихим и похожим на голос лекаря у постели умирающего.

– Большинство уверено, что на площади тебя сегодня не будет.

– На что поставил ты? – уточнил он, и смех подопечного прозвучал, как скрип старых ворот заброшенной конюшни.

– На выигрыш, – откликнулся Бруно, тут же посерьезнев, и договорил спустя миг – почти утвердительно, почти не спрашивая: – Ты ведь не обязан там присутствовать.

– Не обязан, – согласился Курт, отошел от окна и уселся на постели у стены. – Но должен.

Тот не спросил «почему» или «зачем», просто прикрыл за собою дверь и медленно прошел в комнату, пристроившись на табурет у стола, глядя не на него, а в окно, на туманную взвесь в пропитанном зеленью воздухе.

– У меня спрашивают, – снова заговорил Бруно спустя минуту, – что это было – все это… Пока я с умным видом отвечаю, что не имею права раскрывать подобные сведения, хотя все, кажется, видят, что я сам ничерта не понимаю и не знаю. Я прав насчет сведений, или я могу задать этот вопрос тебе?

– Ты и без того поразительно долготерпеливо молчал, – кивнул Курт с бесцветной усмешкой. – Можешь задать вопрос.

– Так что это было? Освобождение Маргарет фон Шёнборн, ссора с Ланцем… все подстроено?

Он не ответил, лишь кивнув – чуть заметно; и Бруно тяжело выдохнул, взъерошив волосы и опустив голову в ладони.

– А эта прочувствованная речь в коридоре Друденхауса… Тоже игра? – уточнил подопечный и, дождавшись очередного молчаливого кивка, понизил голос: – А в таком случае – что было бы, если бы я внял твоему «совету» и послал вашу Конгрегацию к черту? Только не так, как ты, а – искренне? Сейчас я был бы вместе с ними?

Курт ответил не сразу.

– Смотря насколько далеко ты зашел бы, – отозвался он, наконец, после полуминутного безмолвия, и тот нервно засмеялся, распрямившись. – Однако ведь, этого не случилось, верно?

– Ты на это рассчитывал? Или…

– Нет, мне не было все равно, – мягко перебил Курт. – Я тебя хорошо узнал за этот год. Знал, что ты будешь делать и как думать.

– Даже вот так… Скажи мне тогда еще кое‑что: к чему было разыгрывать передо мной все это? Я не спрашиваю о том, почему я не был в курсе; понимаю, на каких я тут правах и с каким доверием, но зачем вы устраивали эти представления в моем присутствии? Если ты, как говоришь, знал, что я не встану на твою сторону, что не ввяжусь во все это…

– Именно потому, – снова не дослушав, ответил он негромко, и Бруно умолк, непонимающе нахмурясь. Курт вздохнул. – Я объясню. Primo: дело не в доверии, как его понимаешь ты. У меня была мысль посвятить тебя в происходящее… Да, была, – повторил он, встретив настороженный, недоверчивый взгляд подопечного. – Меня разубедили Дитрих и Вальтер. Не потому, что кто‑то из них или я сам не верили тебе в том смысле, как ты подразумеваешь. Дело в другом. Невзирая на то, что у тебя уже был подобный опыт, я не был убежден в том, что ты сможешь притворяться должным образом.

– Опыт?

– Меня ты провел. – Бруно метнул на него напряженный взгляд, однако на этот раз смолчал, быть может, удивленный тем, насколько теперь это было упомянуто спокойно и почти безмятежно. – Тем не менее, как верно заметил Дитрих, ты играл в целом пару‑тройку дней, к тому же – я вполне отдаю себе отчет в том, что тебе‑то удалось надуть всего лишь меня, id est[261] – зеленого юнца, выпускника, полного идеалов, самомнения и прочих мешающих работать мелочей. И даже при этом за минуту до твоего удара я засомневался, а за несколько секунд был уже почти уверен в том, что что‑то не так; и не будь я уже настолько вымотан – был бы готов к подобному повороту дела. Именно потому твое участие в операции и было отклонено – по недостатку способностей лицедея. В собственных возможностях у меня тоже были сомнения, однако в этом вопросе выбора уже не было… Но и (secundo!) твоя помощь в этом деле мне тоже была нужна.

– Да? – неопределенно переспросил подопечный1, и Курт усмехнулся.

– Не задавайся. Неоценимой или необходимой я ее не назвал, она была мне просто нужна. Мне припомнилась эта местная пословица о двух студентах, которые, если им что‑то известно…

– Вот оно что…

– Ты тесно сошелся с ними, пропадал у них едва не каждый вечер, они доверяли тебе; ты был для них источником достоверных сведений из Друденхауса. Я был уверен, что ты обязательно расскажешь им о том, что произошло. Поскольку сведения нельзя было назвать секретными – весь Кельн знал об этом – ты вполне мог сообщать им детали. Бесноваться от того, что я вытворяю. Именно ты и подтвердил для всех тот факт, что мой поступок искренен, что я действительно предал пусть не Конгрегацию, быть может, но хотя бы Друденхаус. Об этом с твоей подачи заговорили студенты, а с их слов – и весь город, а когда о чем‑то говорит весь город… Ну, кто усомнится в правдивости сказанного?

– Значит, – мрачно подытожил Бруно, – я, того сам не зная, исполнял работу агента Друденхауса; так?

– За службу агента в течение месяца тебе заплатят, если я напишу запрос.

– Напиши, – бросил подопечный почти с вызовом, и он пожал плечами.

– Хорошо.

Ненадолго вновь вокруг встала тишина; Курт, неспешно поднявшись, прошагал к окну и некоторое время неподвижно стоял, снова вдыхая запах зелени и мокрого солнца.

– Отец Бенедикт, – заговорил он спустя минуту, сдернув куртку с подоконника и встряхнув от капель, – снова оказался прав. Даже не думал, как скоро мне предстоит в этом убедиться.

– Прости? – уточнил подопечный непонимающе; он обернулся.

– Прощаю. – Бруно посмотрел пристально, однако теперь не стал переспрашивать, со вздохом отведя взгляд. Курт усмехнулся: – Сейчас это произносится так спокойно и от души, потому что смысла в этом нет, верно?..

– Что‑то изменилось? – спросил подопечный угрюмо. – Или хочешь сказать – квиты?

– Да, и это тоже, – отмахнулся Курт почти легкомысленно, – однако не мщение главное, если считать моей местью то, что я тебя использовал, как когда‑то ты – меня. Месть приносит успокоение, быть может, удовлетворенность… удовольствие, в конце концов, однако не примирение; не вижу ничего плохого в мести при определенных обстоятельствах, хотя в данном случае мои действия такой цели не преследовали. Sed,[262] если это успокоит тебя– да, квиты.

– И все же не совсем, – тихо возразил Бруно, покосившись на его ладонь, которой Курт упирался в подоконник; он кивнул.

– Вот именно. Вторая заповедь мести – она всегда должна быть равной или превосходить обиду. В нашем случае это сложно высчитать… да и не нужно. Я пытался это сделать почти год; напрасный труд. Все это, хоть и иными словами, ты высказал сам же, вот в этой самой комнате. Чтобы покончить с высокими словами, от которых у меня, сказать по чести, уже свербит в зубах, я выражусь просто: для полного примирения необходимо понимание. А я понял кое‑что, когда сделал то же, что и ты – в точности: я втерся в доверие с намерением однажды нанести удар в спину… – Курт мгновение смотрел на подопечного, глядящего в пол, и вдруг усмехнулся. – И еще я понял, какое у меня было глупое выражение лица в тот момент.

Тот вздрогнул и отвел взгляд еще дальше в сторону.

– Это, – продолжил Курт уже серьезно, – не означает, что я жалею о сделанном. Твои приятели зря спорят, буду ли я на площади сегодня: буду. Ланц и Керн зря ждут от меня срыва. Райзе напрасно вздыхает мне вслед и боится произносить ее имя. Я сделал то, что считал и считаю нужным, я сделал бы это снова, и у меня нет сожалений – ни на йоту, ни миг. Я спокоен, потому что я прав. Как и ты думал тогда. Твой поступок нельзя назвать предательством, потому что предательство – измена своему. Тогда я не был своим. Ты исповедовал другие идеалы, я был чужим, я был противником и я – проиграл. Злобствовать я имею право лишь на это, на себя за то, что был невнимателен, неумен и слаб. На тебя – только в том случае, если бы ты оставалсяпротивником, каковым ты более не являешься; мало того – твои ошибки тобой осознаны и отринуты. Conclusio.[263] Мы на одной стороне, и все, совершенное нами как неприятелями, должно быть… не забыто (снова прав отец Бенедикт), ибо полезно все, что знаешь и помнишь, а – переосмыслено. У меня была возможность и понять это, и – уже совершить, посему у меня с этим проблем нет. А у тебя?

– Черт… – не сразу откликнулся Бруно, поднявшись и нервно оправив рукав. – После такой проповеди я и сл ова добавить боюсь.

– У тебя ко мне тоже должны быть претензии, – согласился Курт спокойно. – Накопилось за почти год; понимаю. На собственные согрешения я закрывать глаза тоже не намерен. Обсудим это, или тебе нужно время?

– Забыли, – просто отмахнулся подопечный. – Если мы начнем выставлять взаимные счеты – ты прав, добром это не кончится. Буду тешить себя грешной горделивой мыслью о том, что я сделал первый шаг.

– Мир?

Бруно посмотрел на протянутую руку и, не колеблясь, шагнул навстречу, сжав ладонь в скрипнувшей черной перчатке.

– Мир, – подтвердил он нарочито торжественно и опасливо отодвинулся. – Обниматься не будем, ладно?

– Я уже наобнимался за последний месяц, – отозвался Курт, и подопечный согнал с лица улыбку, отступив и снова скосив взгляд в окно.

– Ты действительно пойдешь туда? – спросил Бруно уже серьезно и тихо. – Наплюй на всех, тебе не обязательно там быть. Что и кому ты хочешь доказать?

– По протоколу там должен присутствовать следователь, ведший дознание, и я не вижу причин к тому, чтобы что‑то менять. А доказать… – Курт помолчал, тоже переведя взгляд на висящую на улице пелену, и пожал плечами. – Если меня не будет на площади сегодня, многие уверятся в том, что в деле что‑то нечисто. Что я чувствую себя неправым, быть может – даже виноватым, а это означает, что процесс неправомочен. И без того суд был, мягко говоря, скорым и мутным. Если я не приду – это подорвет репутацию Инквизиции как таковой, а она, как мы с тобой уже обсуждали год назад, и без того в состоянии…

– …плачевном.

– Сказано излишне сильно, – чуть улыбнулся Курт, – однако близко к истине. За год ничего не переменилось – разве что в худшую сторону. Близится большая распря с папским престолом; думаю, даже ты это понимаешь при всей твоей неинформированности… Просто нельзя давать ни тени сомнения – ни в чем.

– Тебе уже доводилось это видеть? – еще тише спросил Бруно, кивнув через плечо влево, где за окном, застланным водяной пылью, на площади высились три помоста; он кивнул.

– Разумеется. Однажды. Ближе к получению Печати. Это обязан увидеть любой будущий следователь – для назидания и, наверное, ideo se ipsum probare,[264] прошу прощения за lusus verborum;[265] если ты не в состоянии смириться с тем, к чему приводят твои действия – стало быть, в инквизиторах тебе не место. Но Конгрегации…

– … нужны разные люди, я помню. Ты, значит, решил, что ты с этим смириться можешь…

– Смириться, – повторил Курт, выглянув в окно снова; определить что‑либо по солнцу было почти невозможно, однако время близилось – он знал это и так. – Самое верное определение. Ты, я полагаю, останешься?

– Нет.

Ответ подопечного прозвучал четко и почти жестко; встретив взгляд Курта, тот пожал плечами, вздохнув.

– Я… так уж вышло… тоже с вами. Как бы там ни было. Можно сказать, что я тот самый «разный», который нужен Конгрегации, да? Хочу знать, в чем участвую. Чему помог и помогу исполниться – еще не раз, как я мыслю. Хочу это видеть. Точнее, – поправился он с нервным смешком, – видеть я этого не хочу совершенно. Но смотреть буду.

В стоячем влажном воздухе Кельна удушливый запах, пришедший с площади перед церковью святой Агнессы, вперемежку с дымом висел плотной пеленой, мешаясь с дождевыми каплями, оседая на лице, одежде, впиваясь в легкие. Глаза щипало, дым выжимал едкие, как кислота, слезы; в голове стоял туман, похожий на эту дымно‑жаркую завесу, и тело услужливо подсказывало воспоминания – горящее нутро замка, дым, жар, неподвижность. Смерть. Вкус пепла на губах. Вкус крови на губах.

Рассудок отказывался разделять воспоминания годичной давности и то, что началось три с лишним часа назад и – все еще продолжалось за спиной, на площади. Курт ушел раньше – когда утихли крики и стало неузнаваемым то, что знал. На него больше не смотрели – и он ушел.

Бруно молча шел позади, но его шаги едва осознавались. В голове гудело пламя, все так же будя полузабытые воспоминания и так же переплетаясь с только что слышанным треском и свистом влажного дерева, заглушающим нечеловеческий непрекращающийся вопль. Пламя и смерть. Смерть, которой когда‑то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах. Вкус крови на ее губах; это было только вчера…

Споткнувшись, он едва не упал, ощутив, как рука поддержала под локоть; высвободившись, отмахнулся, не глядя.

– Я в порядке.

Своего голоса он не услышал, однако ладонь с локтя убралась, и он зашагал дальше, все явственнее ощущая привкус пепла и крови. Еще вчера. Словно только что. Словно – вот сейчас, те же губы…

Когда тошнота ударила в горло, Курт насилу удержался на ногах, упершись в стену какого‑то дома ладонью и согнувшись пополам; его вырвало горькой, мерзкой слизью, и снова, и еще раз, а вкус пепла все оставался и, казалось, проникал сквозь кожу, в легкие…

Желудок уже опустел, и следующий приступ был просто спазмом, судорогой; ладонь соскользнула со стены, и под локоть снова подхватила рука, не давая упасть. На этот раз он не стал отталкивать эту руку и дальше шел, опираясь на нее, пошатываясь и слабо видя дорогу.

Эпилог

– Хорошо, что никого не встретилось до самого дома. Славно бы я выглядел в глазах добрых горожан…

Курт сцепил пальцы лежащих на коленях рук замком и покосился на наставника с болезненной усмешкой.

– И хорошо, что Бруно молчал всю дорогу. Если б он принялся меня утешать, меня бы, наверное, снова вывернуло.

– Тебе ведь все еще не по себе, – заметил отец Бенедикт тихо, и усмешка сама собой исчезла. – Тебя гложет это?

Курт молча посмотрел в пол у своих ног. Знакомый пол, со знакомыми трещинами в камне – знакомыми до каждого извива; сколько это было уже – вот такая странная исповедь, не в часовне академии святого Макария, а в ректорской зале…

– Гложет? – переспросил он медленно. – Нет, если вы хотели знать, не раскаялся ли я в том, что сделал. Я считаю, что был прав…

– Но? – осторожно уточнил наставник. – Ведь что‑то есть у тебя в душе, не знаю, сомнения это или сожаление.

– В моей душе, отец, многое, – согласился Курт, все так же глядя в пол мимо своих сцепленных ладоней. – Сомнения? Да. Сожаление… Я не знаю, должно ли оно быть; если сейчас вы развеете сомнения, его не будет, если нет – я начну сожалеть… Я говорю путано, потому что мои собственные мысли не совсем ясны.

Отец Бенедикт сидел в тишине, когда он вновь умолк, не торопя его, и за это Курт был ему благодарен.

– Я не сомневался, – заговорил он снова спустя полминуты. – Когда сама мысль затеять все это пришла мне в голову – я не сомневался. И после, до самого конца… Может быть, я просто запретил себе все мысли об этом, чтобы не сорваться. Но теперь… Я как‑то сказал Дитриху Ланцу, что готов предоставить свою душу для любых прегрешений, если это поможет делу, которому я служу, но тогда не думал, как верно могут сбыться мои слова. Сейчас это было просто… – он тяжело усмехнулся, – блудодеяние. Во имя справедливости. А что потом? На что я готов, как далеко я готов зайти? Ведь дело в том… понимаете, отец, дело в том, что я до сих пор не порицаю себя за это. Не сожалею. In hostem omnia licita[266] – вот чем я руководствовался, и так считаю до сей минуты. Меня это не тревожит, вот в чем дело. Меня не тревожит то, что я в течение месяца методично вел к смерти и лгал в лицо – с улыбкой лгал – женщине, которая меня любила. Которую всего несколько дней назад любил без памяти. Это все исчезло, когда я узнал, что она такое. Просто исчезло. Ушло. Тотчас. И у меня в душе не дрогнуло ничего; вы понимаете? Но это должно быть, ведь так? Это свойственно человеку, это в порядке вещей. Тогда почему все случившееся не взволновало меня?

– Это и есть твои сомнения? – тихо уточнил наставник; Курт кивнул. – Ты ведь пытался объяснить все это сам себе, верно?

– Да. И ей, когда она спросила об этом.

– Это я знаю. Я читал твои отчеты и записи допросов… Но в чем же еще тогда колебания?

– Мне нужно ваше слово, – решительно отозвался Курт, подняв, наконец, голову и посмотрев наставнику в лицо. – Я прав? Имеет ли право служитель Конгрегации на такие мысли и такие убеждения? Или другиебыли правы, и прошлое дело поломало меня, и теперь…

– … у тебя с головой не в порядке? – без церемоний договорил отец Бенедикт, и он усмехнулся снова.

– Да.

– О, Господи Иисусе, – вздохнул духовник тяжело, но как‑то наигранно. – Воспитал я вас на свою голову… Это, вообще, занятие неблагодарное – пытаться влезть в душу тому, кто обучен сам влезать в душу другим; а ты, мой мальчик, научился этому неплохо, сам знаешь. Никогда не приходило тебе в голову, насколько это зрелище странное и почти противоестественное – беседа двух инквизиторов о проблемах одного из них? И чем старше вы становитесь, дети мои, тем трудней мне с вами… – Курт молчал, снова уставясь в пол, и наставник вновь разразился тяжким вздохом – теперь искренне. – Вот что я тебе скажу. Служитель Конгрегации – имеет право и даже обязанность мыслить и поступать именно так. Поступать так – приходится. Мыслить – это дано не каждому… и, возможно, это даже к лучшему. Я понимаю твои опасения: ты боишься очерстветь. Боишься, что со временем подобное равнодушие овладеет тобою не к месту, что когда‑нибудь ты поступишься чем‑то вовсе недозволительным – и тогда пострадает невиновный. Насколько мне известно, это в твоей работе твой самый большой страх…

– Да. Я боюсь.

– Боишься себя самого, – подытожил наставник тихо и, помолчав, договорил: – И это хорошо. Бойся. Бойся как следует, и ничего подобного не произойдет. Сейчас ты снова ждешь от меня вердикта, как прежде?.. Вот он: совершённое тобою справедливо. Это главное. Раскаиваться тебе не в чем. Ведь ты знал, что я скажу именно это, верно?

От того, как почти по‑приятельски духовник толкнул его локтем в ребра, Курт на мгновение смутился.

– Знал, – неохотно выдавил он сквозь невольную улыбку. – Но мне надо было это услышать от вас, отец.

– Наставника инквизируешь, – укоризненно вздохнул отец Бенедикт и посерьезнел. – А теперь, если это все, что хотел спросить ты, спрошу тебя я. Как ты спишь?

Улыбка слетела с губ, точно последний, иссохший лист с ветки поздней осенью, и Курт снова уронил взгляд в пол.

– Не вернулись ли кошмары, хотите спросить… – отозвался он чуть слышно. – Да, поначалу… В первую ночь. Сначала снова снился замок фон Курценхальма, снова огонь… а потом…

– А потом – она, – договорил отец Бенедикт уверенно, когда он замолчал.

– Да. А потом она, – подтвердил Курт. – Когда я проснулся, очнувшись от кошмара с замком, я увидел… это. То, что от нее осталось. Рядом. В своей постели. И после этого проснулся снова. Это повторялось еще несколько раз, но сейчас, спустя почти две недели… Понимаете, сейчас – я сплю, как младенец. Потому я и хотел слышать именно ваши слова, именно от вас узнать, что я не чудовище. Я очень быстро все это забыл, понимаете? Когда разум привык разделять воспоминания о том, что было со мной, и о том, что я видел на площади Кельна, когда все это перестало переплетаться у меня в рассудке – я тут же все забыл. И успокоился. Но даже когда все это еще было, когда я вот так просыпался в холодном поту – я ведь и тогда знал, что она снится мне не потому, что я страдаю о ней. Я знал, понимал, что причины всего две: мои собственные переживания год назад и… – Курт помедлил; слово казалось неподходящим, излишне грубым даже по отношению к той, что больше не волновала душу, однако договорил: – и брезгливость. Стоило вспомнить, как мы с ней… и подкатывала тошнота. Я даже засомневался… – он осекся, удивляясь тому, что не разучился до сих пор краснеть, и чувствуя пристальный взгляд наставника. – Засомневался в том, что в будущем это не будет всплывать перед глазами, когда… гм…

– И как? Проверил? Не всплыло? – медовым голосом уточнил духовник, и теперь покраснели даже уши.

– Только ради эксперимента, – пробормотал он, не поднимая головы.

– Двадцать раз «Ave», майстер инквизитор, – строго и безапелляционно повелел отец Бенедикт. – Каждый день до конца этой недели. Да и попоститься не помешало бы, верно?

– Да, отец, – откликнулся Курт кисло; тот улыбнулся.

– Добро пожаловать домой.

Он закрыл глаза, вслушиваясь в эхо последнего слова, и тяжело перевел дыхание.

– Домой… – повторил Курт медленно и, подняв голову, снова посмотрел наставнику в лицо. – Это становится традицией – возвращаться в академию после каждого дела – для лечения либо телесного, либо душевного…

– Хорошая традиция, – заметил отец Бенедикт, и он вскользь улыбнулся.

– Да.

– Что еще у тебя на уме? – вдруг спросил наставник, заглянув ему в глаза и нахмурясь. – Ведь ты сказал и спросил не все, что желал; что еще тебя тревожит?

Курт вновь опустил глаза, нервно потирая пальцем ладонь, и несколько мгновений молчал, не отвечая. Тревожило многое, и собственные переживания уже задолго до возвращения в академию, уже в Кельне, довольно скоро отступили на задний план под натиском обстоятельств: когда завершилось то, что с трудом поворачивался язык назвать судебным разбирательством, когда свершился приговор, не замедлили проявиться и последствия.

Еще когда город спал, когда арестованных только вели и несли к двум башням Друденхауса, ворота Кельна были на запоре. Ночью это никого особенно не удивило – таковы были правила любого города, однако поутру запоры не отомкнулись, тяжелые створы не распахнулись, и собравшихся перед воротами с обеих сторон ожидала неприятная неожиданность: приказом бюргермайстера особам любого положения на неопределенный срок запрещался как въезд, так и выезд. Исключение составляли лишь служители Друденхауса, проводящие обыск замка графини фон Шёнборн, выезжающие за пределы стен в сопровождении охраны. По всем улицам и закоулкам стояла стража, как и при первом аресте Маргарет, но теперь вооруженные люди были и на стенах, и далеко за границы Кельна были высланы дозорные. Бюргермайстер и без советов Керна, которые, тем не менее, были даны, сам осознавал вполне четко один непреложный факт: вассалы герцога Райнского, одного из семи курфюрстов, не останутся сидеть по домам, узнав о его аресте. О вмешательстве подданных архиепископа никто особенно не беспокоился: лезть в «церковные разборки» никто из них не стал бы, наличествующее в городе епископское малое воинство вкупе с причтом сидело тихо, стараясь не высовываться и не попадаться лишний раз на глаза, и лишь какой‑то заикающийся от страха несчастный был послан к дверям Друденхауса, дабы осведомиться о происходящем. Гвидо Сфорца вышел к оному лично, и внушительный вид кардинала, еще не отошедшего от ночного сражения, произвел впечатление даже, наверное, большее, нежели сказанные им слова.

В сам ом Кельне неуклонно развивалась тихая паника, которая лишь немыслимыми усилиями бюргермайстера не превратилась в громкую, хотя несколько видных горожан и явились в магистрат с запросами объяснений, а кое‑кто – прямо к воротам с требованием выпустить их немедленно. А на следующий после казни приговоренных день дозорные ворвались в город с известием о том, что весьма внушительное войско на подходе: если и не все, то большинство вассалов герцога фон Аусхазена оказались верными данной ими присяге и не посмели оставить своего правителя в беде. Наследник герцога из какой‑то уже немыслимо разбавленной ветви рода, единственный кровный преемник, сумел собрать по первому же зову почти всех подданных своего заключенного под стражу именитого родича, и город оказался окруженным уже через считанные часы после поднятой дозорными тревоги. На требование немедленного освобождения курфюрста был получен неутешительный для осаждающих ответ, каковой недвусмысленно подтверждали доносимые со стороны города ветром легко узнаваемые пепельные запахи, и на некоторое время воцарилась напряженная неподвижность: город ждал, а собравшаяся за стенами знать, оставшаяся без господина, явно проводила срочные совещания на тему своих дальнейших действий. Совещание завершилось ближе к вечеру, и под стены подле главных ворот явилась делегация во главе с наследником фон Аусхазена, требующая на сей раз объяснений и грозящая в случае неудовлетворительности оных взять Кельн приступом. Бюргермайстер в ответ на все порицания лишь заметил, что все произошедшее не находится в юрисдикции властей города, и дальнейшие обсуждения велись уже с майстером обер‑инквизитором. Курт был призван в сопровождение, и на вопрос, что, собственно, на переговорах такого уровня забыл следователь четвертого ранга, Керн, одарив его хмурым взглядом, отозвался без малейшей тени усмешки: «Хочу, чтоб ты увидел собственными глазами, что ты здесь заварил. Чтобы знал, на что замахнулся».

Взошедши на стену, Керн, поглядывающий на пришельцев в буквальном смысле свысока, коротко, но четко прояснил ситуацию, предложив всем, у кого еще остались вопросы, оставить снаружи слуг и оружие и войти в ворота, дабы провести беседу, как полагается приличным людям, не надрываясь в крике. Наверняка не последней причиной к тому было его изрядно пошатнувшееся от всех переживаний последних дней здоровье – за минувшие со дня казни сутки Курт ни разу не услышал от своего начальства не только крика, но и излишне громкого звука, лишнего слова, не видел лишнего движения; до состояния Гвидо Сфорца ему было далеко, однако сердце главы Друденхауса явно переживало не самые здравые свои дни.

Очередное затишье по ту сторону стен исторгло из себя герольда герцогского наследника, каковой, будучи пропущенным в город, зачитал обращение своего господина. Обращение пестрело угрозами и требованиями, кои были выслушаны майстером обер‑инквизитором со спокойствием камня. В ответ вестник лишь получил клятвенное заверение в том, что при личном появлении его господина тому не грозит ни смерть, ни арест в случае его достойного поведения, и уже при приближающихся сумерках, в глубокой тиши, оглашаемой сверчками, в ворота вошла делегация, состоящая из троих герцогских вассалов различного достоинства и наследника фон Аусхазена. Назвать поведение явившихся достойным можно было с большой натяжкой, разговор пошел на повышенных тонах, однако прервался, едва начавшись. Керн, в очередной раз изложив вкратце свершившиеся события, заметил, что расследование Инквизиции, вообще говоря, не есть дело светских властей или управителей, при любых сомнениях желающие, у которых достанет на то смелости и наглости, могут обратиться за разъяснениями лично к Императору, а для анафематствования тех, кто продолжит угрожать городу, находящемуся под личным покровительством престолодержца, и служителям Конгрегации, в Друденхаусе наличествует сеньор Гвидо Сфорца, кардинал и нунций понтифика. Излишне настойчивым было невзначай предложено задержаться под стенами Кельна и дождаться появления императорских войск, которые, согласно просьбе майстера обер‑инквизитора, бюргермайстера и прочих значимых в городе людей, должны уже быть на подходе.