Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 196 страниц)

Выходя из дверей учебной части, Курт повстречался с новым секретарем, суетящимся у носилок, укрытых кипенным полотном, из‑под какового постоянно выскальзывала левая рука с тонкой и почти прозрачной кожей; руку Шепп брал двумя пальцами за запястье, кривясь при том неимоверно, и водружал обратно, что, впрочем, помогало слабо и повторялось раз за разом через каждые три‑четыре шага. Встретившись с майстером Гессе взглядом, он потемнел лицом, отведя глаза, и прицыкнул на двоих пыхтящих носильщиков, ответивших ему начистоту и не скупясь на эпитеты, предложив, если он чем‑либо недоволен, тащить труп самому, как ему нравится. Новоприобретенным добавлением к своей должности секретарь недоволен был явно, чего и не думал утаивать; однако же, услугами таких недовольных, если доверять списку, полученному Куртом сегодня, и примечаниям Керна, местное отделение Конгрегации пользовалось уже не первый год вполне успешно. Впрочем, надо отметить, что осведомители, как пояснил все тот же Керн, разделялись на три разновидности: купленные, устрашенные и идейные. Те, кто получал за свои услуги плату, тоже бывали двух типов – те, кто брал деньги исходя из положения «ну, не отказываться же, раз дают», и те, кому было, собственно говоря, все равно, кому и что продавать. К услугам последних старались без особенной нужды не прибегать, оставляя их на крайний случай или же выслушивая, когда те являлись с донесениями сами. Запуганные шли на сотрудничество крайне нехотя, держась в узде лишь благодаря имеющимся на них материаламразличной серьезности; с оными надо было говорить осмотрительно, стараясь одних не оскорбить опрометчивым словом, а других – не выпустить из кулака излишней обходительностью и терпимостью. С идейными было проще всего. Таковых было немного, но эти, как правило, работали просто, иллюзий не имели и были готовы фактически на все, если слышали обоснование для порученных им действий. Что немало облегчало дело, обоснованием для них могло послужить и тривиальное «так надо».

Секретарь в свете этого являлся тем, кто берет плату, будучи не в силах сознаться самому себе, что сотрудничество с Конгрегацией – дело не столь уж недостойное, как то принято считать в окружающем его обществе; некоторое давление, оказанное на него при вербовке, сохраняло иллюзию подневольности, кою вышеупомянутая мзда должна была скрасить. Скосившись на Бруно, Курт, не сдержавшись, усмехнулся. Этот был, если следовать всем подобным определениям, купленным (в более, правда, буквальном смысле), запуганным, работающим время от времени за идею при должном обосновании. Гремучая смесь…

***

В трактир, где собираются кельнские студенты, этим вечером Курт так и не попал – весь день незаметно ушел куда‑то, поделившись между разговорами, кратким обедом, снова разговорами и бесконечными отчетами, которыми его, похоже, решил вконец извести Керн. Майстеру инквизитору даже пришла в голову крамольная мысль о том, что начальство придумало это муку нарочно, дабы он, увидев, какое количество бумаготворчества должно сопровождать едва лишь начатое расследование, плюнул на все и бросил дело.

За остаток дня успев переловить почти всех соседей покойного (и не узнав, как и ожидалось, ничего нового), Курт позволил себе урвать неполный час сна, а ближе к темноте, оставив Бруно, в одиночестве направился к каменной громаде университетского здания. Профессор Штейнбах встретил его у двери входа для обслуги, только что разошедшейся по домам; в университетский подвал они спустились быстрым, едва ль не бегущим, шагом, заговорив лишь тогда, когда дверь за ними закрылась, оставив их наедине с недвижимым телом, горящими подле него светильниками и инструментами, разложенными в готовности.

– Все же не понимаю, – повторил уже сказанное сегодняшним днем Штейнбах. – Я мог управиться и в одиночестве, утром вы получили бы мой отчет о вскрытии.

– Профессор, я ни в коей мере не подвергаю сомнениям ваши таланты, – улыбнулся Курт, вставши у бескровного, почти молочного в полумраке лица покойного секретаря. – Однако, кроме простого любопытства к самом упроцессу, есть еще одна причина: до завтра я просто‑напросто извелся бы от нетерпения.

– Немногие из дознавателей на моей памяти имели интерес к процессу анатомирования… Ну, если уж вы все равно здесь, станете помогать. Не сочтете зазорным, господин следователь?

– Я в этом не смыслю, – предупредил Курт, и тот махнул рукой:

– Не страшно. Будете держать светильник.

– Нет, – отозвался он поспешно и, встретившись с непонимающим взглядом, смешался. – Прошу прощения, профессор, пусть что угодно, могу руками вытащить для вас каждую кишку, но… Это долгая история. Просто: что угодно, но к светильнику я не притронусь.

– Как знаете, – пожал плечами тот, закатывая рукава и повязывая кожаный фартук, похожий на мясницкий. – Поскольку не уверен, что вы хотите обмакивать в этоперчатки, ст оящие половину вашего жалованья, снимите‑ка их и наденьте вон те. Как знать, возможно, если уж у вас такое рвение, я попрошу вас подержать селезенку у светильника, коль скоро держать светильник у селезенки вы не желаете.

Пока майстер инквизитор, сняв куртку, облачался в такой же фартук и старые, явно не один раз побывавшие в деле, перчатки из тонкой кожи, Штейнбах прибавил фитили светильников, придвинув их ближе.

– Итак, – не оборачиваясь к Курту, сообщил он, близко наклонившись к телу, – с первого же взгляда, еще без вскрывания нутра, могу вам сказать, что я исключаю. Исключаю инсульт. Вы знаете, что такое инсульт, майстер Гессе?

– В общих чертах, – отозвался он, подойдя и встав рядом; Штейнбах указал на лицо Шлага, проведя пальцем по коже:

– При инсульте в часть мозга изливается кровь, что, как вы понимаете, с жизнью слабо совместимо. Бывает, живут, однако же таковое повторяется снова и снова, при каком‑либо переживании, напряжении… Да и просто – человек стареет, организм крепче не становится.

– Этот молодой.

Штейнбах кивнул, грустно усмехнувшись:

– И младенцы умирают в колыбелях, причем не всегда в этом виноваты…

– Я знаю. Няньки‑колдуньи и прочее… – Курт с интересом покосился на лицо человека рядом и поинтересовался с несдерживаемым любопытством: – Скажите, Райзе учился у вас?

– У меня, все верно… Итак, возвращаясь к нашему другу; инсульт я исключаю по той причине, что после такового судорогой сведена часть тела. Если бы, скажем, кровь излилась в левую половину его мозга, правая была бы скрючена и парализована, ad vocem,[99] если б после такого довелось выжить.

– Правая? Почему правая?

– До конца сие еще не изучено, однако же закономерность очевидна и подтверждена: все то, что происходит в одной половине мозга человека, имеет влияние на противоположную половину его тела. Кстати сказать, некоторые из особо увлеченных исследователей задумались над тем фактом, что, хотя большая часть человечества предпочитает пользоваться правой рукой для письма, поглощения пищи или удержания оружия, случается явление тех, кому более удобно все это делать левой рукой. Поскольку факт дьявольского участия мы с вами обсуждать не будем, остается предположить, что на пользование той или другой руки имеет влияние развитость той или иной половины мозга более или менее.

– В академии меня переучили на правую руку, – несколько обиженно отозвался Курт. – «Следователь Конгрегации не может быть помеченным Дьяволом»; чтоб люди не косились… Однако левой я до сих пор и пишу, и бью лучше; по‑вашему, я недоразвитый?

Штейнбах рассмеялся, отечески похлопав его по плечу, и качнул головой:

– Нет, майстер Гессе, вы не так поняли. Чтобы вам было проще уразуметь, опишу это так: вообразите, что от вашего мозга к прочему телу тянутся ниточки, им управляющие, но не напрямую, а как бы крест‑накрест. Можете в этом увидеть божественный символизм, если вам так больше нравится. К одной половине тела ниточек идет более, нежели к другой, и они крепче. Стало быть, в вашем случае от левой части мозга их тянется меньше; вместо нее их закрепила на себе правая половина.

– И о чем это говорит?

– Господи, юноша, и без того я вам сообщил в некотором роде открытие, а вы от меня требуете подноготную человечьей сущности!.. Понятия не имею, о чем это говорит. Спросите у меня об этом лет через сто пятьдесят; а теперь давайте‑ка вернемся к делу. Стало быть, так: ни паралича, ни судорог мы у нашего гостя не наблюдаем, здесь, как вы можете видеть, все в полном порядке.

– Значит, смерть вызвана не естественными причинами?

– Не спешите, господин следователь, экий вы быстрый. Вполне возможно, что, открыв брюшную полость, я обнаружу cirrocis в последней степени…

– Свидетели говорят – этот был не любитель выпить, – заметил Курт, и профессор пожал плечами:

– Это лишь так, для примера. Не спешите с выводами, покуда я не закончу. Однако же, сразу скажу вам, что есть некоторое обстоятельство, которое меня не так чтоб настораживает, однако наводит на размышления. Вам ничего не показалось в нем странным?

– Его лицо, – ответил он тут же. – Слишком спокойное.

Штейнбах поднял голову, посмотрев на него странным взглядом, не то удивленным, не то разочарованным.

– Лицо? – переспросил он. – Вы обратили внимание на лицо, майстер Гессе? Господи Иисусе… Будьте любезны низойти своим целомудренным взором существенно ниже упомянутого вами лица и взглянуть на точку мужественности нашего посетителя. Не знаю, сколько нагих мертвецов вы повидали на своем веку, однако – не полагаете же вы, что таковая готовность к действию для покойника в порядке вещей?

Курт вспыхнул.

– Я не медик, – почти обиженно ответил он, выпрямившись и вздернув голову. – Разумеется, моих познаний хватает на то, чтоб понять ненормальность подобного… обстоятельства, я все же прошел начальный курс анатомии, причем, смею вас заверить, экзамен мною был выдержан на высший балл.

– Да бросьте, я не намеревался вас задеть. Однако же не думал, что вы не поинтересуетесь у меня именно этим в первую очередь.

– Ведь такое случается при удушении, quod sciam,[100] – заметил Курт уже спокойнее, однако по‑прежнему смущенно. – Я полагал, что, поскольку вы сами ничего о том не упомянули, то ничего и нет странного…

– Не при удушении, – возразил Штейнбах, отступив на шаг назад и осматривая покойника, будто иконописец – заготовленный к образу пейзаж, – а при повешении.

– Есть разница?

– Ну, разумеется, господин отличник по анатомии. В том и другом случае происходит сдавливание дыхательного горла (мы не рассматриваем тот вид узла, при котором ломаются позвонки); однако же в каждом эпизоде свои маленькие детальности: давление оказывается разного свойства и на различные участки тела, что дает и разный результат. Если вы удушите человека руками, ничего подобного вы наблюдать не будете; труп как труп. Удавкой, да будет вам известно, вы этого, – палец в кожаной перчатке ткнул в сторону застывшего в готовности инструмента, – тоже не добьетесь; разве что, связав жертву, набросив петлю несколько сбоку и затягивая медленно, в течение, скажем, минуты‑полутора. Имеет также значение положение тела и способность оного тела двигаться в агонии, амплитуда, так сказать, конвульсий. Однако же, в любом случае, здесь мы ничего подобного не наблюдаем, я исключаю удушение любого типа, и не только из‑за отсутствия странгуляционной борозды; если б его лишили доступа воздуха хоть и подушкой, или же попросту зажав нос и рот ладонями, мы наблюдали бы безошибочные признаки, как то – синюшность около губ, под ногтями, в ямках ноздрей, да и выражение лица, столь вам запомнившееся, было бы не в такой степени умиротворенным. Словом – что, господин отличник?

– Asfixia, я помню. А вы согласны с тем, что лицо все же странное? – стребовал Курт. – Согласитесь же, что‑то не так.

Штейнбах кивнул, склонившись над телом и заглянув умершему в глаза.

– Да, в некотором роде нетипическое лицо. Однако же, майстер Гессе, еще это ни о чем не говорит, кроме того факта, что он скончался без мучений – вернее всего, во сне.

– Мне кажется, он был в сознании, – тихо возразил Курт, и профессор, распрямившись, вскинул к нему заинтересованный взгляд:

– В самом деле? Отчего же такая мысль?

– Я не знаю… – вновь смешался он, неловко передернув плечами. – Ita mihi videtur…[101] А вам – нет? Взгляд у него… осмысленный, что ли; будто он посмотрел на кого‑то в последний миг жизни.

– Все может быть. На кого‑то… А может, на что‑то? На балку под потолком. На свою руку. На последний образ того, что ему приснилось перед смертью, и что не успело еще развеяться при пробуждении; воображение, майстер Гессе, несомненная добродетель следователя, однако и его надо ограничивать, дабы оно не завело вас в дебри, из коих после будет сложно выбраться. Если вы ожидали от меня такого заключения, то его я вам дать не смогу: наши науки, увы, еще не столь абсолютны, чтобы установить подобные тонкости.

– Нет, что вы, я все понимаю. Просто… – уже жалея о вырвавшемся, пробормотал Курт, – просто мне почудилось, я решил уточнить… Забудьте; давайте продолжим, профессор.

– Продолжим, – согласился тот, взявшись за ланцет и поднявши руки наизготовку. – Ну‑с, демонстрацию орудий мы опустим, на него это не подействует, и говорить он не станет… Начнемте допрос покойного с разреза; а вы, коли уж тут, учитесь, вдруг когда пригодится. Только не шлепнитесь здесь в обморок.

Курт не ответил, лишь сделав еще шаг и приблизившись к Штейнбаху почти вплотную, следя за ровным, уверенным движением лезвия. За то, чем сейчас заняты два служителя Конгрегации, подумалось ему вдруг, еще совсем недавно все те же служители жгли заживо, вне зависимости от наличия раскаяния и поведения подсудимого на допросе и после признания – осознать, а главное, утвердить полезность подобных процедур старая Инквизиция была не в силах. Или не в уме, додумал Курт крамольную мысль до конца. Собственно говоря, и по сю пору никто не провозглашал всепрощения каждому неугомонному исследователю, которому взбредет в голову, выкопав ночью тело, упражняться на нем в анатомии; для начала, это шло вразрез с законами мирскими, по которым лишь родственникам предоставлено право решать, что и как следует и можно сделать с почившим. Разумеется, существуют бродяги, бессемейные и прочие никому не потребные ни при жизни, ни после смерти представители человеческого сообщества, которых никто не хватится и никто не станет жалеть; однако же, Курт был далек от того, чтобы порицать вышестоящих за продолжающиеся суды над потрошителями трупов. Что касалось сам ой Конгрегации, можно было быть уверенным, что это производится исключительно для пользы дела теми, кто сможет оценить результат, выражаясь проще – кто поступится некоторыми правилами не понапрасну. Собственно говоря, последние двое арестованных тоже были отпущены восвояси со строгим наказом впредь быть осторожнее и не наглеть с добычей материала; один из них был подающим надежды армейским хирургом, а перу другого принадлежали несколько вполне даровитых трудов по системе кровообращения. Разумеется, оба теперь на крючке и будут обязаны оказать любую помощь в любое время дня и ночи любому служителю Конгрегации по первому требованию в любой точке страны.

Возможность дать дозволение на официальные анатомирования хотя бы университетам, он знал, сейчас обсуждается – обсуждается вот уж лет семь, если не больше, однако пока противников этой идеи более, нежели приверженцев. Ратующие за сохранение запрета, в основном представители старой гвардии, апеллировали к высокой человеческой сущности, недопустимости попрания достоинства образа Божия; сам Курт, однако, был согласен с ними по иной причине: сущность человеческую он полагал не столь уж высокой, скорее, подлой, а стало быть, склонной к злоупотреблениям. Кроме того, что станет сложнее отслеживать тех, чье темное искусство вполне можно будет замаскировать под простую научную работу, никаких сомнений не было в том, что торговля трупами для университетов в конце концов дойдет до абсурда, если не до убийств ради обретения этого самого трупа. И если тела взрослых покойников появляются с завидной регулярностью, то дети и младенцы, а паче – утробные (чей организм, к слову, изучен и вовсе из рук вон), даже при всей их немалой смертности среди простого люда, будут товаром просто ходовым…

Пока Конгрегацией использовались труды, составленные вот такими профессорами Штейнбахами, состоящими у нее на службе, а также конфискованные дневники осужденных, временами даже за колдовскую деятельность; тот факт, что задержанный оказывался не просто исследователем, а вполне справедливо обвиняемым, не отменял зачастую весьма верных выводов о человеческом организме, сделанных ими в процессе запретных операций. Призывы не использовать в медицине результаты, полученные таким образом, оставались без внимания. Самый крупный спор произошел лет десять назад, когда в одной из приальпийских провинций был осужден доктор, полосующий уже не тела, а живых людей; профессора, само собою, сожгли, но его исследования остались и были использованы при обучении лекарей Конгрегации, и, надо сказать, столь подробного и переворотного в медицине труда до сей поры еще не было.

– О чем задумались, майстер Гессе? – вторгся в его мысли голос профессора, и Курт, пожав плечами, невесело улыбнулся:

– Забавно: мы нарушаем закон. Ради законного установления справедливости.

– Вас это так коробит?

– Просто… странно. Особенно при том, что, будь на моем месте светский дознаватель, а на вашем – просто преподаватель медицины, мы рисковали бы уже завтра повествовать какому‑нибудь Курту Гессе, почему и как мы дерзнули это сделать. И не факт, что желание раскрыть возможное преступление помогло бы нам отвертеться от костра.

– Подержите‑ка вот тут крючочек, господин нарушитель… В том и различие, – продолжал Штейнбах под хруст разделяемых ребер и чавканье мяса. – Вы не светский дознаватель, а я – медик Конгрегации. Вы сами ответили.

– Это все дозволяет?

– Нет, мой юный друг, это все извиняет… Потяните на себя… Но можете думать и так. Вам, можно сказать, все позволено. Скажем так, есть очень немногое, чего вам было бы нельзя. Разбирает гордость?

– Гордыня, кстати сказать, грех, – заметил Курт с улыбкой; Штейнбах пожал плечами.

– И на грех вы тоже имеете право; по ситуации… Итак, если с душеспасительными беседами вы завершили, дозвольте теперь перейти к нашему делу. Вам хорошо видно?

– В мелочах.

– Стало быть, начнем с того, что вы видите.

– Сердце, – ответил Курт, надавив пальцем на замерший комок мышц и артерий. – С виду в порядке; однако же, как я говорил, я ведь не медик…

– Но вы правы. Уже с начального взгляда видно, что внутренние органы здоровы – лошадиные легкие, сердце, как у быка; посмотрите сюда – я бы отдал полжизни за то, чтобы другую половину прожить с такими артериями.

– Так отчего он умер? – поторопил Курт, и профессор вздохнул, убрав его руку из разверстого нутра покойного.

– Непозволительная нетерпеливость для дознавателя, майстер Гессе; давайте будем последовательны. Итак, я беру назад свои предположения о поврежденной или хоть просто болезненной печени – это отменный образчик того, что бывает с юношами, не злоупотребляющими напитками крепче пива. In vino veritas, майстер инквизитор, однако же – in aqua sanitas…[102] Возьмите это себе на заметку.

– Так естественных причин все же нет? – снова не утерпел Курт, и профессор обернулся к нему почти гневно:

– Да постойте вы, в конце концов! Имейте же выдержку… Подайте мне вон тот зажим.

За тем, как Штейнбах полосовал сердце, он следил, едва не приплясывая на месте от нетерпения, заглядывая вовнутрь секретаря через профессорское плечо, так что, в конце концов, не выдержавши, тот дернул рукой, оттолкнув его от себя.

– Не наваливайтесь на мой локоть, ради всего святого, не путайтесь у меня под руками; станьте слева. Господи Иисусе, лучше бы вы и впрямь грохнулись в обморок…

– Вижу по вашему лицу, что и внутри сердце в полном порядке, – отметил Курт, увидев, как седеющие брови Штейнбаха сошлись на переносице, а потом медленно поползли вверх. – Я прав?

Тот выпрямился, опершись о стол кулаками, и медленно кивнул.

– Да, вы правы… – профессор бросил на изрядно помятое блюдо, видавшее, кажется, много лучшие времена, ланцет и крюк жутковатого вида, вновь разразившись вздохом, и испачканным в свернувшейся крови пальцем рассеянно приподнял и шлепнул обратно половинку сердца. – Вот что я вам скажу, майстер Гессе; первое: я не вижу причин для естественной смерти. Учитывая внешние признаки, можно было бы допустить две причины, а именно недостаточность сердечной деятельности или же инсульт. Инсульт, как я уже сказал, мною был отброшен еще до анатомирования, и я пояснил, по какой причине. Теперь что касаемо сердца.

– Оно здорово, – констатировал Курт, и профессор глубоко кивнул:

– Совершенно. Абсолютно; я бы вообще сказал, что перед нами на редкость здоровый и крепкий юноша; несколько худоват, однако это нормально для человека с его распорядком дня. Если б причиной его гибели стало то, что принято называть сердечным приступом, мы увидели бы на сердечной мышце сизое пятно отмершей ткани. Ведь что такое этот самый приступ? Сердце просто приостанавливается на миг‑другой, а для нашего с вами столь важного органа это фатально: лишь чуть застаивается кровь, чуть только перестает сокращаться мышца, и образовывается гематома. А, говоря вульгарно, сердце с фингалом работать если и сможет, то недолго и крайне тяжко; здесь мы не видим ничего подобного. Далее. Простая остановка сердца во сне, оставляющая человека в блаженном неведении относительно происходящего, покуда он не узрит пред собою святого Петра, возможна в случае атрофии сердечной мышцы. Вы знаете, что это такое?

– Ослабленное сердце? – предположил Курт, и тот кивнул снова.

– Верно. Но в таком случае мы бы наблюдали сердце укрупненных размеров, а стенки его были бы много тоньше нормы, отчего, собственно говоря, и происходит его остановка – словно бы вас, майстер Гессе, заставили бы тащить на себе воз с дровами. Не по силе работа. Все остальное, от чего мог бы скончаться молодой человек, отметается без обсуждения – для прочих болезней нет причин внутренних либо же им не соответствуют признаки внешние.

– Итак, ваше заключение, профессор, – сдерживая неуместную радость, подытожил Курт, – такое, что он умер не сам. Я верно понял?

Штейнбах скосил на его просветленное лицо усмехающийся взгляд и поинтересовался, подтолкнув его локтем в бок:

– Можно узнать, чему вы так радуетесь, майстер Гессе? Тому, что бедный юноша умер, или тому факту, что кто‑то запятнал свою душу грехом смертоубийства?

Он вспыхнул снова, опустив голову, и неловко кашлянул, чуть отступив назад от тела.

– Простите… Я не радуюсь, всего лишь доволен оттого, что не ошибся я…

– Ай, бросьте; я же шучу… Однако, – посерьезнев, продолжил Штейнбах, опустив глаза к развернутому, словно открытый мешок, нутру покойного секретаря, – вынужден слегка остудить ваш пыл. Заключения об убийстве или, на худой конец, самоубийстве я вам тоже не дам.

Курт удивленно округлил глаза, тоже бросив взгляд на обнаженные органы, словно надеясь прочесть в них, подобно гадателю, ответы на свои вопросы здесь же и сейчас, и растерянно пробормотал:

– То есть как? А как же такое может быть – нет причин для естественной смерти, и при том человек не убит? Ведь вы сами сказали – умереть ему было не от чего!

– Сказал, да… Дайте‑ка я выражусь яснее, юноша: я не знаю причин ни для того, ни для другого. Болезней, от коих можно было бы распрощаться вот так с жизнью, я найти не могу, но и никаких следов отравления я не вижу. Повторяю – «я не могу найти» и «я не вижу». Исходя из существующих на нынешний день знаний и умений нашей медицины, исходя из моих не так чтоб скромных способностей, я вынужден констатировать, что смерть странная. Если вас удовлетворит подобное заключение, вы его получите в письменном виде от меня завтра.

– Конечно, – торопливо согласился Курт, – меня это не удовлетворит, однако удовлетворит Керна, сейчас главное для меня хотя бы это; однако я хочу понять…

– Я объясню, – мягко прервал его Штейнбах, подняв окровавленную руку, и он умолк. – Я объясню вам, почему меня самого так удивляет произошедшее. Начнем с того, что, поскольку естественная смерть фактически исключена, а повреждений механического порядка не наличествует, остается предположить что?

– Яд.

– Яд. Верно. Однако никаких признаков отравления в организме нашего гостя нет.

– Постойте, но – вот же, трупные пятна на спине, так разве нельзя предположить отравление ландышем?

Штейнбах вздохнул, отерев локтем лоб, и медленно повторил:

– Отравление ландышем… Ландыш, майстер Гессе, convallaria, или, если быть более точным, его ягоды – это весьма сложная, опасная при неумении и сложная в обращении помощь работе сердца. В случае же, когда данное вещество применяется к сердцу вполне здоровому, а тем паче, если доза существенно превышена (а в нашем случае это должно было бы быть), происходит то самое влачение воза с дровами – сердце разгоняется, пульс при этом мы бы наблюдали (если б застали последние минуты жизни) быстрый, нитевидный. И – да, вы правы, происходит приток крови к оному сердцу, отчего образовываются пятна напротив него. Однако здесь мы их наблюдаем всего лишь в месте соприкосновения тела с кроватью, на лопатках, несколько выше – это явление частое и, скажем так, нормальное. При ландышевом варианте, кстати скажу, было б еще одно пятно – на затылке.

– Но ведь есть еще и цианиды, – не мог успокоиться Курт, – в конце концов, мак… не знаю… цикута!

– Позор, господин следователь, – заметил Штейнбах с усмешкой, и он закивал:

– Да‑да, это я хватил, я знаю; от цикуты умирают в несколько часов и с большими мучениями; лицо… Но прочее?

– Бог с вами, объяснюсь всецело, что ж поделаешь, – вздохнул, отмахнувшись, профессор и переменил позу, распрямив спину. – Что вы там упомянули первым, майстер Гессе? Цианиды? Они, как вам известно, отдают сильным запахом миндаля, посему его вы, учитывая время смерти, уловили бы еще от губ этого юноши, едва склонившись к его лицу, а уж после вскрытия он стал бы и более явственен, невзирая на прочие перебивающие его запахи. Кроме того, при отравлении цианидами кровь жертвы приобретает рубиново‑красный цвет, а здесь, изволите ли видеть, имеет место обычная трупная темная кровь. И уже совсем явный признак – синюшность слизистых оболочек тела; вот, посмотрите. Видите? – уточнил Штейнбах, отогнув нижнюю губу покойного, демонстрируя его десны и внутреннюю сторону щеки. – Уже здесь был бы четко виден синеватый цвет тканей, да даже и снаружи губ это легко можно было бы разглядеть.

– Ясно, – понуро кивнул Курт.

– Следующее, что вы назвали – мак? Ну, это совсем просто. Конечно, при этом сердце просто останавливается, и человек элементарно не просыпается. Однако, не вы ли сами говорили, что, по‑вашему, он был в сознании?

– Я готов поступиться своей убежденностью.

– Вот как? – усмехнулся тот. – Не надо. Вашей теории пока ничто не подтвердило, однако ничто ее и не опровергает. В любом случае, майстер Гессе, нет главного признака макового отравления – суженного зрачка. Взгляните сюда, – призвал Штейнбах, склонившись к самому лицу умершего и приглашающе махнул рукой; Курт наклонился тоже, всматриваясь в остекленевшие глаза. – Видите? Зрачок почти во всю радужку – он и в самом деле либо спал, либо же, если вы все‑таки правы, пребывал в полной темноте; но и в том, и в другом случае ни о каких веществах, добытых из мака, нет и речи. Его зрачок должен был быть величиной почти в иголочку.

– Зараза… – пробубнил он раздраженно, выпрямившись и глядя на распотрошенное тело на столе почти со злостью.

– Варианты вроде бледной поганки, дурмана или аконита, – продолжал профессор, – я бы мог и вовсе не упоминать – это судороги, пена на губах, красное лицо, кровоизлияние в глаза, скрюченные пальцы и прочие приятные вещи. Что же до digitalis, или наперстянки, которой, как вы, должно быть, знаете, весьма удобно пользоваться по причине сложноопределимости ее наличия в организме, то ее я также не могу рассматривать: мы видели бы лицо, руки и ноги, более бледные, нежели у этого юноши, и уж точно не могло быть вот этого свидетельства его мужской состоятельности. Кровь отлила бы от всех конечностей; дабы вы не затаили сомнений, повторяю – от всех.

– Я понял, – кисло откликнулся Курт.

– Есть в нашем мире яды, которых я не знаю, – словно бы извиняющимся, тихим голосом продолжил Штейнбах. – Возможно, существуют такие, чье присутствие неопределимо вовсе, и сейчас мы столкнулись именно с таким случаем. Возможно, существуют и болезни, не дающие видимых осложнений ни на один из органов, а тем не менее, убивающие человека, и теперь перед нами пример именно такой болезни.

– А может статься, – договорил Курт осторожно, – что это все‑таки наше дело?

– Может быть, – пожал плечами тот. – Это уже вне моих познаний и обязанностей; насколько это от меня зависит, я свою работу сделал. Quantulum judicare possum,[103] нет следов смертельной болезни, но не вижу и признаков насильственного прерывания жизни.

– Вы все равно мне помогли, – скорее для самого себя возразил Курт. – В любом случае смерть странная; если использован редкий и таинственный яд для убийства простого студента – это странно; если это была maleficia – слово «странно» даже странно упоминать; я останусь не у дел только в том случае, если мы наткнулись на новую болезнь.

– К вашей великой радости, могу сказать (и впишу в отчет обязательно), что это – вряд ли, – утешил его Штейнбах и, потянувшись, зевнул, прикрыв рот локтем. – Итак, вы удовлетворены, майстер Гессе?

– Вполне, – откликнулся Курт, и профессор кивнул.

– Отлично. Будем зашивать.

***

Курт пробудился поздно, с тяжелой головой, совершенно не отдохнувшим и будто бы разбитым на кусочки, держащиеся вместе только каким‑то чудом, а при попытке вспомнить, что за сны посетили его в остаток этой ночи, припоминалось лишь что‑то жаркое и поглощающее; однако это не были кошмары, все еще одолевающие его время от времени – сегодня не снился горящий замок, грозящий погрести его под каменными пылающими развалинами, тем не менее, осталось чувство опустошенности, будто он был той лодкой, что изготовляли далекие предки, выжигая внутренность древесного ствола…

До Друденхауса он брел, насилу переставляя ноги и зевая на каждом шагу, однако, войдя в приемную, ощутил, как вялость ушла, а сон слетел: зажавшись в самом отдаленном и темном углу, его поджидал студент – один из тех, с кем Курт говорил вчера. Косясь в сторону Бруно, тот сунул господину дознавателю составленный им список негласных нарушителей, коротко попрощался и удалился тут же; стало быть, запоздало констатировал Курт, идейный…