Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 184 (всего у книги 196 страниц)

И сам майстер инквизитор, для коего, казалось бы, ничто не изменилось – не прибавилось обязательств, не возросло бремя; все, что переменилось для него за эти годы, что умножилось – лишь знание, многое знание о многом, однако уже и по этой лишь причине эта тяжесть, давящая на всех, давила и на него тоже. Eo qui addit scientiam, addat et laborem[863]…

А если говорить с самим собою откровенно, если не корчить перед собой равнодушие, видимость какового тщательно блюдется перед нагловатым фон Редером, перед унылым наследником, перед Бруно, зондерами, Хауэром, если искренне признаться себе самому – то не все названное тревожит его. Главное и единственное, что занимало сейчас все мысли и жалкие остатки чувств, это то, что где‑то там, далеко, в не одном дне пути отсюда, умирал самый близкий на этом свете человек, и быть рядом с ним в последнюю минуту, да и просто знать, когда настанет та самая, последняя, не было никакой возможности. Да и была бы – мало бы что изменилось; точней – не изменилось бы ничего, итог был бы всё тот же: теперь майстер инквизитор первого ранга оставался действительно один, ибо заменить человека, который когда‑то заменил отца, не сможет никто – ни отец Альфред, равнодушный ко всему, кроме своих древних манускриптов и формул, ни Сфорца, вечно пребывающий где‑то в глубине своих мыслей и планов, ни Бруно, которому, казалось бы, доверяется многое из тайников души…

Сам бывший подопечный и нынешний душепопечитель наверняка думал о том же, хотя из его жизни лишь девять лет прошло под покровительством нового духовника и наставника, и то, что помощника тоже гложет все ближе подступающее чувство одиночества, Курт видел и понимал, невзирая на его молчание. И сейчас, после этого краткого разговора в темном коридоре по пути в их комнату, Бруно, войдя, прошагал к своей кровати все так же молча, молча уселся и застыл, уставясь в пол у своих ног.

– Ты не откажешься, – уверенно произнес Курт, садясь на свою лежанку напротив, и тот медленно поднял взгляд, все так же не произнося ни слова. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от предложенной тебе должности ты не откажешься… Никому из нас не удалось поспать толком, – подытожил он, по‑прежнему не услышав в ответ ни слова. – Дело окончено, однако впереди еще несколько муторных и неприятных дней, пока сверху не придет конкретных указаний. Убежден, что Хауэр и в самом деле завтра возьмется за старое, если не сегодня же – в первую очередь для того, чтобы отвлечься самому. Лично я в свете этого намерен, наконец, отоспаться, что и тебе советую.

– Не хочется, – разомкнул, наконец, губы Бруно.

Курт в ответ лишь скептически покривился и оказался прав: уже спустя несколько минут помощник тихо посапывал, обняв тощую подушку. Сам же майстер инквизитор еще долго лежал, глядя в потолок и гоняя мысли с места на место, однако вскоре сон сморил и его – ожидаемо тяжелый и глубокий.

Когда сквозь мутные бессвязные видения в сознание пробился звук из реальности, первой мыслью было ругательство, а первым желанием – высказать его вслух, ибо, судя по внутренним ощущениям, настойчивый стук в дверь комнаты разбудил его, не дав проспать и часу. Помощник, когда Курт разлепил глаза, уже тащился к двери, за показушным недовольством скрывая явную тревогу: кем бы ни был нарушитель их сна, это самоочевидно не был Хауэр, внезапно решивший выгнать их на плац или излить душу – так опасливо и в то же время настырно инструктор не долбился никогда.

– Так, – произнес Курт неспешно, увидя на пороге бойца зондергруппы – того самого, что в это время должен был на пару с телохранителем наследника стоять у запертой двери временного узилища Йегера. – Что‑то с Хельмутом?

***

Сентябрь 1397 года, Богемия.

На ночное бдение собрались все гости королевского дворца, включая раненых, чьих сил достало на то, чтобы подняться с постели, и детей. Детей, правду сказать, было немного – двое малышей не более трех лет, испуганных и растерянных, и трое мальчишек чуть старше десяти, держащихся нарочито уверенно и твердо. Только сейчас Адельхайда смогла увидеть все последствия вчерашнего происшествия. Ранены были почти все собравшиеся – кто легко, отделавшись оцарапанными щепками лицами или руками, кто серьезно, явившись в дворцовую часовню в бинтах, с трудом, но своими ногами, кто тяжело, будучи приведен под руки родственниками или слугами.

Лотта тоже была здесь – сидела рядом, пытаясь держаться ровно, но все равно по временам наваливаясь на плечо Адельхайды и утомленно прикрывая глаза. После их краткого разговора помощница была молчаливой и казалась виноватой; на всеобщее молитвенное собрание она отправилась, преодолев сопротивление своего начальства, всем своим видом пытаясь показать, что, невзирая на дальние планы, исполнять свои обязанности на данный момент намерена всецело и до конца.

Придворный капеллан, все эти дни настолько незаметный, словно его и вовсе не было во дворце, был незаметен и сейчас; единственным, кто ощущал его присутствие, кажется, сейчас был Рудольф – капеллан что‑то вдумчиво и настоятельно нашептывал ему в ухо, и престолоблюститель раздраженно морщился, явно едва сдерживая желание послать блюстителя своей души к врагу рода человеческого, и когда зазвучали первые слова молитвы, с видимым удовольствием одернул святого отца, призывая к тишине.

Вигилию служил пражский архиепископ Иоанн, каковой, судя по неживой бледности его лица, сам был напуган до полусмерти и мало верил в успех предстоящего начинания. Голос немолодого уже священнослужителя дрожал и порою срывался, и Адельхайда видела, как недовольно морщатся инквизиторы и скептически кривит губы Рупрехт фон Люфтенхаймер. Многие из собравшихся, казалось, не слушали ни священника, ни хора, и молились каждый о своем и по‑своему, безмолвно шевеля губами и неизменно озираясь на темные окна, пытаясь разглядеть за цветными стеклами лунный диск и понять, сколько еще осталось до полуночи. Почему все ждали именно полуночи, сказать не мог никто; никто не мог сказать хотя бы, почему и откуда вообще возникла и окрепла убежденность в том, что сей ночью Дикая Охота нагрянет в Прагу – обоснованием были лишь слухи, всего лишь молва, ставшая за каких‑то полдня едва ли не самой достоверной информацией…

– Кажется, ты была права, – едва слышно, чтобы не помешать богослужению, шепнула Лотта, и Адельхайда наклонилась к ней ближе, чтобы расслышать слабый голос. – Наверное, напрасно я сюда пришла. Что‑то мне нехорошо. Трясет, будто в лихорадке…

– Что это? – несчастным голосом проронила похожая на вытянутый бочонок дама чуть поодаль, и Адельхайда невольно распрямилась, ощутив уже и сама, как по телу исподволь, едва заметно, расходится мелкая, неприятная дрожь.

– Это не лихорадка, – возразила она, почувствовав, как напряглось плечо напарницы, навалившейся на нее.

Дрожь шла от пола, от ступней, стоящих на отполированных многими подошвами плитах, от скамьи, отдаваясь в костях и мышцах, все нарастая с каждым мгновением и становясь все ощутимей и явственней. Собравшиеся в часовне люди зашептали, переглядываясь, кто‑то из женщин попытался вскочить и был усажен силою обратно; голос архиепископа сорвался на миг, на хорах наметилось смятение, и та же дама‑бочонок снова тихо, протяжно всхлипнула:

– Что это…

– Это все‑таки случилось.

От неожиданности Адельхайда едва не подпрыгнула, когда голос фон Люфтенхаймера прозвучал над самым ухом; юный рыцарь теперь сидел на самом краешке скамьи позади нее, подавшись вперед и наклонившись к ним с Лоттой. На лице королевского приближенного застыло то самое выражение – холодное, каменное, всем видом своим являющее надменное «а я говорил».

Дрожь в теле, в каменном полу, в стенах, повсюду вокруг стала еще сильней, осязаемей; задребезжали цветные витражные стекла, подсвечники, и пламя свечей затрепетало, разбрасывая по часовне тени и алые отсветы. Голоса собравшихся стали громче и почти сравнялись с голосами архиепископа и хора; кое‑кто повскакивал с мест, озираясь в испуге, кто‑то, напротив, сжался в комок на скамье, слушая доносящийся издалека перекат, похожий на приглушенный звук грома, все нарастая, усиливаясь, становясь отчетливей, и вот уже явственно можно было слышать грохот, подобный звуку каменного обвала.

– Это звук копыт, – чуть слышно проронила Лотта, и фон Люфтенхаймер хмуро заметил, все так же им на ухо:

– Хороши же должны быть копыта.

Витраж слева зазвенел, и несколько стеклышек хрустнули с высоким скрежетом, похожим на скрип песчинок под подошвой, паникадило закачалось, разбрасывая по полу капли воска, и подсвечник подле стены, пошатнувшись, с грохотом повалился на пол. Кто‑то из женщин взвизгнул, несколько рыцарей поднялись с мест, озираясь и не зная, что предпринять, кто‑то выкрикнул «Господи!»…

– Тихо!

Как ни удивительно, голос одного из инквизиторов перекрыл и грохот, становящийся все ближе и громче, и дребезжание стекол, и людские голоса; хор умолк, и архиепископ застыл на своем месте, растерянно глядя на следователя, вышедшего на середину часовни.

– Тихо! – повторил тот. – Здесь идет богослужение! Вы не в трактире, не в собственной спальне, вы в доме Господнем слушаете слова молитвы! И если все силы Ада внезапно покинут земные глубины и выйдут в наш мир – даже это не повод прерывать службу! Не стыдно вам, благородные дамы, вести себя, словно торговки под дождем? Если искренности наших воззваний достанет на то, чтобы Господь уберег нас, то предайтесь молитве, а не страху. Если этого нам не суждено, то криками и паникой вы ничего не измените, и тогда – тогда тем паче уделите молитве последние минуты своей жизни! Вы христиане или нет?

Под потолком что‑то хрустнуло, с паникадила упала вниз свеча, ударившись о плечо следователя, и, отскочив, покатилась по полу. Инквизитор бросил вверх короткий взгляд и отступил чуть в сторону, стряхивая с фельдрока капли еще горячего воска.

– Господа рыцари, – подытожил он требовательно, – угомоните своих женщин. Дамы, успокойтесь, вы пугаете своих детей больше, чем эти твари. Ваше Преосвященство? Продолжайте.

Продолжить архиепископ сумел не сразу, и голоса хористов уже были не такими насыщенными и чистыми, как еще минуту назад, и собравшиеся в часовне люди не умолкли – по‑прежнему кто‑то что‑то бормотал, кто‑то всхлипывал, но завязавшееся смятение все‑таки не переросло в панику.

Громыхание копыт и в самом деле стало слышимо отчётливо, словно огромные, невероятно огромные кони неслись по тверди над головою; стекла дребезжали, трескаясь в свинцовых рамках, пол под ногами уже не вздрагивал – содрогался, уже и голосов хора и священника стало почти не слышно, а когда сквозь грохот прорвался перекатистый глухой лай, Адельхайда ощутила, как похолодели ладони и спину словно сковало льдом.

Это не было бредом – то, что рассказывали люди в лагере подле ристалища о той ночи, это не было мороком – то, что происходило сейчас, это вершилось на самом деле: легенда темного язычества была здесь, въяве, и если покинуть стены часовни и выйти во двор, если хотя бы выглянуть в окно – то наверняка зримо… Лишь теперь Адельхайда поняла всецело, ощутила каждым нервом, что сейчас, в эти минуты, случиться может всё. Все, что угодно. То, что зовется Дикой Охотой, может пронестись мимо или может гонять над Прагой весь остаток ночи, может (может ли?) унести с собою чьи‑то души… и, возможно, души кого‑то из собравшихся здесь, может статься – и ее… или – всех, кто в эту ночь пришел в часовню, чтобы молиться об избавлении, или же, напротив, тех, кого здесь нет, кто не смог или не захотел явиться в обитель Защитника человеков… и все закончится вот так – в лапах неведомых тварей, где даже и смерть – понятие неабсолютное и зыбкое… Лишь теперь она взглянула на людские лица вокруг не как на смешавшиеся осколки толпы, а как на лица– лица людей, видя в каждом из этих лиц ужас – запредельный, отчаянный, даже в глазах взрослых мужчин, многие из которых бывали в настоящих битвах, а не только лишь на турнирных полях. Лишь сейчас Адельхайда ощутила, что руку ее сжимает ладонь напарницы, стискивает до боли, и неведомо, откуда в пальцах Лотты вдруг взялось столько силы; та сидела, словно каменная, но не произносила ни звука, и глаза на белом лице смотрели прямо перед собою остановившимся, точно у мертвой, взглядом.

Фон Люфтенхаймер тоже был бледен, как и все, как каждый здесь, но в его лице не было паники и того ужаса, что отражался на лицах прочих людей вокруг, лишь губы были стиснуты плотно до побеления и остро выступили скулы. Лица Рудольфа было не видно отсюда, и самого Императора было почти не разглядеть, и Бог знает, о чем были в эти минуты мысли престолодержца…

И точно так же не сразу до рассудка дошло осознание того, что грохот, вой и лязг более не становятся громче, а затихают – медленно, едва заметно, но все более явно, удаляясь от королевского дворца прочь, уходя, становясь все глуше.

– Он уходит!.. – выкрикнул кто‑то из рыцарей, неприятно тонко, словно женщина, и повторил, сорвавшись на хрип и перекрыв голоса и затихающий шум: – Он уходит!

– Господи! – надрывно простонал женский голос с невероятным, неслыханным облегчением, и после мгновенной заминки пение хора взвилось к сводам с новой силой, с какой‑то дикой радостью, с надеждой, с восторгом.

– И впрямь уходит, – заметил фон Люфтенхаймер тихо и почти спокойно. – Неужто наши молитвы помогли?

Адельхайда хотела ответить, но не смогла найти нужных мыслей, чтобы сложить их в слова, и горло не смогло издать ни единого звука. Где‑то на задворках сознания мысль все же жила, и разум пытался продолжить действовать, как прежде, подсказывая, что ничего еще не известно и всё – малопонятно, что Дикая Охота миновала королевский дворец, но все еще несется над Прагой, и что происходит там, за стенами, над домами горожан и на темных улицах – еще не ведомо никому, и для того, чтобы сделать хоть какие‑то выводы, надлежит дождаться, пока ночные гости покинут город, возвратясь туда, откуда явились. Надо выйти на улицы и осмотреть город, надо опросить людей, найти тех, кто что‑то видел или слышал, убедиться, что жертв и впрямь нет, или же обнаружить таковые, и когда все кончится, следователи Конгрегации наверняка этим и займутся…

Но сказать все это, выговорить вслух, никак не удавалось, ибо сегодня впервые с начала своей службы, впервые за свою жизнь Адельхайда поняла, что это такое – страх. Настоящий страх. Он был несравним с тем, что доводилось испытывать прежде; так гнетуще, так всепоглощающе до сей поры никогда и ничто не сковывало тела и мыслей – ни явившийся когда‑то для ее ареста инквизитор, грозящий костром за убийство мужа, ни одиночество в городских трущобах, полных подонков, ни даже встреча с одним из самых жутких созданий этого мира – стригом, ни почти уже наставшая смерть в их логове. Сегодня она ощутила ужас. Настоящий, глубокий, как бездна, ужас. И лишь гадать оставалось о том, что с нею было бы, как повело бы себя скованное льдом страха сознание, если бы с тем, что явилось сегодня в Прагу, она столкнулась бы лицом к лицу за пределами этих стен…

– Почти затихло, – отметил фон Люфтенхаймер, обернувшись на окно. – Видимо, уходит вовсе.

– Меня сейчас вырвет… – чуть слышно и сдавленно пробормотала Лотта, чуть ослабив хватку на ее руке, и Адельхайда, с усилием переведя дыхание, так же едва различимо выговорила:

– Все кончилось. Все хорошо.

Все кончилось, мысленно повторила она, осторожно высвободив руку из пальцев Лотты. Все кончилось…

Страх стал отступать так же стремительно, как и нахлынул; скованность, оцепенение ушли почти мгновенно, разом, и мысли, прежде вяло ворочавшиеся, точно полудохлые жабы, вновь ожили, перебирая все произошедшее. И снова ощутилось в груди то самое чувство, каковое неизменно бросало во все тяжкие, каковое прежде затмевало собою все страхи и опасности, то самое нетерпение и жажда деятельности. Сейчас бы выйти наружу, осмотреть улицу, узнать, что стало или не стало с городом и людьми, что оставили после себя ночные гости… но нельзя, не получится…

Один из инквизиторов поднялся со своего места и, ни слова не говоря, зашагал к двери, кивком головы позвав следом за собою двух конгрегатских бойцов. Присутствующие проводили его взглядами так же молча, ничего не сказав и не спросив, и лишь фон Люфтенхаймер все так же негромко пробормотал что‑то неразборчивое, однако переспрашивать Адельхайда не стала, оставшись сидеть, как сидела, до самого завершения вигилии. Инквизитор в часовню так и не вернулся, и выходя, она едва не столкнулась со вторым следователем в дверях; тот отступил, давая ей и Лотте пройти, и Адельхайда успела увидеть его хмурое, сосредоточенное лицо и опасливое нетерпение во взгляде. «Я расскажу вам, что происходит», – тихо шепнул фон Люфтенхаймер, когда инквизитор быстрым стремительным шагом двинулся от часовни прочь.

Лотта, едва войдя, рухнула на кровать, не раздеваясь, и уже через минуту забылась сном, Адельхайда же еще долго слонялась по комнате, разоблачаясь и по временам то взглядывая в окно, то вслушиваясь, не раздадутся ли шаги в коридоре или стук в дверь, и, наконец, тоже прилегла, уснув не сразу и неглубоко.

К запоздалому завтраку она спустилась в одиночестве – Лотта осталась в постели, молчаливая и бледная, прячущая глаза и явно стыдящаяся своего вчерашнего страха; все произошедшее окончательно подкосило ее, и теперь, даже не реши напарница оставить службу по своей воле, Адельхайда и сама бы обратилась к Сфорце с просьбой не допускать ее к делу хоть какое‑то время. Собственный же ужас теперь вспоминался как нечто отстраненное и словно никогда не бывшее, точно нечто, прочтенное в книге со страшными историями, оставив после себя лишь нетерпение и толику раздражения на неизвестность. Будь ситуация чуть иной, можно было бы, переодевшись, выйти в город самой и самой узнать, что происходит, но сейчас, когда пражский замок охраняется и любой входящий и выходящий подвергается едва ли не допросу, об этом не могло идти и речи.

За столом в трапезной зале обоих инквизиторов не было; Люфтенхаймер был мрачен, Рудольф – сосредоточен и напряжен, и лишь гости оживленно переговаривались, обсуждая минувшую ночь и столь самоочевидно проявленное покровительство Господне. Возвратясь в свои покои, Адельхайда еще долго мерила комнату шагами, не зная, куда себя деть и что предпринять; Лотта, принявшая свой завтрак в постели, снова спала – видимо, вчерашнее бодрствование сказалось на ее здоровье и впрямь не лучшим образом.

– Нет, так дальше продолжаться не может, – проговорила Адельхайда самой себе и, развернувшись, решительно вышагала в коридор.

Без информации она ничто. Все ее знания и умения – пустое место, и сама вероятность окончить хотя бы одно из двух расследований, повисших на ее шее, попросту равна нулю без хоть какой‑то возможности добывать сведения самостоятельно. Да, разумеется, всюду охрана, но не может быть, чтобы нельзя было просочиться за пределы дворца незамеченной. Надо просто осмотреться и прикинуть, каким образом можно отсюда выбраться, чтобы выйти в город…

В коридорах, прежде почти безлюдных, сейчас то и дело попадались навстречу гости королевского дворца – дамы сновали туда‑сюда, из одной комнаты в другую, и одна из них не упустила случая, ухватив Адельхайду за локоть не слабей, чем городской страж воришку на торжище, затащить ее в свою комнату, где детально и в красках не менее четверти часа излагала события прошедшей ночи, нимало не смущаясь тем фактом, что беседует с очевидицей оного происшествия. Еще несколько минут ушло на то, чтобы с неподдельным интересом и радостью обсудить чудесное избавление, и лишь тогда Адельхайда сумела вырваться от словоохотливой матроны. Судя по недовольному выражению лица ее супруга, эта сцена повторялась не с нею первой уже не в первый раз.

Во дворе, насколько можно было видеть из окон, тоже было более оживленно, нежели прежде, что сделало бы задачу незаметного проникновения в город куда проще, если бы не необычно бдительная стража повсюду…

От очередной желающей обсудить ночных гостей Адельхайда увернулась, умудрившись разминуться в тесном коридоре с минимальными потерями времени, и за поворотом едва не ткнулась носом в Рупрехта фон Люфтенхаймера.

– А вот и вы, – без предисловий отметил тот и, быстро оглядевшись, указал себе за спину: – Моя комната ближе, идите за мною.

На мгновение Адельхайда опешила от неожиданности и столь непривычно безыскусных манер всегда учтивого юного рыцаря, каковой, ни слова более не сказав, развернулся и направился прочь. Итак, есть новости, констатировала она, спохватившись и устремившись следом; стало быть, выстраивание планов по вылазке в город в любом случае придется на время отложить…

Дверь в комнату фон Люфтенхаймера пришлось миновать, направившись к лестнице, и там дождаться за поворотом, пока мимо пройдет взволнованная девица лет неполных семнадцати в сопровождении столь же возбужденной горничной, и лишь тогда войти, с оглядкой и почти бегом.

– Есть новости, – так же не предварив беседу ни единым лишним словом, констатировал Рупрехт. – И новости не слишком приятные.

– Я заметила, – кивнула Адельхайда, закрыв дверь за собою, и, оглядевшись, прошла к кривоногому стулу подле пустого стола, коим явно давно не пользовались – ни для письма, ни для трапезы.

– Все не слишком хорошо, – продолжил Рупрехт, усевшись напротив нее. – Я бы сказал – все совсем не хорошо.

– Конгрегаты что‑то обнаружили в городе? Они вернулись с новостями?

– Они вернулись с арестованными горожанами, – хмуро уточнил фон Люфтенхаймер. – И – да, с новостями. С дурными новостями.

– Да полно вам уже нагнетать, Рупрехт, – неожиданно резко для себя самой оборвала она. – Говорите по делу.

– Прошу прощения, госпожа фон Рихтхофен, – тяжело выдохнул тот, с усилием потирая ладонью лоб, – просто узнанное мной только что несколько неожиданно и совсем, совсем не приятно… Конгрегаты не раскрывают подробностей, но и не запираются всецело; все же, я хранитель безопасности персоны Его Величества, и кое‑какими сведениями они попросту не могут со мною не делиться, и к тому же – убежден, что вскоре о произошедшем и без того будет говорить весь город. Мнится мне, что они столь неохотно делятся информацией, пытаясь лишь выиграть время, ибо сами с трудом понимают, что происходит…

– Рупрехт, – повторила она чуть строже, недовольно поморщившись. – Прошу вас.

– Этой ночью не только мы молились об избавлении, – выговорил тот, на мгновение запнувшись. – Несколько горожан прямо на городской улице устроили языческий обряд, который был призван задобрить Дикого Короля и его охоту. Сейчас несколько человек из тех, кого удалось найти и опознать, арестованы и содержатся тут, в королевском дворце. Конгрегаты допрашивают их.

– Почему на улице? – растерянно спросила она первое, что пришло в голову, и фон Люфтенхаймер пояснил еще мрачней прежнего:

– Потому что в помещении нельзя разложить костер с жертвенным кабаном.

– Бред какой‑то… – выдохнула Адельхайда тихо и, помедлив, уточнила – неторопливо и с расстановкой: – Горожане разложили костер прямо на пражской улице и зажарили на нем…

– … домашнего хряка. Должен был быть лесной кабан, но кто‑то сказал, что сойдет и хряк.

– … чтобы задобрить Дикую Охоту?

– Выходит, что да, госпожа фон Рихтхофен.

– Да что же – они вовсе лишились рассудка от страха…

– Помните ту старуху, что пыталась проповедовать в толпе, госпожа фон Рихтхофен?

– Которая упала замертво как раз тогда, когда конгрегаты собрались ее арестовать.

– Старуха умерла, – кивнул тот, – но, видимо, кто‑то ее слова запомнил. И еще кто‑то продолжил ее проповедь. К вечеру во многих горожанах окрепла мысль, что она была права, и от языческих древних духов Прагу может защитить языческий же обряд жертвоприношения. Кто‑то разнёс идею о том, что в старых книгах говорится, как гнева Дикой Охоты избегали, дав ей добычу – вепря, и тогда она уйдет, никого не тронув. Но подношение должно находиться на ее пути, и посему они учинили обряд прямо на одной из улиц между домами.

– А как же жители тех домов?

– Арестованы конгрегатами, допрашиваются. Я еще не сумел понять, и мне, само собою, не сказали, принимали ли они участие в этом или же просто сидели по домам.

– Где сейчас Император? – оборвала Адельхайда, и фон Люфтенхаймер с заметным раздражением кивнул на дверь:

– Постоянно с кем‑то из конгрегатов.

– Ерунда какая‑то… – пробормотала она с заметным раздражением. – Я знаю связанные с Охотой легенды, и в них нет ни слова о подношениях в виде кабанов ли, оленей ли, зайцев или лягушек.

– Быть может, вы просто знаете не все? – тихо спросил фон Люфтенхаймер и, мельком обернувшись через плечо на дверь, понизил голос: – Быть может, та старуха говорила правду, просто правда известна немногим? А что если это не наше ночное молебствие помогло Праге, что если город спасли они, теперь арестованные инквизиторами люди? Если так?

– Нет, – отрезала Адельхайда убежденно. – Я, вообще говоря, по зрелом размышлении не склонна полагать, что Дикая Охота имела целью нападение на Прагу или вообще намеревалась совершить какие‑либо действия вроде тех, что содеяла прошлой ночью подле ристалища. Как‑то очень недолго была она здесь, быстро пронеслась, словно именно этого и желала – промчаться над городом, до смерти перепугав обитателей и уйдя прочь.

– Так вам кажется сейчас, – хмуро возразил фон Люфтенхаймер. – Когда утро, солнечный свет, и страх минувшей ночи ушел…

– … и потому мыслится куда ясней, нежели под воздействием этого страха, – не дав ему закончить, договорила Адельхайда.

– Или же вы просто желаете убедить себя саму, что правы? Возможно, я скажу ересь, но я не могу не допустить как вероятную мысль о том, что прав все‑таки я.

– И вы намереваетесь сказать это Императору?

– Если безопасность Его Императорского Величества будет зависеть от жареного кабана – пусть будет жареный кабан, – отрезал фон Люфтенхаймер. – А от конгрегатов я до сего дня никакого проку не увидел.

– Я не могу вам этого запретить, – не скрывая недовольства, возразила она, – однако не могу не сказать, что считаю ошибкой заводить такие беседы с Императором.

– Не могу с вами согласиться, госпожа фон Рихтхофен, – непреклонно вымолвил юный рыцарь, и Адельхайда, вздохнув, медленно кивнула:

– Как вам угодно, Рупрехт. Но, как вы понимаете, я свое мнение ему также выскажу. Решать же, кому верить, это уже его дело.

Фон Люфтенхаймер дискуссии продолжать не стал, однако совершенно очевидно остался при своем решении, и на душе, когда она возвратилась в свою комнату, было неприятно и тускло от сумрачных мыслей. Лотта, проснувшаяся от стука двери, усадила ее подле себя и долго выспрашивала о происходящем; Адельхайда отвечала односложно и неохотно, пытаясь обходиться без особенных подробностей, и напарница, ненадолго умолкнув, нахмурилась, заглянув ей в лицо.

– Я этот взгляд знаю, – тихо выговорила Лотта. – И знаю эту задумчивость. Что‑то ты уже поняла или думаешь, что поняла. Кого‑то подозреваешь или нащупала какую‑то нить… Какую?

– Сейчас не могу сказать, – не сразу отозвалась Адельхайда. – Еще не убеждена всецело… Да и не думаю, что тебе надо знать всё. Ты сейчас слаба и физически, и душевно, и я не хочу подвергать риску тебя и дело.

– Вот как… – спустя еще миг молчания, медленно произнесла та, и Адельхайда через силу улыбнулась, успокаивающе погладив помощницу по руке:

– Я сейчас справляюсь одна, и взваливать лишние тяготы еще и на твои плечи нет нужды. Отдыхай и ни о чем не думай. А я… Я сама разберусь. Как‑нибудь.

Глава 16

Сентябрь 1397 года, Германия.

На сей раз споров о том, кто войдет в комнату, где содержался связанный Хельмут Йегер, не было, и задержка подле двери случилась лишь для того, чтобы раздать указания, как каждому надлежит себя вести. Фон Редер, услышавши распоряжение молчать и не произносить ни звука, что бы ни случилось, насупился, однако возражать не стал, Фридрих, коему было велено внимательно слушать и тщательно следить за собственными словами, лишь молча кивнул, и только Хауэр хмуро предположил:

– Полагаешь, мы услышим что‑то значимое?

– Полагаю, мы услышим что‑то нешуточное, – откликнулся Курт, переглянувшись с помощником, и, помедлив, толкнул створку двери.

Йегер вскинул взгляд навстречу вошедшим, на мгновение дольше задержав его на наследнике, и распрямился, молча дождавшись, пока войдут все и дверь закроется за их спинами.

– Ты хотел поговорить, – произнес Курт, подойдя ближе. – И, видимо, это что‑то важное. Как ты понимаешь, я не могу выслушать это один на один: после произошедшего здесь не верят даже мне.

– Я понимаю, – негромко отозвался боец. – И в том, о чем я хотел говорить, нет никакой тайны ни для кого здесь. Все равно без их решения не обойтись.

– Какого именно? – уточнил Курт, уже поняв по этим словам, по взгляду, по голосу, что одолевшие его подозрения верны, что услышать сейчас он может только одно, и ничего больше…

– Можно, я сперва спрошу вас, майстер Гессе? – стараясь больше не смотреть в сторону принца, спросил Йегер и, увидев ответный кивок, вымолвил все так же тихо: – Верите ли вы в то, что я рассказал вам все, что знал? Что не осталось у меня за душой ничего, и ничего более вы не сможете от меня узнать?

– Да, – не медля, ответил Курт ровно. – Я верю, что ты рассказал все.

– И… – впервые осекшись, продолжил боец, – остальные тоже?

– Похоже на то, – неохотно проговорил фон Редер, когда Курт обернулся к присутствующим, одарив каждого вопросительным взглядом. – Похоже, что сказано и впрямь все.

– Я вам верю, – серьезно произнес Фридрих. – Я могу и ошибаться, но все‑таки не думаю, что вы скрыли что‑то, о чем‑то не сказали. Я думаю, вам верят все, и отец Бруно, и ваш командир.

– Я ему больше не командир, – сквозь зубы выцедил Хауэр, и бывший зондер отвел взгляд в сторону.

– Да. Все верно. Все, что прежде было моим – больше не мое, и сам я – больше не я. Теперь мне осталось лишь ждать, пока за мною явятся и препроводят на суд, а после – на казнь. Таково мое будущее. Ведь так, майстер Гессе?

– Боюсь, да, Хельмут, – подтвердил Курт, и Йегер кивнул:

– И если бы суд состоялся сейчас, здесь, то и казнь свершилась бы немедля? А если бы не было никакой возможности связаться с вышестоящими, вы имели бы право согласно вашему статусу произвести ее на месте, майстер Гессе. Верно ведь?

– Верно, – согласился он, услышав, как стоящий у двери Фридрих задержал дыхание. – Такое право у меня есть. Но только в том случае, когда иного выхода нет. Сейчас – не так.