Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 162 (всего у книги 196 страниц)

– А я полагаю, – возразил Фридрих, – что майстер Хауэр, если обратиться к нему с этой просьбой, измыслит, каким образом поразить меня, представив ваши умения в выгодном свете. Это будет приятно всем: он получит удовольствие от созерцания моей ошеломленной физиономии, я – от наблюдения живой легенды воочию.

– А я?

– Скажите, чего бы вам хотелось, майстер Гессе, – на миг запнувшись, предложил тот. – Если это в моих силах – вы это получите.

– Даете слово? – уточнил Курт с неподдельным интересом.

– Послушайте‑ка, майстер инквизитор… – начал фон Редер почти угрожающе, и наследник снова повысил голос, не позволив ему закончить:

– Ульбрехт! Да, – согласился Фридрих, помедлив. – Даю слово. Все, что в моих силах. Только, майстер Гессе, многого я бы на вашем месте от меня не ждал: как я уже говорил, мое положение не отличается большим количеством возможностей, привилегий и влияния. Даже на отца, если говорить откровенно. Но, полагаю, ради вас и он пойдет на многое.

– Что ж, пусть так. Согласен. Продемонстрирую свои способности, как только вы или Альфред решите, каким образом это можно будет сделать.

– И чего вы захотите получить от меня взамен, майстер Гессе?

– Я здесь застрял на месяц, – напомнил Курт. – Думаю, за четыре долгие недели я что‑нибудь выдумаю.

Стук в дверь прозвучал как раз вовремя, не позволив фон Редеру, если у него и было такое желание, произнести очередное порицание. Перекличка в духе «стой, кто идет», в точности такая же, как и при его появлении в этой комнате, прозвучала вновь, и в раскрывшуюся дверь прошагал солдат местной стражи в сопровождении уведенного Хауэром телохранителя. Оберегатель жизни и здравия наследника нес гору мисок и ложек, солдат – накрытый крышкой котелок, из которого все же просачивался слабый крупяно‑мясной запах. Дверь за вошедшими заперли снова, и за распределением принесенной пищи барон Ульбрехт фон унд цу Редер следил, как бережливый торговец за развесом драгоценной пряности.

В раздаче снеди принимал участие и телохранитель, послушно подставляя миски одну за другой. О том, что такая услужливость не всегда имела место, Хауэр уже успел поведать, сдабривая свой рассказ злорадными ухмылками. Явившись в лагерь, сопровождение юного принца не сразу втянулось в местную жизнь, пытаясь бунтовать против установленных порядков. Ради безопасности наследника пища из общего для всех котла отделялась в этот самый котелок в присутствии телохранителя; и черпак, и котелок отмывались тщательнейшим образом при нем же, после чего один из стражей поднимал съестное в комнату так же под присмотром. На требование помочь, а именно – нести либо посуду, либо котел, тот поначалу крутил носом, отмалчиваясь, но всем своим видом выказывая, что не дело личной охраны принца заниматься столь низменным трудом. Посовещавшись с Хауэром, при следующей раздаче доставивший обед страж обнес одну из мисок, демонстративно уйдя прочь с одной порцией. Фон Редер, к его чести, за подчиненного не вступился, принц промолчал, и в следующий раз гордый воитель покорно исполнил роль разносчика.

Когда опустевший котелок унесли, плошки (и в самом деле с кашей, заправленной мясом) поделили меж телохранителями, оставив на столе четыре. Стало быть, барон будет присутствовать, вывел Курт, переглянувшись с помощником. Тот поджал губы, сделав своему начальству страшные глаза, и он так же одним взглядом отмахнулся: разжигать распрю впредь Курт и без того не намеревался, если, разумеется, господин потомственный рыцарь станет вести себя должным образом.

– Ваше Высочество, – строго одернул фон Редер, когда наследник придвинул одну из мисок и взялся за ложку, и Фридрих, коротко и чуть смятенно взглянув на своих гостей, поморщился:

– Ульбрехт, это глупо. Не позорьте меня.

– Я выполняю свою работу, – отозвался тот категорично, пододвинув миску к себе. – И чье бы то ни было мнение об этом здесь несущественно.

Еще горячую, только с огня, кашу барон положил в рот осторожно и проглотил, поморщась. Минуту он стоял неподвижно, точно прислушиваясь, глядя в столешницу перед собою; наконец, медленно переведя дыхание, положил ложку на стол и кивнул, усаживаясь:

– Можно.

– Есть отличный способ меня отравить, – с некоторым смущением принявшись за обед, выговорил Фридрих. – Просто добавить яд в пищу шесть раз подряд, и, когда телохранители кончатся, настанет моя очередь.

– Или использовать яд, который проявляет свое действие спустя несколько часов, – пожал плечами Курт, и фон Редер, на миг замерев, продолжил есть с видом полнейшего равнодушия.

– Это не означает, – не поднимая к собеседнику взгляда, произнес он, – что я должен пренебрегать правилами безопасности – хотя бы теми, что мне доступны.

– Это глупо, – повторил наследник убежденно. – Если на то пошло, при дворе меня убить куда проще, нежели здесь: там никто не следит за моим питанием, никто не пробует предназначающуюся мне пищу и не ходит за мною круглые сутки, не выпуская из виду. Или в моих многочисленных путешествиях по Империи, хоть во все тех же германских пфальцах. Там я могу за весь день не попасться никому на глаза, оставаясь в одиночестве и беззащитности.

– Вам лишь так кажется, Ваше Высочество, – возразил Бруно с уверенностью. – Думаю, тем, кто отвечает за вашу безопасность, известно с достоверностью, куда вы направляетесь и когда, в какое время просыпаетесь или отходите ко сну, кто общается с вами и с кем общаетесь вы. Просто вы этого не видите.

– Понимаю, святой отец, – со вздохом отмахнулся тот. – Но, как показывает история, никакая стража не убережет, если кто‑то всерьез поставит себе цель добиться моей смерти, посему все, что здесь происходит…

– … все равно необходимо, – докончил за него Курт, уловив, как барон на долю мгновения вскинул к нему сумрачный взгляд. – Все та же история обнаруживает порою случаи вопиющей безалаберности, когда элементарные правила, соблюденные вовремя и с нужным тщанием, могли бы оградить от беды. Вас угораздило родиться тем, кем вы родились; увы, это подразумевает некоторые правила вашего бытия. Все, что остается – стерпеться с этим и принимать как часть жизни, вроде завтрака или одевания. Со временем привыкнете.

– Говорите в точности, как отец, – заметил Фридрих, и он наставительно кивнул:

– Лишнее подтверждение правоты этих слов.

Тот неопределенно повел плечом, то ли согласившись, то ли возразив, и на минуту повисло молчание, сопровождающееся лишь стуком ложек по стенкам мисок.

– Неделю назад, – прервал тишину Фридрих, – было свежее мясо, не солонина. Это был праздник. Третьего дня – рыба. Я был на седьмом небе от счастья. Хотя в последнее время я стал до удивления непривередливым: пока не оказался здесь, я и помыслить не мог, насколько вкусной может быть просто каша. В некоторые дни мне кажется, что я готов съесть все, что поставят – попросту вареное зерно, любое, без приправ и соли, траву, кости, хрящи; всё. Не хочу сказать, майстер Гессе, что моя жизнь сделала меня изнеженным, но здешний распорядок – это что‑то, похожее на преддверие ада. И ведь я понимаю: мне выпала даже не десятая доля того, что проходят бойцы зондергрупп… или вот вы. И над вами, полагаю, майстер Хауэр измывался гораздо изощренней, нежели надо мною.

– Бывало, – согласился Курт; наследник усмехнулся, кивнув на миску перед собой:

– Говорят, что физическая нагрузка тотчас после приема пищи вредна. Однажды я сказал ему об этом.

– Напрасно.

– Согласен, – покривился Фридрих. – На следующий день он оставил меня голодным. А еще через день накормил вдоволь…

– …и погнал на пробежку вокруг монастырского корпуса, – договорил за него Курт и кивнул, когда тот молча и вопрошающе поднял брови: – Да. И со мной он проделывал то же самое.

– «Противник не станет ждать, покуда вы переварите свой обед»…

– И практика показала, что он прав. Опасность может обрушиться когда угодно, днем, ночью, когда вы в постели или за столом, когда мутит от голода или распирает от изобильной трапезы. Быть может, лишь ваши лета препятствуют Альфреду совершить одно из самых жестоких своих издевательств, каковому он однажды подверг меня, дабы провести тренировку, по его словам, «приближенную к реальности». Однажды вечером он явился ко мне в комнату с пивом. Мы хорошо убили вечер, отлично побеседовали. Расслабились. Точнее, расслабился я. Потом Альфред вышел и возвратился с вином… Беседа пошла еще легче. Так мы добрались до шнапса, и вечер закончился около полуночи. А в половине третьего я проснулся от хорошего пинка и прежде, чем сумел возвратиться к реальности, уже был избит до состояния полутрупа. Ведь враг – он не только не будет ждать, когда растворится съеденный мною ужин, он не станет также дожидаться, пока выветрится все выпитое с этим ужином… Он уже оставлял вас без сна?

– Пока Господь миловал, – отозвался Фридрих, настороженно уточнив: – И такое будет?

– Можете не сомневаться, – кивнул Курт, сокрушенно качнув головой. – Похоже, я невольно выдал одну из его тайн. Что ж, будьте готовы к тому, что однажды вам доведется выйти на тренировку после двух суток бодрствования – для начала. Хотя, возможно, он сочинил и нечто новое, как знать; Альфред в этом смысле весьма изобретателен.

На внезапный стук в дверь фон Редер обернулся напряженно, медленно отложив ложку, и неспешно поднялся, приблизившись к порогу.

– Кто? – осведомился он недобро и, услышав голос Хауэра, отпер, глядя на вошедшего с откровенным недружелюбием.

– Попрошу на плац, – без предисловий пригласил инструктор невозмутимо.

– Вы дали мне полчаса, – напомнил наследник, и тот пожал плечами:

– А жизнь, Ваше Высочество, полна неожиданностей. Прошу за мной.

– Об этом я и говорил, – подытожил Курт, и Фридрих вслед за ним неохотно поднялся, с заметным сожалением глядя на свою недоеденную порцию и пустые миски соседей по столу.

Ни он, ни даже фон Редер не высказали ни слова возражения, и вслед за инструктором, сопровождаемый бароном и еще двумя телохранителями, наследник шагал хоть и понуро, но безропотно.

Что занимало умы рядовых членов штата охраны наследника, было неизвестно: вслух ни один из них до сих пор не сказал ни слова, а по их взглядам можно было понять лишь то, что все окружающие полагаются ими пустым местом в лучшем случае. Фридрих, заранее предупрежденный о том, что его ждет, свыкся с собственным подчиненным положением на удивление скоро, однако фон Редер доставлял изрядные проблемы не одну неделю, невзирая на то, что вместе с новым подопечным Хауэру была передана также грамота за подписью и печатью Императора. Грамота наделяла старшего инструктора особыми полномочиями, позволяя выделывать с учеником все, что только заблагорассудится, исключая создание условий, опасных для жизни и грозящих непоправимым ущербом здоровью. Должным образом осознавая ситуацию, престолоблюститель также заранее оговорил все, касаемое словесного общения, понимая, что инструктор на плацу не станет и, если говорить беспристрастно, не должен отвешивать поклоны, запинаясь и путаясь в длинных титулах, а привыкшему к придворной жизни юнцу некоторая смена обстановки в этом смысле не помешает. Фон Редер же явно имел собственное мнение на этот счет, в корне расходящееся с мнением своего венценосного работодателя, и первое время тренировки регулярно прерывались его попытками поставить зарвавшегося хама‑инструктора на место, каковые попытки заканчивались только после обширного цитирования императорского удостоверения. Теперь, если верить Хауэру, недовольство барона выражалось больше молчаливо, взглядами, или едва слышно, что учебному процессу уже не мешало.

Судя по всему, потомственному рыцарю пришлось сделать над собою усилие немыслимое, смирив себя перед инструктором, который, строго говоря, являлся всего лишь горожанином, рядовым солдатом городской стражи, некогда за особые таланты взятым на службу Конгрегацией, и не обладал даже такой малостью, бывшей в активе Курта, как пожалованное рыцарское звание. Наверняка фон Редер надеялся, что с появлением майстера инквизитора появится и некоторая отдушина: касательно него никаких распоряжений не было, а положение на сложной и долгой лестнице светских титулов он занимал незначительное. На нем барон, лишенный возможности дерзить инструктору, явно рассчитывал отыграться за все свои душевные страдания, однако Курт, как бы ни обязывала его должность к сочувствию мирянам, подниматься до столь смиренных высот сострадания и быть безответной мишенью не намеревался. Ему, кстати заметить, никаких письменных указаний, говорящих о неприкосновенности придворного телохранителя, не поступало тоже.

Глава 4

Около двух недель назад, сентябрь 1397 года, академия святого Макария Иерусалимского.

Помощник лекаря явился спустя считанные секунды, вид имея при том наинедовольнейший.

– Отец Бенедикт… – протянул он укоризненно, и наставник кивнул:

– Знаю, знаю, Хартман. Мне надобно беречь себя, дабы в гробу выглядеть свежим и пригожим.

– Майстер Рюценбах велел не давать вам больше. Мне было сказано четко: если наступит утомление – выгонять всех и дать вам уснуть.

– Ну, попытайся выгнать этих, – предложил отец Бенедикт с усмешкой. – Посмотреть бы, как у тебя получится.

– Ведь вы же меня подставляете, – сбавив тон до почти жалобного, произнес помощник лекаря, и тот отмахнулся одним взглядом:

– Да полно тебе, Хартман. Хансу ведь вовсе не обязательно об этом рассказывать.

– Не обязательно. Он и сам отлично знает, где, когда и какие препараты оставил. А главное – сколько.

– Я, быть может, и полуживой ректор, но все еще ректор, – заметил духовник с показной строгостью. – А в последние дни об этом стали частенько забывать.

– Пока вы в этой постели – вы пациент, отец Бенедикт, – возразил парень, пытаясь держаться хладнокровно, и тот насупился:

– Хартман. Желаешь, чтобы я сам поднялся с постели и отправился за лекарством?

– Это не лекарство, – буркнул тот, разворачиваясь к двери. – Это дрянное зелье, которое выжимает из вас последние силы.

– Мои силы, – вслед ему бросил отец Бенедикт. – Распоряжаюсь, как хочу.

– А накостыляет он мне, – напоследок выговорил Хартман, скрывшись за дверью, и Курт невесело хмыкнул:

– Рюценбах может.

– Сущность человечья, – вздохнул наставник с тусклой улыбкой. – Даже в оплоте Господних служителей, в самом сердце Конгрегации – и тут поселилась тщета. Если время пришло, ничем этого не изменить; а меня все пытаются удержать, исцелить неисцеляемое, суетятся, выдумывая новые средства. Этот парнишка с особого курса расходует собственные жизненные силы на то, чтобы поддержать мои…

– Два момента, – возразил Курт. – Primo. Из такой вот суеты и попыток бороться с тем, что всегда полагалось неизбежным, выросла современная медицина. И, надеюсь, будет расти дальше. Secundo. Быть может, миновать главной беды нельзя, однако, как вы сами верно заметили, вы все еще ректор этой академии, вы член Совета, и не только мне, я думаю, вы не рассказали и не открыли еще чего‑то важного, значимого. Посему и лекарь, и юнец с особых курсов, и этот вот принципиальный помощник эскулапа – все будут удерживать вас здесь столько, сколько смогут.

– Само сострадание, – тихо проговорил Бруно. – От твоей поддержки сразу становится легче. Ощущаешь собственную нужность и незаменимость.

– Если бы я уходил с осознанием того, что заменить меня некем, – снова вздохнул отец Бенедикт, – я уходил бы с неспокойной душой.

– Это в последний раз, – объявил помощник лекаря, входя в покой со стаканом в руке. – Только один последний раз.

– Спасибо, Хартман, – проникновенно выговорил отец Бенедикт, и тот нахмурился, присев рядом и приподняв его под плечи.

– В последний раз, – повторил он строго, – больше не просите, не дам, а вздумаете и впрямь подняться – позову майстера Рюценбаха. С охраной. Вы его знаете, привяжет к постели и не поморщится.

– Не трусь, – улыбнулся наставник и, допив, вновь улегся на высокую подушку, осторожно переводя дыхание. – Объясняться с Хансом я буду сам.

– Не затягивайте разговор, – попросил Хартман, обратившись уже к посетителям. – Хоть вы имейте совесть.

– Не задержимся дольше необходимого, – пообещал Курт, и тот, кивнув, развернулся и скрылся снова за дверью своей маленькой комнатушки.

– Твои софизмы порою начинают отдавать прямой циничностью, – заметил Бруно, снова усевшись подле одра больного. – А тот, кто плохо тебя знает, как этот несчастный, может ведь в твои слова и поверить.

– Вот поэтому я лучший следователь Конгрегации.

– И самый скромный, как я погляжу.

– Сам пугаюсь, – согласился он сокрушенно. – И рад бы не скрывать своих достоинств – а никак не выходит.

– Ты лучший, – подтвердил отец Бенедикт, не дав помощнику ответить. – Однако не единственный хороший. Сам знаешь. Если, разумеется, ты помнишь содержание… как там ты выразился однажды?.. «этого чтива»?

– Этого занудногочтива, – подсказал Бруно услужливо, и Курт, поджав губы, несильно двинул его локтем в ребро. – Именно этим эпитетом он наградил сведения о деятельности инквизиторов, которые, подобно ему самому, отличились в чем‑то ст оящем.

– Занудное чтиво, – подтвердил Курт. – Почитай просматривал краткое содержание собственного жизнеописания; с поправками и отличиями, но в целом – одно и то же… Разумеется, я помню, – посерьезнев, кивнул он. – Помню, что было сделано, когда и кем, помню каждое имя – их было не так уж и много. Посему, если с кем‑то из них доведется столкнуться в работе, я в какой‑то мере уже буду их знать. Ведь ради этого мне и позволяют знакомство с личными данными других следователей, насколько я понимаю.

– Ради этого, – повторил наставник. – Но есть и еще один вывод, какой ты мог сделать, прочтя их биографию и отчеты и сведения о других расследованиях. Дабы не терять время на игры, спрошу прямо: не заметил ли ты, что самих этих расследований стало уж больно много в последние годы?

– Заметил, – отозвался Курт, мельком переглянувшись с помощником. – И не только я.

– И не только ты, – снова повторил за ним отец Бенедикт. – Припомни еще человека из охотничьего сообщества, с которым ты свел нас три года назад.

– Этого разве забудешь…

– Припомни гипотезу, которую он высказал – относительно всего происходящего в окружающем мире, гипотезу, пришедшую на ум исследователям в среде охотников.

– «Малефики зарвались и слишком часто используют свои силы, возмущая эфир». Помнится, он был убежден, что зимы все чаще именно потому такие ледяные, а летом, бывает, можно хорошо прожариться. И, разумеется, чума, неурожаи, град и все прочее – тоже последствия их безалаберного расходования всемирной энергии.

– Любопытная мысль, – многозначительно сказал наставник. – Вот только одно «но». Привыкли мы во всем винить малефиков.

– И с чего б это, в самом деле.

– Я бы повернул охотничью идею другим концом, Курт, и теперь – будь серьезен, я говорю то, о чем в Совете шли долгие беседы и даже споры. А если допустить такое: не малефики возмущают эфир, смещая сущность вещей, а возмущения в эфире смещают сущность вещей, порождая избыточное количество малефиков?

– Меня, – помедлив, отозвался Курт, – более всего зацепило понятие «избыточного количества», будто бы есть количество достаточное или необходимое… Но во всем прочем – не вижу в этой идее ничего, что не было бы логичным.

– Иными словами, – осторожно уточнил Бруно, – вы хотите сказать, что… Чт овсе это означает? Охотники, если я верно помню их теорию, видели во всем этом близящийся конец мира. Вы что же – согласны с ними, отец?

– Я не знаю, что все это значит, – вздохнул тот. – Не знаю я, не знает никто, и даже Альберт в ответ на этот вопрос лишь способен разразиться долгой и непонятной тирадой потустороннего свойства, из коей ясно лишь, что и он в затруднении.

– Кстати, о малефиках, – вставил Курт с сомнением. – А сам‑то отец Альберт…

– Проверен десять раз и перепроверен тысячу, – оборвал его наставник. – И мною, и еще Майнцем, еще когда тебя и в проекте не было. Он член Совета; это о чем‑нибудь, да говорит.

– О несомненном таланте входить в доверие – уж точно.

– С Альбертом ты еще сведешь знакомство, более тесное, мой мальчик, и тогда уж, поверь, никаких сомнений в его лояльности у тебя не останется. Кроме же многочисленных способностей, коими он наделен, есть у него еще и огромные познания, запас сведений, умение строить выводы. Благодаря именно этому мы и оказались хоть немного готовы к тому, что начинает затеваться вокруг.

– Id est, «избыточному количеству» малефиков мы готовы противопоставить столь же избыточное число новых инквизиторов?

– Избыточное – это навряд ли, мой мальчик; как ни старайся, а взять многое из ничего не выйдет. Жертвовать же качеством в угоду количеству – идея дурная, это не спасет положение и загубит все начинания. Но в остальном – да, Курт. Альберт предупреждал, что будет нечто подобное, и мы попытались подготовиться. Выставить Господню армию против нарождающихся сил мы не можем, слишком мало минуло времени, слишком немногое мы успели, но успели хотя бы кое‑что. У нас уже есть хоть что‑то. В том числе – у нас есть ты.

– Да полно вам, – неуверенно и чуть раздраженно усмехнулся он. – Включать меня в систему вселенского устроения как основательную величину – это уж чересчур.

– В ответ я бы припомнил тебе еще одну теорию, высказанную на сей раз не союзниками нашими, а противниками. Точнее – одним из них, каковой как раз и полагает тебя той самой важной величиной в мировом порядке.

– Каспар, – тихо проронил Бруно; Курт поморщился.

– Каспар повёрнут на древнегерманских богах, – выговорил он резко. – На противостоянии их с человечеством. И его мания когда‑нибудь в будущем сойтись со мною в торжественно обставленном поединке, который решит судьбу этого мира, вызывала бы умиление, если б этот неуловимый теоретик не был общественно опасен.

– Стоит ли все списывать лишь на его языческие верования? – мягко возразил духовник. – И следует ли вот так с ходу отметать все версии?

– Вам видней, – вскинул руки Курт. – Однако, если, следуя вашему призыву, не отбрасывать все вариации, то – как вам такая: никакого приумножения злобного колдунства в мире не происходит, попросту прежде мы его не замечали. Прежде Инквизиция, сами знаете, работала иначе, и гребли всех подряд, по причине чего, бывало, попадались и малефики. После мы прижали старую гвардию, а новых следователей в достаточном количестве не взрастили; в мои времена, помнится, Знак получали дай Бог двое‑четверо в год. Теперь же академия строгает инквизиторов, как табуретки, теперь попросту появились люди, которые могут увидеть то, что прежде видеть было некому. Все осталось, как было, и только увеличение наблюдателей способствует обнаружению интересующих нас людей и событий.

– А сам обзывал меня матерьялистом, – вздохнул Бруно; отец Бенедикт усмехнулся:

– Что ж, и такую теорию можно принять к рассмотрению. Собственно, мальчик мой, мы ее и приняли. И ввели в общую схему как одну из составляющих; однако это не объясняет всего. Ведь ты же объехал почти всю Империю, Германию уж точно целиком, ты же сам слышал рассказы людей, читал уже упоминаемые нами отчеты других следователей, узнал о многом, сам многое видел. Когда‑то, если внезапно арестовывали по обвинению в колдовстве соседа, которого все знают, который всегда был добропорядочным человеком и самым что ни на есть простым смертным – что тогда шептали промеж собою все, кто знал его?

– «Живодеры свирепствуют».

– Прежде, – согласно кивнул наставник, – при подобном происшествии можно было дать восемь из десяти, что они правы. Но ведь сам знаешь: в твое уже время, уже теперь, и такие случаи участились. Жил себе человек, самый обыкновенный, и внезапно в один какой‑то день обнаружил в себе что‑то.

– Или кого‑то, – подсказал Бруно; тот кивнул снова:

– И такое случается. Одержания, о которых даже я лишь читал, теперь случаются все чаще. Стриги, которых во времена оны, даже разыскивая, можно было ни разу не увидеть – едва ли не бродят толпами.

– Ну, количество этих ребят зависит исключительно от их желания.

– Упыри.

– Это продукт неудачного обращения в стриги, объяснение то же.

– Случай с торговцем полтора года назад, – напомнил духовник. – Предместье Фрайбурга.

– Мертвецы‑флагелланты, – снова произнес помощник все так же тихо.

– Верно. Помнишь, Курт? Ты читал отчет по делу. Вереница мертвых флагеллантов, полуразложившихся, но все еще идущих… Такое бывало прежде? Только в преданиях. Мы не скрываем подобные случаи нарочно – пусть знают, что существование Конгрегации не чья‑то блажь, а объективная необходимость, но стараемся и не распространяться о количестве таких из ряда вон выходящих событий.

– А правители других стран? – спросил Курт, пояснив, когда взгляд отца Бенедикта обратился к нему: – Ведь, как я понимаю, из этой теории должно следовать, что подобные вещи творятся по всему миру, не только в Германии. Положим, здесь есть мы, и потому в народе нет смятения, и по улицам не гуляют стаи упырей и ликантропов на пару с кадаврами и демонами. Но что там, за границами Империи, где нет Конгрегации?

– Ну, там все же есть Инквизиция, – слабо повел плечом духовник. – Во Франции, в Италии, в Испании… Хоть какая‑то. Хоть как‑то, но и она работает, и некоторую мелочь удается выловить ей. А с тем, что серьезней, разбираются охотники.

– Вот даже как.

– Благодаря твоему приятелю‑охотнику, – подтвердил наставник, – нам известно и об этом. Ведь когда‑то и мы сами задавались тем же вопросом – почему нет слухов о разгуле нечисти в иных землях. Или это значило бы, что вся она хлынула исключительно в имперские пределы, или – что иноземные правители настолько умны, что догадываются такие события скрывать.

– И откуда стало известно, что ни то, ни другое, что это охотничья заслуга?

– В последнее время они уже сами ищут контакта с нами, сами же сообщают о происходящем вокруг, они сами замечают, что справляться в одиночку им становится все сложней. Охотники, как мне стало известно напрямую от них, в последние годы набирают новичков, как наемная армия в военные дни, и с такой же катастрофической скоростью их теряет, тут же привлекая новых. Как мне было сказано, настолько, до таких невероятных размеров, охотничье сообщество еще никогда доселе не разрасталось, и никогда еще в его рядах не было столько плохо обученных, хотя и крайне преданных людей… Но они справляются, – подытожил наставник со вздохом. – Справляются, надо признать, кое в чем лучше нас.

– Когда Ван Аллен говорил мне, что охотник выгодно отличается от инквизитора, я снисходительно усмехался, – заметил Курт мрачно. – Теперь понимаю, что он был прав. Охотники не забивают себе голову согласованиями с местными властями и тому подобными юридическими тонкостями – они просто приходят на место и разбираются по факту происходящего.

– Наши братья, – возразил отец Бенедикт, – несут службу не только в Германии, не только в Империи. И тоже действуют не всегда в рамках международных договоренностей. Просто нас мало, Курт. Как бы мы ни старались спешить, а нас все еще мало. И, замечу, охотники достигают таких показателей, попросту давя тварей и малефиков числом; погиб один – пришли двое, погибли двое – придут следующие. Мы так действовать не можем, не можем бездумно класть головы наших служителей – они слишком ценны. Десяток этих авантюристов не стоит одного нашего следователя.

– Eia[799], – хмыкнул Курт, и тот поправился:

– В большинстве своем. Но парни работают, как могут, и мы им за это благодарны. Равно как и за то, что они также осознают всю опасность излишних слухов, а потому свою деятельность, как и мы, стараются более необходимого не выставлять напоказ.

– Логично, паника ни к чему. Иначе могут ведь и возникнуть вопросы в духе «для чего нам Конгрегация с неограниченными полномочиями, если она не в силах избавить нас от потусторонней угрозы».

– И это тоже, – согласился отец Бенедикт, – однако это не главное основание. Такие происшествия пробуждают в людях страхи, которые заложены в сам ой людской природе, вызывают к жизни самый главный из этих ужасов – страх перед Концом. Дело не только лишь в Писании или иных творениях, где подобные события именуются знамениями и предвещают конец нашего мира – что‑то внутри нас самих знает, что это так. Это, как сказал бы ты, логично: если неизменная сущность всех вещей преображается, устойчивость нарушается, если становится возможным невозможное, то навряд ли это к добру. Значит, прежние правила не действуют и прежние законы теряют силу, в первую очередь, законы самого мироздания.

– А потом и законы людские, – докончил Курт хмуро, и тот кивнул:

– Вот именно, мой мальчик. Апокалиптические настроения парадоксальным образом толкают людей вовсе не в объятия матери‑церкви, а ко всевозможным приблудам, увивающимся вокруг, и это в лучшем случае. Секты и ереси множатся в такие времена с невероятной быстротой, однако это, хоть и беда, но лишь половина большой беды – из этой ямы все же существует выход, оттуда еще можно уйти или убежать. Хуже, когда верх в людских душах берет отрицание. Тогда приходит безверие, а на этой почве может уже взрасти все, что только можно себе помыслить: человек, утративший веру, уже готов верить снова, но теперь поверить готов во все, что угодно.

– Или когоугодно.

– Да. Включая те сущности, о самом существовании которых большей части добрых христиан и не известно вовсе. В такие времена к людям приходят жрецы забытых верований, выходят из тени даже открытые последователи культа Сатаны, приходят те, кто может использовать человеческий страх перед неведомым, дабы обратить его себе на выгоду, в том числе, и попросту выгоду вполне мирскую. А если они осознают, как и мы, что охваченные страхом Конца люди – это их последователи in potentia, если они так же, как и мы, понимают, к чему приводит всеобщий упадок духа – что удержит их от того, чтобы загасить последние отголоски пламени веры в душах?

– И пламя приходится разжигать нам, – криво усмехнулся Курт. – А они поддерживают упомянутые настроения, усугубляя всеобщую подавленность, из каковой произрастает их будущая паства паникеров‑апокалиптиков, которые станут поддерживать апокалиптические настроения, из каковых произрастает будущая паства паникеров‑апокалиптиков, которые… Et cetera.

– Circulus clausus[800], – вздохнул отец Бенедикт. – И аккуратно развести его не удастся – лишь разрубить. Забрызгав кровью все вокруг и самого себя. Именно потому я и сказал: хорошо, что ты разучился удивляться, хорошо, что ты научился быть решительным. Хорошо, что незаменимых нет. Плохо, что незаменим ты, а посему – вот мое второе завещание тебе, Курт: береги себя.