Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 169 (всего у книги 196 страниц)

От все того же Бруно Курт, в отличие от теряющихся в догадках курсантов, знал имя этой таинственной персоны – Антонио. Ничего больше, впрочем, выведать или выпытать у Сфорцы было невозможно, и сегодня, войдя в рабочую комнату кардинала, Курт едва не опроверг тезис духовника о своей неспособности к удивлению. На его стук дверь не открылась, никто изнутри не поинтересовался личностью посетителя, вместо этого голос Сфорцы уверенно и громко повелел из‑за закрытой створки:

– Входи, Гессе.

– И как вы узнали? – полюбопытствовал Курт, распахивая дверь, и приостановился у порога, увидев за столом подле кардинала его загадочного подопечного.

– Я велел передать тебе, что жду, – дернул плечом Сфорца, указав на один из табуретов напротив. – И кто еще может долбиться так нахально… Садитесь оба.

И этого тоже не было прежде, прежде в подобных же обстоятельствах разговоры в комнате утихали, и кардинал коротко, а то и вовсе молчаливым кивком выдворял соотечественника прочь либо же выходил сам, проводя требуемую беседу в коридоре или ректорской зале. Сегодня таинственный Антонио остался на месте, даже взглядом не испросив у кардинала каких‑либо указаний, что тоже было далеко не в порядке вещей. Хотя – все, происходящее в академии в эти дни, вырывалось из этого порядка…

– Мне уж донесли, что снова был приступ, – продолжил Сфорца, когда оба уселись, невольно косясь на молчаливого свидетеля их беседы. – Но все обошлось. На сей раз. И помимо мыслей, каковые все происходящее вызывает у меня так же, как и у прочих, возникает еще одна – крайне досадная, свербящая в мозгу уж не первый год. Когда‑нибудь, господа следователи, такое же будет и со мною. Быть может, вот так же слягу и отдам Богу душу через неделю‑другую, а возможно, как‑нибудь на плацу или в этой вот комнате скажу «что‑то мне не по себе» и клюну носом. Как тогда‑то все забегают, а?

– А вот он – должен здесь быть? – не выдержал Курт, весьма бесцеремонно ткнув пальцем в secretarius’а Сфорцы, и кардинал кивнул:

– А «вот он», Гессе, имеет непосредственное касательство к делу, каковое мы станем здесь обсуждать и смысл которого я только что озвучил. «Вот он» и нужен для того, чтобы с моей кончиной никакой паники не приключилось. Итак, познакомься со своим будущим начальством.

– Не понял, – констатировал Курт напряженно, и Сфорца с готовностью пояснил, кривясь в издевательской ухмылке:

– В будущем, когда Господь или его оппонент, что верней всего, приберет к рукам мою сильно попорченную душу, докладывать о своих подвигах на инквизиторском поприще будешь Хоффмайеру как ректору и духовнику, и – ему.

– Любопытно, – отметил Курт неопределенно, разглядывая парня теперь не скрываясь, в упор. – Я не карьерист, однако не могу не спросить – а мне что же, никакого поощрения за верную службу не светит? Все вокруг меня хватают повышения, и лишь я один остаюсь неоцененным.

– «Особых полномочий» и первого ранга тебе мало?

– Великого бы.

– Заслужишь – будет, – отозвался кардинал подчеркнуто серьезно, и Бруно зябко передернул плечами:

– Господи. Надеюсь, я до этого счастливого для всей Германии дня не доживу. Не люблю смотреть на людские страдания.

– Это несправедливо и немилосердно, – буркнул Курт, наградив помощника очередным тычком в бок. – У меня отобрали единственного, кем мне можно было покомандовать, и поставили надо мною же…

– Пиши запрос; любой выпускник или даже действующий служитель с превеликой радостью пойдет к тебе в помощники.

– И со слезами запросится назад через неделю, – договорил Бруно тихо.

– А теперь, – недовольно продолжил Курт, – меня еще и определили в подчинение какому‑то юнцу, которого я даже не знаю. Решили пристроить племянничка, Ваше Высокопреосвященство?

– Привыкай, – посоветовал кардинал с усмешкой, перехватив взгляд своего подопечного. – Тебе его терпеть всю оставшуюся жизнь… Нет, Гессе, пристроить я решил вовсе не племянника, не внука и не правнука, а всего лишь сына моего крестника.

– Ага, – удовлетворенно отметил Курт. – Старый добрый непотизм. Что б мы без него делали? погрязли бы в честном распределении должностей, а это такая скука… Ну, что ж, – посерьезнел он, заметив, что за все время этого малоучтивого разговора на лице юного итальянца не проступило ни тени обиды или раздражения. – В таком случае, полагаю, вам следовало бы нас познакомить.

– Ну, вы оба в представлении не нуждаетесь, – тоже убрав свою кривую улыбку, кивнул кардинал. – А уж ему‑то тем паче о вашей парочке известно все. Вам же представляю: Антонио Висконти.

– Висконти… – повторил Курт спустя миг молчания, вновь окинув парня пристальным взглядом. – Не сказал бы, что я особенно силен в познаниях, касающихся политических пертурбаций и генеалогии, однако же события двухлетней давности оставили это имя на слуху даже у тех, кто не интересуется политикой вовсе. А потому хочу уточнить у вас как у знатока родных пенатов: и много народу с фамилией «Висконти» можно сыскать в Италии?

– Говорят, где‑то в Сардинии затерялись обломки пизанской семьи, однако с уверенностью утверждать не стану, – просто отозвался Сфорца. – Но, думаю, нет необходимости констатировать тот факт, что вопрос твой был риторическим.

– Джан Галеаццо Висконти, – уточнил Курт, обратясь к до сего момента молчавшему парню. – Миланский правитель, два года назад получивший от Императора звание ландсфогта Северной и Средней Италии, вызвав сим фактом панику при Святом Престоле, если я ничего не позабыл и не напутал… Родня?

– Он является моим отцом, – спокойно кивнул Висконти‑младший, не отведя взгляда, и Бруно, то ли не сдержавшись, то ли не сочтя это необходимым, переспросил с нескрываемым удивлением:

– Вы крестный отец миланского правителя, Ваше Высокопреосвященство? как вы ухитрились?

– Ведь я не всю свою жизнь провел в этой… Богом благословенной стране, – фыркнул кардинал. – Было время, когда я даже исполнял обязанности священнослужителя, а не расточал свои таланты, пытаясь вбить толику мозгов в головы германских оборванцев и богемских королей.

– Я не знаток генеалогии миланских родов, – продолжил Курт, по‑прежнему обращаясь к своему потенциальному начальству, – однако простого любопытства ради или, лучше сказать, как‑то случайно некогда навел кое‑какие справки; и кто бы знал, где эти сведения пригодятся… Джан Галеаццо Висконти имеет двух сыновей, одному из которых на сей день должно быть около девяти лет, а другому пять.

– Юридически говоря, четыре, – поправил Висконти‑младший, не дрогнув ни единым мускулом лица. – Исполнится пять в этом сентябре. Мне двадцать два, и я, разумеется, не могу быть ни тем, ни другим из законных сыновей. Однако, полагаю, всем и без моих пояснений известен тот непреложный факт, что для произведения потомства узы брака не являются необходимым условием.

– Так стало быть – папенька предпочел сплавить стороннее дитя с глаз долой?

– Можно сказать и так, – согласился Висконти по‑прежнему невозмутимо. – А можно иначе: поддавшись советам друга семьи, в свое время принял решение направить отпрыска по стезе духовного служения, в каковое на сегодняшний день входят грядущая должность папского нунция в Германии и состоявшийся кардинальский чин. Но я не жду, что вы станете обращаться ко мне «Ваше Высокопреосвященство».

– Он шутит, – уточнил Бруно недоверчиво, обратясь к Сфорце; кардинал лишь криво усмехнулся, и Курт продолжил в прежнем тоне:

– И сколько было заплачено, чтобы это юное дарование возвели в такой чин?

– Немало, Гессе, – согласился Сфорца с сожалеющим вздохом. – Такой товар всегда стоил недешево; хотя, надо сказать, со дней моей молодости цены вздули просто до неприличия… Однако тебе ли поддаваться скепсису на основании малости лет? замечу, что ты, будучи в его возрасте, раскрутил заговор государственного размаха.

– И едва не развязал войну, – докончил он хмуро. – А вы всерьез полагаете, Ваши Высокопреосвященства, что юноше под силу управиться с такой нешуточной должностью надлежащим образом?.. Ты понимаешь, Висконти, что ежедневной твоей обязанностью все‑таки будет не представительство, а общение с наглым и неуправляемым сбродом?

– Я уже это заметил, – с предельной любезностью согласился тот.

– За словом в суму не лезешь, – одобрительно отметил Курт. – Не заклюют. А как с остальным? Со здешней публикой слов порою бывает недостаточно. Когда однажды я позволил себе нелестно высказаться о его матушке, Сфорца едва не переломал мне руки, и подобные приятные воспоминания остались не только в моей памяти. Не сложилось бы так, что одного из курсантов отправят на помост за убийство папского diplomat’а. Да и просто конфликт, вышедший за рамки – здесь это не шутки; малейшая слабина, один‑единственный прокол способны на все оставшиеся годы сделать из тебя посмешище. А при этом, как ты сам должен понимать, все твое руководительство завянет в зародыше и станет de facto попросту невозможным.

– Означает ли столь вольное со мною обращение, что я могу расплатиться тем же? – не ответив, поинтересовался Висконти, и Курт передернул плечами:

– Я не старец и не титулованная особа.

– Что ж, – кивнул тот, – Гессе. Могу лишь сказать, что тыневерно представляешь себе ситуацию. Полагаю, это оттого, что мое присутствие в стенах академии было непостоянным и отчасти тайным, и, если встать на твою точку зрения, я явился ниоткуда, по неведомой причине попытавшись поднять на себя ношу не по силам, не будучи к ней подготовленным. Ты меня не знаешь; отсюда твои сомнения и даже явное неприятие. Покровительство дона Сфорцы надо мною означает не только лишь в некотором роде родственное отношение, но и тот факт, что к происходящему в эти дни меня готовили особенно тщательно. Разумеется, теоретическая подготовка и практическое ее воплощение могут и будут разниться, но для наработки необходимых навыков и более тесного ознакомления с текущим положением дел и, как ты выразился, «этой публикой», начиная с этого времени, я буду пребывать в академии почти постоянно, обретя для этого официальную должность личного секретаря дона Сфорцы. Учитывая сложившиеся печальные обстоятельства, ни у кого не вызовет удивления тот факт, что в управлении академией вот так внезапно потребовался помощник. Надеюсь, нас не посетят две смерти разом, и у меня еще будет довольно времени на то, чтобы ознакомиться с ее внутренней жизнью более тесно.

– «Готовили», – повторил Курт, обратясь к кардиналу. – И что бы это могло означать?

– Ровно то же самое, что и в твоем случае, Гессе, с той лишь разницей, что Антонио воспитывался в должном окружении с малых лет. Его мать скончалась через пять лет после его рождения, и когда мой крестник в личном разговоре обмолвился об этом, я намекнул, как не оставить малютку без присмотра и дать ему приличное воспитание. Взять мальчика в собственный дом он не мог, нанятые опекуны – потенциальные проблемы во всем, начиная подходом к делу и кончая юридическими тонкостями…

– Сбагрил чадо в монастырь? – предположил Курт, и Сфорца искривил губы в усмешке:

– Весьма топорно высказано, хотя и точно. Да, я помог устроить Антонио в доминиканскую обитель…

– … где ему по вашему поручению вплоть до зрелых лет полоскали мозги. А ничего, что мы обсуждаем это при нем? Не разочаруем парня в людских добродетелях?

– Я отдаю себе отчет в том, что происходит, – возразил Висконти безмятежно. – Я знаю, что дон Сфорца растил меня, имея на мой счет вполне определенные планы. Не думаю, что тебя может удивить подобное обстоятельство, ведь, насколько мне известно, ты также вполне удовлетворен собственной судьбой, хотя судьба эта была избрана для тебя без твоего согласия.

– Мое согласие было получено, – возразил Курт, – когда меня выдернули из кельнской тюрьмы. Променять петлю на учебу я согласился немедленно. А у тебя какой был выбор?

– Предпочесть верность Господу или семье, – ответил тот немедленно. – А если выразиться менее торжественно, я должен был решить, стану ли я служить Конгрегации искренне или по поручению отца, который с возрастом стал пытаться приложить ко мне свое влияние.

– Откровенно, – заметил Курт, вновь обернувшись к кардиналу. – Кстати заметить: а никого, кроме меня, не смущает тот факт, что вы ставите во главе святого Макария сына человека, отравившего своего дядюшку? Ничего, что ваш крестничек отправил на тот свет прежнего владетеля Милана, дабы занять его место?

– Если б в детях Бернабо было больше сознательности, они давно зарезали бы папеньку сами, – отмахнулся кардинал равнодушно. – Что же до твоего вопроса, Гессе… Во‑первых, мой крестник произвел арест и суд, и обвинения, выдвинутые им против его дяди, невзирая на свою чудовищность, были не пустыми и по большей части правдивыми.

– Жил же кто‑то с размахом, – пробормотал Курт с показной завистливостью.

– Во‑вторых, по приговору этого суда Бернабо Висконти был отправлен в заключение…

– … где и почил спустя полгода при невыясненных обстоятельствах.

– Как ни странно, – снова возразил Сфорца, – скончался сей недостойный муж от пошлой болезни желудка; с чем стоило бы согласиться, так это с тем, что медицинский присмотр в темнице был не на высоте. И, правду сказать, умер он за считанные дни до того, как Джан Галеаццо вознамерился подмешать в его завтрак отнюдь не порошок от изжоги.

– Уверены, что склонность к заговорам и тайным пакостям не передается наследственно?

– Надеюсь, что передается сполна, ибо именно эти качества в Конгрегации и востребованы всего более вот уж сколько лет.

– Ничего, что я вот так нелестно о папе? – любезно осведомился Курт, и Висконти‑младший вскользь усмехнулся:

– Не ты первый. И, думаю, не ты последний. Если же твои высказывания прозвучали для того, чтобы увидеть мою реакцию, я сберегу время нам обоим и просто выскажу все то, что ты хотел бы от меня услышать. Я не делаю из него героя. Так распорядился Бог, что этот человек есть часть моей жизни. Я помню о том, что он не отказался от меня при моем рождении, признал и дал свое имя. После смерти матери он не оставил меня без попечения, не пожалел средств для моего образования и принимал самое деятельное участие в устройстве моей судьбы. Как полагаешь, деньги за присвоение мне кардинальского чина уплачивал дон Сфорца?

– Неужто папенька разорился?

– Разумеется, после соответствующих увещеваний своего крестного отца, но – да, – столь же спокойно, как и прежде, подтвердил Висконти. – Немалое подношение, каковое позволит мне стать нунцием понтифика после кончины дона Сфорцы, также сделал он. Наверное, некоторые события его жизни, подобные вышеозвученным, зачтутся ему при последнем суде. Однако я, как уже говорил, далек от иллюзий относительно прочих черт его характера и в особенности его предпочтений, как личных, так и политических. Я знаю, что этот человек, не задумавшись, убьет меня, как любого другого, если я буду стоять на его пути к цели. Знаю, что он, склоняя голову перед Императором, смотрит при том и в иную сторону, всячески пытаясь наладить отношения с французским двором. Что от подобных же поползновений относительно Авиньона его с немалым трудом отговорили как дон Сфорца, так и доверенное лицо Папы. Что Конгрегация и тем паче имперский трон для него есть лишь орудия для достижения власти, богатства и утешения собственного самолюбия, каковое отличается некоторой болезненностью.

– И ты не на его стороне, – скептически предположил Курт; тот улыбнулся чуть шире:

– Наверное, доминиканская братия «прополоскала мне мозги» достаточно тщательно. Только в одном ты ошибся: они занимались этим богоугодным делом вовсе не до зрелых лет – по достижении мною вменяемого возраста их заместил дон Сфорца, направив подготовленный ими бесформенный поток понятий в нужное ему русло. Посему – да, я не на его стороне, ибо меня убедили в том, что его сторона несет разорение для государства, тлен для веры, и вообще Джан Галеаццо Висконти человек пренеприятный в общении и не вызывающий желания становиться его близким другом.

– И тем не менее семья…

– Вот она, – оборвал Антонио, коротко кивнув в сторону кардинала, и, помедлив, указал на собеседников: – И вот. И там, за стенами этой комнаты. И за стенами академии, по всей Германии.

– Конгрегация, – уточнил Курт, и Висконти кивнул:

– Конгрегация. Так меня воспитали, и я это принял.

– Оказывается, со стороны макаритская идеология производит ужасающее впечатление, – заметил Курт, передернувшись. – Неудивительно, что от нас шарахаются – после таких‑то речей… А никогда не тянуло на что‑то иное? Ты же точно девственник, выставленный к алтарю: да, невеста хороша и даже любима – но это пока не попробовал других. Не опасаешься, что потянет попробовать?

– Мне предложили de facto стоять во главе самой влиятельной организации в Империи, одной из самых сильных в мире, – возразил итальянец. – Как полагаешь, можно по доброй воле от такого отказаться?

– Можно. Если ты не дурак.

– Точнее – если слаб.

– А если слаб?

– А если нет?

– Управлять Конгрегацией на слаб о– это любопытно.

– Ты так служишь, – пожал плечами Висконти. – Отчего бы подобной мотивировке не войти в число и моих обоснований?

– Думаю, они сработаются, – констатировал Бруно, и кардинал лишь молча усмехнулся. – А вы уверены, что в последний момент всё не сорвется? Что его точнопоставят на ваше место (прошу прощения, что столь утилитарно подхожу к сему факту), когда вас не станет?

– Итак, – посерьезнев, констатировал Сфорца, – благодаря Хоффмайеру мы, наконец, перешли к обсуждению деловой стороны вопроса. Respondebo[826]. Нет, срываться уж нечему. Необходимый документ составлен, вписано его имя, стоят все требуемые печати и подписи; нет лишь одного – даты. Когда придет время, нужный день и год будет внесен.

– Дорого обошлось?

– Как уже упоминалось, платил за это не я.

– При всем уважении к вашим ораторским талантам… – начал Бруно с сомнением, и кардинал кивнул, не дослушав:

– Разумеется, если б он не видел во всем этом собственной корысти, Джанни не дал бы ни гроша. Семья – это святое, но никакие сыновья, брачные или внебрачные, не заставили бы его разориться без дальнейшей выгоды… Дабы вам стало все ясней, я вкратце обрисую политическую ситуацию в Италии; точнее, роль в ней семейства Висконти.

– И вас самого.

– Куда же без меня – что Висконти, что Италия?.. – с нарочитым смирением вздохнул кардинал. – Итак, как верно заметил Гессе, Джан Галеаццо пришел к власти не особенно честным путем, однако сие все ж оказалось к лучшему: при всех шероховатостях его характера…

– Вроде травли миланцев собаками, – уточнил Курт, и тот дернул плечом:

– Да, вроде этой досадной мелочи и многого другого… при всем этом, если сравнивать его с дядюшкой – все равно это небо и земля. О том, что впоследствии он подмял под себя Северную и Среднюю Италию, полагаю, не знает только глухой.

– В полководческих умениях не откажешь, – согласился Бруно. – Что есть, то есть.

– Умения были, – продолжил Сфорца, – и владения появились. Однако Италия – та же Германия, лишь in miniatura: на бумаге она часть Империи, на той же бумаге – единое государство, но de facto, да и de jure тоже – скопище разрозненных городов и городишек, мнящих себя государствами. Для них он как был захватчик и aggressor, так и остался. Для решения проблемы легитимности его власти было необходимо вмешательство либо Рима, либо Императора.

– И почему же Висконти выбрал мирского покровителя?

– Папы приходят и уходят, Хоффмайер, а Император и Империя, как показали последние десятилетия, крепнут и остаются. Если сия мысль изначально и не доходила до него во всей полноте, то мои разъяснения, как видно, нужное действие возымели. Согласись, викарий Милана с одной стороны (большего Папа не сумел бы при всем желании – не станут же ради него лишать должностей прочих блюстителей) и ландсфогт Северной и Средней Италии с другой – выбор очевиднейший.

– Папе так не показалось, – заметил Курт. – Паника тогда случилась крупная.

– Забудь о Папе, – возразил Сфорца, и он удивленно вскинул брови, молча переспросив одним взглядом. – Папа – никто.

– Для нунция понтифика, знакомого с предметом, заявление в чем‑то, in universum[827], логичное, однако уж чрезмерно категорическое.

– Бонифаций IX, – проговорил кардинал размеренно, тоном, каковым, бывало, перечислял знаковые имена на лекциях по истории Церкви, – в миру Пьетро Томачелли из Неаполя, на нынешний день тридцати семи лет от роду, образования никудышного и столь же маловпечатляющих умственных способностей, является правителем Рима и христианского мира лишь документально. Он не принимает никаких решений, не контролирует никого и ничего, не имеет ни малейшего представления о том, как и за счет чего действует вся его государственно‑церковная machina. Он располагает самыми общими соображениями относительно происходящего вокруг и никакими – относительно того, что ему полагается с происходящим делать. Вся фактическая власть на данный момент сосредоточена в руках человека, который даже не имеет кардинальского звания – некоего архидиакона в соборе святого Эустатия в Ватикане. С ним договариваются, когда хотят получить какие‑либо преференции от понтифика, когда хотят купить серьезную должность в политически значимом регионе или войти в соглашение с Престолом. Единственное, что Папа делает без его участия, это направо и налево продает чины и звания, не имеющие прямого влияния на судьбу Рима in universum и Святого Престола singulatim[828]. Есть сведения, что пронзительную речь с обличениями и анафемой, направленную антипапе в Авиньон, сочинил вовсе не наместник Господа, что все более‑менее существенные события и решения, осуществленные Папой, есть дело рук и ума также не папских. И для того, чтобы выправить кардинальский чин для Антонио, а тем паче – должность папского посланника, иметь дело пришлось именно с этим человеком. И объясняться, когда Император назначил по сути итальянского гражданина на управляющую должность, подчиненную германскому королю, также пришлось с ним, и объясняться тяжело и долго.

– Но объяснения, судя по тому, что в ойны и анафемы не разразились, его все же удовлетворили.

– Надеюсь, – с сомнением вздохнул кардинал. – Я приложил все усилия для того, чтобы свести подозрения к нулю и выставить произошедшее лишь тягой Джан Галеаццо к властвованию, а уж эта черта в нем новостью не является и сомнению не подлежит. Собственно, обвинить Императора в том, что он копает под Папу, нельзя: до сего дня он вел себя, как единственный вернейший союзник Престола в противостоянии с Авиньоном, едва ль не на каждом углу кричащий о верности и ни разу не давший повода в оной усомниться. Юридически же придраться не к чему: «германский король», как ни крути, все ж Император – обладатель титула «король римлян», а Италия все же часть Империи, и отсутствие в ней наместника скорее недосмотр, нежели обычное положение дел.

– Судя по вашему тону, – вымолвил Бруно хмуро, – у вас остались подозрения, что ваше истолкование этот правящий визирь все же не принял как правдивое.

– С ним говорил не я. Мой крестник не дурак, но все же мне удалось вести с ним дела так, чтобы он полагал нужные мне действия порождением собственных желаний. Поставленный Императором ландсфогт за тридевять земель от собственно Империи как таковой – нам это нужно было, как воздух, это семимильный шаг вперед, и желание Джан Галеаццо ухватить побольше власти пришлось как нельзя кстати. Дело повернулось так, что он же сам испрашивал у меня совета, каким образом вручить Императору взятку в размере ста тысяч флоринов, дабы получить эту должность.

– Eia. А Император получил хоть грош?

– В верном направлении мыслишь, Гессе, – одобрил Сфорца. – Стало быть, последний мозг еще не загубил на оперативной службе… Угадал. Передавать деньги нашему венценосцу я, разумеется, не стал; фактически я предложил Джанни заплатить мне, обещая все устроить. А деньги и нам самим пригодятся – у Конгрегации назревают немалые и крайне затратные планы на ближайшее будущее, о которых, если будешь хорошо себя вести, я расскажу в свое время.

– Планы на сто тысяч?

– И их‑то может недостать, – вздохнул Сфорца. – Однако отвлекаться не будем; как я тебе уже сказал – об этом позже, если все сложится должным образом. Сейчас о главном.

– Да, – многозначительно согласился Бруно. – О тайном начальстве над Папой. Что это за личность, если в его руках такая власть, и Папа так ему доверяет?

– Их семьи дружили домами еще с прошлого поколения, – пояснил кардинал. – И крепко дружили.

– Однако одного лишь тесного знакомства и удачного случая мало, чтобы вот так руководить половиной Европы. Откуда он такой взялся? Что он такое?

– Он – весьма одаренный человек, вот это можно утверждать с уверенностью. Он ровесник Папы, ему тридцать семь, и жизнь к этим годам он прожил весьма насыщенную. Его зовут Бальтазар Косса…

– Уф‑ф, – проронил Курт тихо, зябко передернув плечами. – «Бальтазар»… На это имя у меня уже образовалась стойкая allergia.

– Не думаю, – возразил Висконти, – что советник Папы является одним из трех неуловимых организаторов малефицианского подполья в Империи.

– А это вне зависимости. Когда ты в последний раз встречал еврея по имени Иисус?.. Думаю, была б их воля – они и Навина бы переименовали принципа ради.

– Уверен, – усмехнулся Бруно, – что у многих обитателей Империи возникает подобный же неврастенический прострел в области сердца, когда они встречают кого‑то с фамилией «Гессе».

– Если вы завершили excurs в глубины человеческой психики, – вмешался Сфорца, – то я бы желал продолжить. Но, если вам не интересно и не важно знать, от благорасположения кого в ближайшие годы будет зависеть будущая политика Конгрегации…

– А почему оное расположение имеет место сейчас? – не дослушав порицания, усомнился Курт. – Ваш коррумпированный визирь впрямь верит в то, что Император намерен ради Ватикана рвать задницу на мальтийский крест?

– Он верит в себя, – ответил за кардинала Висконти, и Сфорца, помедлив, кивнул:

– Сказано верно. Что же ответить тебе всерьез, Гессе, не знаю. Возможно (и даже, думаю, наверняка) он осознает, что Император по сути управляет немногим в государстве, что им руководит Конгрегация…

– … а Конгрегацией вы.

– Да. Как он – Папой и Ватиканом. Быть может, Косса не слишком активно вмешивается в германские дела, так как полагает, что я, как и он сам, всего лишь нашел себе хорошее хлебное место и, подобно ему, претворяю в жизнь свои тщеславные грезы о власти. Как уже говорилось, враждебности вот уже два поколения Императоров германский трон не проявляет, в прения с Римом не вступает, все папские повеления касаемо церковной жизни и материальных вопросов не оспариваются, и у него попросту нет причин видеть во мне (и, шире, в Конгрегации и Империи) врага. «Гибеллины», «гвельфы» – все это больше для подданных, сам же германский трон ведет себя вполне благожелательно. Возможно, упомянутые тобою перипетии человеческой психики также имеют на Коссу свое влияние: наши с ним истории жизни уж больно схожи, и он вполне может переносить на меня часть своих мыслей и побуждений.

– Доверенное лицо Папы – бывший разбойник?

– Напрасно усмехаешься, Хоффмайер, – серьезно отозвался кардинал. – И не столь уж это редкое явление, когда прямиком из кондотьеров прыгают в монахи.

– Итак, он бывший тать и грабитель.

– Пират, – поправил Сфорца. – И весьма удачливый. Успел пройтись по всему Средиземному морю, побывать и в Берберии[829], и в Европе – Италия, Франция, Испания. Ушел пиратствовать еще мальчишкой – и четырнадцати не было; потом был перерыв – пять лет учился на юриста, как говорят, по настоянию матери, ввязался в историю с любовницей высокопоставленного чинуши, напал на представителей власти, был арестован, бежал, снова пиратствовал… В определенных кругах о нем легенды ходили.

– И какое жестокое разочарование постигло сего неправедного, что он решился податься в священство?

– Постигли побережные крестьяне, отловившие его однажды после шторма, разбившего его корабль. Тюрьма его постигла, Гессе, и вполне понятный итог впереди. По воле случая в той же тюрьме оказался и тогдашний Папа, который как раз пытался выбить из своих бывших кардиналов признание в измене. Другой занимавшей Папу проблемой были войска авиньонского конкурента, которые уже почти вошли в город. Как я и говорил, о Коссе слагали сказания, а Папе, недавно восшедшему на престол, критически недоставало толкового полководца.

– Прощение и сан в обмен на службу, – подытожил Курт; кардинал кивнул:

– С тех пор он так и остался в Ватикане. Мой источник говорит, что Томачелли стал Папой его стараниями и что, если б Косса захотел, мог бы занять Святой Престол и сам. Но он не захотел, судя по всему.

– Логично, – согласился Курт. – Управлять из‑под полы куда безопасней и приятней; верно, Ваше Высокопреосвященство синьор Сфорца?

– А что за источник? – не дав кардиналу ответить, спросил Бруно. – Он достаточно близок к этим кругам, чтобы с достоверностью судить о подобных делах?

– Секретарь Ватикана, – со значением выговорил тот. – Является таковым еще со времен правления Папы Урбана.

– Тоже ваш крестник или деверь?

– Он немец, – коротко возразил Сфорца. – Дитрих фон Ним. В ответ на предложение работать со мною не думал ни секунды. В его сообщениях половину места занимают эмоциональные иеремиады и ламентации по поводу куриальных нравов, он излишне склонен к описанию ненужных подробностей, однако без его помощи я не знал бы о многом и многого бы не смог.

– Он тоже переходит по наследству к нашему маленькому Висконти?

– А поболе уважения к вышестоящим?

– Это исчадие миланской аристократии пока еще мне не начальство, а мальчик у вас на побегушках. Его вообще de jure здесь нет. Так, дух бесплотный… Итак, этот вербанутый немец знает, что когда‑нибудь ему придется работать с другим? Могу заметить по собственному горькому опыту, что у агентов с этим, как правило, всегда проблемы.

– Знает, – ответил за кардинала Висконти. – Мы с ним уже свели знакомство, имели несколько весьма продолжительных разговоров, посему могу утверждать с уверенностью, что никаких проблем не будет. Возвратясь к основной теме, хочу добавить к словам дона Сфорцы еще одно: поскольку стало окончательно и бессомненно ясно, что главное действующее лицо в Ватикане отнюдь не Папа, господин фон Ним по своему собственному почину намерен провести небольшое расследование касательно тонкостей биографии Бальтазара Коссы. Пока из его подноготной известно лишь, что он падок на женщин, а женщины падки на него. Однако эта черта отличает многих из среды духовных лиц, посему не думаю, что этим, случись что, можно будет на него надавить.