Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 196 страниц)

– Да, есть немного, – согласился он с улыбкой. – И с этим тоже спорить не стану. А теперь, – посерьезнел Курт, усевшись подле связанного на колено, – я перехожу к делу непосредственно, и на твоем месте я бы задумался над одним фактом. Сейчас я снова скажу нечто типичное, то, что говорю всем. Подумай о том, что рано или поздно ты все равно все мне расскажешь. Просто задумайся об этом. Напоследок я тоже блесну познаниями сущности человеческой и скажу, что и ты кое‑чего боишься – сейчас, по крайней мере; ты боишься заглянуть в будущее – на час или полтора, потому что это будущее для тебя страшно и неприглядно. Потому что знаешь – ты не из тех, кто умрет молча. Ты расскажешь.

– Ты так уверен? – неизменная, но теперь уже с трудом сохраняемая усмешка, казалось, примерзла к синеющим губам чародея. – Сколько таких сопляков, как ты, за мою жизнь пытались меня напугать – и где теперь они все?

– Где? Расскажи. Послушаю с интересом.

– Возможно, на докладе у вашего самого высокого начальства. Или в вечном карцере; как знать.

– А погодка‑то сегодня, а?.. – проронил Курт сострадающе, когда стиснутые челюсти пленного скрипнули одна о другую. – Спустя пару минут нашей увлекательной беседы жизнь уже не кажется такой уж простой, да? Уже и самоуверенности поубавилось… Уже начинаешь думать о том, что будет через четверть часа или час… Я скажу, что будет. Инквизиторов, друг мой, учат двум вещам – убивать быстро и убивать медленно; сейчас только от тебя зависит, какое из своих умений я должен буду применить. Давай‑ка открыто: жизнь я тебе обещать не стану, это понимаешь ты и понимаю я. Так или иначе, тебе конец. Мы можем договориться лишь о том, когда этот самый конец настанет и насколько счастлив ты будешь его встретить. Перестань корчить из себя героя – и все закончится скоро. Очень скоро. Ты не будешь особенно этому рад, но зато и лишних мучений избегнешь. Продолжишь эту бессмысленную браваду – и смерти ты обрадуешься, как младенец родной матери, однако радость твою будет омрачать то, что мать эту ты встретишь в сильно потрепанном виде… Молчишь, – вздохнул Курт, когда тот отвернулся, сжав дрожащие от холода губы. – Стало быть, уже начал думать. Но учти – долго я ждать не буду.

– Пошел к черту, – тихо вытолкнул чародей, глядя в сторону. – Прекрати трепать языком и начинай.

– Как скажешь. Но прежде я хочу сделать еще одно важное замечание: как только ты осознаешь, что готов к предложенным мною условиям, я остановлюсь, услышав другие два слова – «все скажу».

Тот вновь умолк, сжав губы и всеми силами пытаясь сдержать дрожь в окоченевшем теле; позади послышался тихий, напряженный вздох, и голос Бруно, сам на себя не похожий, выбросил:

– Господи, да скажи ему, что он хочет, идиот! Ты понятия не имеешь, на что идешь, соображаешь ты это! Что бы там ты ни плел – ты его не знаешь; у него – не молчат!

– Кажется, сегодня ты будешь истязать двоих, – на миг вернув усмешку, но все так же глядя в сторону, заметил чародей.

– Переживет, – отозвался Курт сухо.

– Не боишься того, как после сегодняшнего дня на тебя будет смотреть твой подопечный?

– Переживу.

По оголенному ребру он провел кромкой ножа теперь медленно, обнажая сине‑розовую кость; чародей изогнулся, подавив крик и впившись зубами в губу.

– Не слишком изобретательно, – выдавил он с шипением; Курт пожал плечами, повернув лезвие и поддев сухожилие острием.

– Зато эффективно. Пока я не потянул нож дальше – ничего не хочешь сказать?

– Хочу. Чтоб ты сдох.

– Тоже не особо оригинально, – отметил Курт, дернув кисть кверху, и тот замычал, зажмурившись и вновь закусив губу. – Я остановлюсь ненадолго, – пояснил Курт, удостоверясь, что вместе с нервами не задел важных сосудов, – чтобы огласить список вопросов. Вопросы тоже будут типично инквизиторские. Имя – это первое. Имена тех, кто был с тобою сегодня здесь и тех, кто был в Кельне. Далее: смысл всей этой затеи с Крысоловом – для чего он вам. Также – для чего было привлекать мое внимание, для чего был нужен я. Еще – кто в Конгрегации снабжает вас сведениями, сколько их; имена. И, наконец – ведь не ты главный в вашей веселой компании. Последний вопрос – кто. Имя и где он.

– А карту тебе не нарисовать? – хрипло усмехнулся чародей; Курт кивнул:

– Неплохая идея. Вот только вряд ли ты сумеешь это сделать, если задержишься с ответом еще на минуту. Следующий номер в нашем представлении – человек‑unicus, умеющий согнуть руку в трех местах. Правда, у тебя останется еще одна рука… ты левша или правша?

– Как и ты, – все еще удерживая подрагивающую улыбку, отозвался чародей.

– Снова намекаешь на свою осведомленность?.. итак, стало быть, тебе все равно. Выбирай – какую ломать, левую, правую?

– Хоть обе – слова от меня не услышишь.

– Кто тебя за язык тянул… – Курт поднялся, сделав шаг и остановившись над головой пленного чародея; тот осторожно перевел дыхание, сжав кулаки и рванув руки. – Не рыпайся. Вбито на совесть. Один момент: как только ты пожелаешь ответить на какой‑либо из заданных мною вопросов, я приостановлю наш только начавшийся разговор. Захочешь ответить на все – мы с тобою распрощаемся. Итак?

– Грубо работаешь; а я‑то ожидал высоких традиций – игл под ногти…

– С собой нет, – сожалеюще отозвался Курт и четким резким ударом вмял каблук под локоть вытянутой руки чародея; хруст кости заглушило утробное рычание, и из‑под впившихся в губу зубов на коже проступили крупные капли крови. – Надо же; не закричал, – отметил он с одобрением, медленно обойдя вокруг и остановившись над второй рукой. – Повторяю вопрос. Имена, смысл вашей затеи и моего участия в ней. Ответь хотя бы на один – и будет шанс перевести дух.

Тот рванулся опять и на этот раз почти не сдержал крика, когда сломанная рука, скребя костью по мышцам, вывернулась в сторону.

– Чтоб ты мной подавился, – выцедил чародей, с усилием проталкивая воздух в грудь.

– Ответ понятен, но неверен, – кивнул Курт и вдавил сапог во вторую руку, провернув в сломе каблук, дробя сокрушенную кость.

– Schweinehund! – вырвалось сквозь стиснутые до скрипа зубы. – Ублюдок, шваль монастырская!

Он поморщился.

– Фу. А меня величал люмпеном… – обойдя напрягшееся в болезненной судороге тело, Курт снова присел на корточки подле перекошенного лица и усмехнулся. – Это, вообще, хороший выход – выкрикивать оскорбления во время пытки. Вроде как это и не крик сам по себе. Самолюбие утешается. Только заметь: все это длится минуты две, не больше; сколько ты еще продержишься?

– Устанешь первым, – выдавил чародей сквозь стон, закрыв глаза и дыша урывками, точно загнанный конь.

– Да брось, – возразил Курт уже серьезно. – Это похвальная стойкость, только к чему?

– Альберт Майнц, «Психология пытки», – тихо проговорил пленный, не открывая глаз. – Том второй, «Supplementum»[403], выдержки из протоколов. Самый часто применяемый довод.

– Образованный… Только ведь частое использование этого довода его ценности не упраздняет, я бы даже сказал – напротив. Подумай. Он ведь прав, этот основоположник: смысла в твоих потугах нет. Вскоре силы иссякнут; начнешь кричать – уже по‑настоящему. Потом иссякнет и терпение. И ты заговоришь. И в том, и в другом есть кое‑что общее: как невозможно будет остановиться, если ты позволишь себе крикнуть, так и слова – сами польются, если ты дашь себе волю ответить хотя бы на один из моих вопросов. Попробуй. Увидишь, это просто.

Тот не ответил, продолжая лежать с закрытыми глазами; Курт аккуратно ткнул острием все в то же оголенное ребро, и чародей содрогнулся, выгнувшись и тихо взвыв сквозь стиснутые губы, когда напряглись привязанные к кольям сломанные руки.

– В твоем положении особо не подергаешься, – заметил Курт со вздохом. – Об этом тоже подумай. Теперь, что бы мне ни пришло в голову с тобой сделать, тебе будет больнее втрое; возможно, крик и можно удержать, но не дернуться от вот такого… – укол в голую кость с надрезанной жилой он повторил снова и, переждав вторую волну судорог, продолжил: – Не дернуться от вот такого нельзя. И каждое твое движение будет отзываться дичайшей болью в переломанных костях. И любая малейшая попытка шевельнуть руками будет загонять осколки все глубже – в мясо, нервы… Вот еще одна отличительная особенность допроса в полевых условиях. У меня нет всего упомянутого тобою оборудования – ни лестницы, куда тебя можно привязать, ни крюка в потолке, к которому тебя можно подвесить; все, что делается в пыточном подвале – в своем роде мягкий вариант того, что приходится делать вот так, на пустом месте. Я буду рвать тебя на части – медленно и очень болезненно. Вместо вывернутых рук – переломанные руки. Вместо игл под ногти – сломанные пальцы. Ведь ты их все еще чувствуешь?.. Вместо тисков на ноги – следующим номером я сломаю тебе колени; тогда любое вздрагивание твоего тела будет причинять боль вчетверо сильнейшую. Пока я не начал – не хочешь сказать что‑то большее, чем два слова из уличного обихода?

– В гробу я тебя видел, – сипло выдавил чародей.

– Ведь ты не сможешь дотерпеть до конца, – наставительно повторил Курт. – Пойми ты это. Пойми, что яэто понимаю; те, кто, как ты выразился, «нам оказался не по зубам» – те ведут себя не так. Те молчат – в прямом смысле. Просто молчат. Они не плюются ядом, не поливают допросчика грязью, не бранятся – они молчат. И взгляд у них другой. В твоем – паника. Ты держишься, но понимаешь, что твои силы не бесконечны, и рано или поздно… Давай начнем с малого. Назови свое имя. Просто имя, чтобы я знал, как к тебе обращаться. Такая малость. Просто имя.

В молчании прошла минута – он мысленно отсчитывал секунды, сам не зная, для чего; чародей открыл глаза, но смотрел в сторону, по‑прежнему молча сжимая губы и дыша осторожно, опасаясь шевельнуться. На виске, ясно видимая на посиневшей от холода коже, выступила капля пота, медленно набухая и норовя скатиться вниз.

– Что ты мне раскроешь, назвавшись? – снова заговорил Курт – чуть тише и спокойнее. – Что тайного в твоем имени? Это просто имя. Набор букв, обозначающий некую личность. Личность я вижу перед собою; более я ничего о тебе не знаю. Узнав имя, я не стану знать больше. Не узнаю, откуда ты, чем занимаешься и с кем связан. Давай совершим некий обмен: ты назовешься, а я не стану делать кое‑чего из того, что сделать собирался. Тебе ведь не хочется узнать, как выглядит мир, на который смотришь выдавленными на щеки глазами? Судя по свидетельствам испытуемых, зафиксированным в протоколах, способность видеть остается, вот только от этого частенько сходят с ума, не дождавшись окончания допроса. Конечно, это для тебя тоже выход в некотором роде… Но сомневаюсь, что он тебе по душе. Итак, вот мое предложение. Я хочу услышать твое имя, и одну из стадий мы пропустим.

Еще минута – долгая, наполненная тишиной – протянулась немыслимо вязкой нитью клея; наконец, стиснутые губы вновь расползлись в ухмылке, тут же болезненно сжавшись.

– Янек – вот мое имя, – проговорил чародей тихо и с усилием поднял взгляд. – Янек. А по этому имени можно многое сказать.

– Далековато забрался от родины, – кивнул Курт. – И с языком полный порядок… Сказать – ты прав – можно и впрямь немало. Ты случайный человек в вашей компании, или же ее состав весь такой… многонародный?

– Весь, – отозвался чародей, снова опустив веки. – Говорю это не потому, что тебе удалось меня запугать – а чтобы ты понял, с кем имеешь дело. Нас сотни и тысячи, и не только в Германии, по всей Империи, а ты – всего лишь та самая одинокая псина[404]. Ты подозревал это? Говорю открыто. Сейчас ты рисуешь из себя Великого Инквизитора; дурачок, ты просто никак не можешь понять, с кем связался.

– Так расскажи мне, – предложил Курт. – Скажи для начала, что побуждает тебя терпеть все это. Страх перед ними? Так ведь я ближе. Преданность им? Кому? Какому делу?

– Это все, – чуть слышно ответил чародей. – Более ни слова. Только то, что ты уже слышал – в гробу я тебя видел. Ты там вскоре окажешься.

Еще несколько мгновений Курт сидел неподвижно, глядя на бледное лицо, облепленное грязью и кровью, и поднялся.

– Твоя воля, – кивнул он, с хрустом опустив ногу на колено чародея, удовлетворенно кивнув, когда крик, уже не сдерживаемый, прорезал мокрый речной воздух.

Подопечный порывисто шагнул вперед, но тут же отступил, отвернувшись.

Вопреки опасениям, больше он не произнес ни слова, не пытаясь увещевать ни покореженного пленного, ни Курта – лишь все так же мерил шагами крохотный пятачок в стороне от происходящего, по временам замирая неподвижно на месте, стараясь не видеть того, что творится рядом, и явно не имея сил не смотреть; спустя четверть часа Бруно, подавившись воздухом и пошатнувшись, рывком отвернулся, упершись ладонями в колени. Его стошнило еще дважды; после второго раза подопечный выдернул из седельной сумки шарахающегося от криков курьерского спрятанную туда флягу и приложился – надолго, до кашля и судорог в горле, опростав желудок снова и опять всосав невообразимое количество, однако на сей раз остановить его у Курта не повернулся язык.

Сам он с каждой минутой все более терял ощущение хоть какого‑то чувства – его не мутило от запаха крови и кислого человеческого пота, как то бывало в тесных стенах допросной, не вздрагивали руки, когда пленный рвался из пут, скрипя переломанными костями, как он того ожидал, он уже не морщился от криков; он все более начинал ощущать себя каким‑нибудь каменщиком или иным исполнителем нехитрых, но утомительных действий, раздумывая над тем, что именно это слово вернее всего передает работу того бедолаги, которому обыкновенно и приходится выполнять указания следователей. Он устал – в буквальном, физическом смысле; слушать и смотреть на истерзанный кусок мяса он вскоре попросту перестал и едва не пропустил мимо слуха, мимо сознания то, что добивался услышать вот уже второй час – затерявшееся среди криков надрывное «я все скажу».

– Я все скажу, – чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.

Собственный облегченный вздох он удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и – какого‑то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. «Я все скажу» – и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и – неуместной внезапной доверительности. « Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он – жертва по существу своему. Суть всего – доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого»… Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

– Хорошо, – так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.

« Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку – вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность – ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие»… Альберт Майнц, «Victimologia»…

– Довольно…

– Я остановился, Янек.

« Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение»…

– Янек Ралле, – с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:

– Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.

– Иди ты к черту… – повторил чародей устало. – Знаю все это… Как же там было… «Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить»… черт, как же там…

– «… которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу», – договорил он тихо. – Том первый, «Victimologia». Но на твою душу я не претендую – слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит… Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто – я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?

– Мир без Инквизиции, – чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. – Уже одно это стоит многого.

– Без Инквизиции… и с чем?

– Ты этого не поймешь, так к чему тратить время…

– Попробуй, – предложил Курт с мягкой настойчивостью. – А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?

– Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно бытьпо разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слова этого не ведомо… Ты этим взращен – порядок, система, тебе и в голову никогда не могло придти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время…

– А как кельнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?

– Не для «чего», – исправил тот еще тише, – а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно, дети, кошки, трубочисты – дело не в них. Дело в тебе.

– Расскажи, – не потребовал – попросил Курт; чародей осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все‑таки шевельнулось.

– Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, – пояснил он снисходительно. – Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу… слишком многое сумел для сопливого выпускника… Каспар, его неудача в Таннендорфе – это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование – вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего – ты просто человек, однако слишком необычный человек.

– Чем же?

– Смешно, что в твоей академии это прозевали… – болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. – Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из‑за этого, наверняка… Ты видишь птицу на ветке, потом – кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом… и оказываешься прав… И сегодня – как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых – их не было… Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? если все твои успехи до сих пор – не случайность, а закономерность? если это – не воспитанная академией способность к прямой логике, а – твой дар, склонность, талант, все равно…

Он умолк, устало переводя дыхание, тихо постанывая от боли в переломленных ребрах; Курт выждал полминуты, сидя молча и неподвижно, и, наконец, уточнил:

– Вы хотели это проверить? Свою теорию о моих способностях? Подставили именно Финка, чтобы именно я точно занялся именно этим делом? а после следили за тем, смогу ли я из неявных и рваных следов составить верное истолкование событий?

– В тебе не ошиблись, – чуть заметно улыбнулся тот. – Я это и сейчас вижу… Это ты – человек‑unicus, парень… Ты ходячая интуиция; ты видишь дело там, где его не должно быть… А кроме того, ты необычайно вынослив для просто человека, вот вторая причина, по которой – вне зависимости от того, оправдал ли бы ты наши ожидания – от тебя следовало избавиться. Сегодня ты подтвердил и это предположение. Отвечу похвалой на похвалу – до сих пор не понимаю, как ты смог от меня вырваться …

– Id est[405], – подвел первый итог Курт, – все это вообще не имело никакой иной цели? Только я?

– Ты в первую очередь. Уничтожить человека, сумевшего пережить удармага такого класса, с каким ты столкнулся в прошлый раз…

– Мельхиор?

Искусанных в мясо губ коснулась мимолетная усмешка.

– Стало быть, проболталась девчонка… Сегодня я ее понимаю… Да, он самый. Я до сих пор не слышал о тех, кто выжил бы после этого. Возможно, такие и есть, просто мне о них не известно; и ты не жди от меня слишком многого – как ты верно сказал, я не главный «в нашей компании». Мне всего не говорят. И как сегодня стало ясно – не зря…

– Ты знаешь о Каспаре, о Мельхиоре… – мгновение Курт молчал, за эти доли секунды решая, следует ли высказывать свои догадки и чего может стоить его ошибка, и осторожно спросил: – А Бальтазар?

Чародей ответил не сразу, глядя на него пристально, с легкой долей потерянности, и, наконец, произнес тихо:

– Ответишь и мне на вопрос? Ведь я теперь уже ничего и никому не смогу рассказать… О нем – ты откуда узнал?

– Я не могу ответить, – возразил Курт ровно, подавив в себе желание вздохнуть с облегчением. – Однажды Каспар вот так же сидел над телом умирающего следователя Конгрегации, думая, как ты, как я сейчас. Он ошибся, и тот, перед кем ему вздумалось откровенничать, выжил. Посему – я тебе не отвечу. А ты – готов ответить?

– Мне нечего сказать. Я не знаю его.

В голос окровавленного человека вновь вернулось напряжение, почти вернулся страх, когда Курт повернул голову, глядя в его единственный глаз…

– Я не знаю его, – повторил он с усилием. – Это правда, ты сам должен понимать – я, в конце концов, просто исполнитель, я не могу знать все…

– Я верю, – кивнул Курт. – Вижу. Это правда.

– Я лишь слышал о нем – как и о прочих двоих; о них знают, как знают о Папе или Императоре, о том, что они есть, не видя их… Кто‑то видел, кто‑то говорил, кто‑то общался; кто‑то – но не я… Я их не знаю…

– Хорошо, я верю, – успокаивающе повторил Курт, когда тот зажмурился, вцепившись снова в изгрызенную губу, ссаживая и без того содранную зубами кожу; в груди что‑то клокотнуло, и чародей хрипло выдохнул, сдерживая кашель и содрогаясь всем телом.

– Минуту… – выдавил он с шипением. – Дай минуту…

– Передохни, – дозволил Курт, – а пока говорить буду я. Если я точно тебя понял, тебе надо лишь подать знак, что я все говорю верно. Ergo. После дела фон Шёнборн вас заинтересовал некий следователь, по вашему мнению, слишком дотошный либо обладающий не совсем сверхъестественной, но и не слишком обычной способностью к собственно следовательской работе. Иначе говоря, обладающий чутьем, развитым несколько выше обычного. Все верно?.. Верно, – сам себе кивнул он, уловив едва заметное движение закрытого глаза. – Я вмешался в ваши дела дважды, дважды сорвал ваши планы – когда не дал Каспару устроить провокацию в Таннендорфе и когда помешал некоей личности под именем Мельхиор заполучить в свое распоряжение сильную и преданную соратницу и ее дядюшку с его большими деньгами и связями. В процессе этого дела вам стало известно, что я странным образом устойчив к… так скажем, всякого рода сверхъестественному воздействию – об этом Мельхиору рассказывала графиня фон Шёнборн, чьи забавы не многие смогли пережить, а после это увидел и он сам, когда я устоял под его… как ты это назвал? удар… под его ударом. Итак, выпускник, в активе – всего два расследования, но оба – серьезные, оба проведены слишком хорошо для выпускника, оба сильно испортили вам жизнь, посему вы стали опасаться, что, если так пойдет и дальше, работать станет решительно невозможно. Стало быть – устранить следователя. Но, если я верно тебя понял, вместо того, чтобы просто убить, вы хотели попутно удостовериться в правильности ваших выводов. Так?.. Соорудили дело, на которое я должен был обратить внимание, и подбросили несколько зацепок; если вы правы, я должен был их увидеть, если нет – то нет… А если нет? Если бы я не оправдал ваших подозрений? И вообще – насколько важной была вся затея с флейтой? Она в самом деле была нужна? Для чего? Можешь ответить сейчас?

– Да… – с трудом шевеля губами, отозвался чародей. – Если бы ты не смог распутать дело, это ничего бы не изменило, все равно тебя надлежало убить, не так, то иначе.

– А заодно и скомпрометировать Конгрегацию беспорядками в Кельне по ее вине? – уточнил Курт. – Ведь жертвы избирались не случайно?

– Да, но не это было первостепенным. А флейта… Тыдолжен был нам ее найти, – проронил тот тихо. – Ее давно искали. Если б мы ошиблись в тебе – поиски продолжились бы, как и прежде. Если неошиблись, и ты в самом деле столь… смышлен, как мы подозревали – значит, ты пройдешь до конца и отыщешь ее. Такой человек, каковым мы тебя сочли, не мог не найти. Нам осталось бы лишь забрать… Не вышло…

– Чем она так ценна?

– Ничем особенным. Просто в нужных руках – это власть над Крысоловом, а ценен – он…

– Что он за человек, этот Крысолов? И откуда вам о нем известно так много, если все было окружено такой тайной, таким молчанием?

– Молчание никогда не бывает полным или вечным, уж тебе ли не знать… – чародей невесело усмехнулся и на миг оцепенел, подавив болезненный стон. – Люди всегда рассказывают именно о том, о чем клянутся молчать, всегда говорят о том, о чем обещали даже не думать, и не всегда под пытками; такова суть людская… Любой секрет – самая известная вещь на свете…

– Стало быть, слухи из Хамельна все же пошли?.. Так что Крысолов?

– Фридрих Крюгер был членом какого‑то братства, самог оназвания которого сейчас уже никто не помнит – дело было больше сотни лет назад… С кем он связался – как я сегодня услышал, ты и сам понял. И понимаешь, в таком случае, что за прообраз стоит за его флейтой.

– Флейта Азатота… Это и есть его покровитель?.. Стало быть, ему в жертву и назначались кельнские дети?

– Не совсем, – единственный глаз вновь закрылся, голос упал до полушепота. – Это сложнее, чем ты привык знать… Жертвы – Азатоту, да, но тот вскармливал ими Крысолова…

– Зачем он вам был так необходим?

– Не необходим – полезен… – поправил тот. – Крюгер, если верить дошедшим до нас рассказам, всегда был с придурью… но способный… Такой пригодился бы, учитывая, что начинается вокруг.

– А что начинается? – осторожно уточнил Курт; чародей приподнял веко, воззрившись на него с усмешкой.

– Война с вами, – ответил он просто. – Ведь ты сам это знаешь, догадливый мальчик из академии… А в этом полезным будет все. Даже умершие сумасбродные собратья… даже столь скудоумные, что выставляют свои эксперименты на обозрение целого города…

– Дети Хамельна – это что же, был эксперимент? Какой? По управлению большой группой людей?

– Судя по всему… – пленный машинально пожал плечами и вскрикнул, когда сломанные кости в руках и ребрах подвинулись с места; несколько мгновений чародей лежал, опасаясь дышать, вновь закусив губы. В уголке его единственного глаза показалась блестящая капля, медленно скатившаяся по виску на холодную грязь.

– Сперва крысы – как проба, – продолжил вместо него Курт, – а после – дети, как следующий этап опыта и… как месть за не уплаченное по договору? Он всерьез полагал, что ему могут заплатить чем‑то, кроме доноса в Инквизицию?

– Ведь я сказал – с придурью… – едва слышно согласился чародей. – Большие умения всегда достаются не тем, кому надо… тебе в том числе…

– Почему сегодня нас просто не убили? – спросил Курт, разглядывая зажатый в пальцах нож. – Почему моему сослуживцу не метнули нож в сердце, почему меня просто не пристрелили? Почему сперва пытались, а после – с Дитрихом затеяли драку, а со мной – это погружение в мое прошлое?

– Тебя надлежало испытать – по возможности… Убивая, проверить, если представится такой случай, насколько ты защищен и от чего; и тех, кто с тобою, попутно. Мало ли что, мало ли, как все повернется в будущем – быть может, когда‑то снова столкнемся с тебе подобным, и надо знать, на что такие способны…Поначалу я решил не рисковать, но когда вы разделились – подумал, что справлюсь. Не справился. Впервые – не справился…

– Так что же теперь, – с мягкой укоризной вздохнул Курт, – расскажешь мне, как ты это делаешь?

– Расскажу, – согласился чародей тихо. – Тоже – чтобы знал, на что ты напоролся… Я не погружаю в воспоминания, как ты решил. И не насылаю иллюзий. Я – выводящий на пути. Не доводилось слышать о таком?.. Нет, вижу… Если выживешь – отчитаешься своему начальству в том, что открыл новый класс малефиков… – усмешка коснулась окровавленных губ и сгинула. – Еще минута – и ты остался бы там всецело. Душой и – телом.

– Там? – запоздало спохватившись, что в голос проникла растерянность, переспросил Курт, и тот усмехнулся снова:

– Не в прошедшем для тебя времени; загляни кто в те годы, он не увидел бы там двух Куртов Гессе. Но ты оказался бы в таком же месте, в том же окружении, все тем же вшивым сопляком, что обитал на кельнских улицах… Где это было бы? Не скажу. Просто не знаю… Я знаю, что исчезают из нашего мира те, кого я вывожу на путь его мыслей, тревог, страхов… вижу ли я, что их окружает?.. да, вижу. Видел и тебя. Читаю ли мысли? Не совсем. Просто понимать начинаю кое‑что из них…

– Иными словами, не ты избираешь, что именно видит и чувствует твоя цель?

– Нет, – улыбнулся чародей с вновь возвратившейся на миг снисходительностью. – Ты сам выбрал свой самый большой страх. Выводы – делай… не огня ты боишься больше всего…

– А Дитрих? Что за пересмешник ему достался?

– Они называют себя «кровавыми шутами». Я не смогу много о них сказать… Я их недолюбливаю и никогда не вникал в их уловки… Знаю, что лучше всего с ними не связываться, и этого мне всегда было довольно…

– Лучше не связываться? Дитрих, однако, уделал вашего кровавого шута за каких‑то пару минут.

– Повезло, – отозвался тот уверенно и умолк, сжав губы и снова пытаясь удержать кашель в тяжело гоняющем воздух горле.

– Отдышись, – разрешил Курт снова, – я подожду минуту.

– Нет, – хрипло отозвался чародей, со стоном выталкивая слова сквозь зубы. – Сейчас. Спрашивай, что еще ты хочешь знать, сейчас…

– Как скажешь, – согласился он, кивнув на нож в своей руке: – Этот паяц и два бойца, что с вами сегодня были – их имена.