Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 108 (всего у книги 196 страниц)

– Ты всерьез? Александер, да ну, какая она, к матери, боевая единица? Если она умеет разболтать своих приятелей по сословию – вперед, это работа для нее, согласен; но в драке…

– Как‑нибудь предложи ей совместную тренировку, – усмехнулся фон Вегерхоф. – Только запасись бинтами.

– А ты в ней души не чаешь, да?

– Бог ты мой… – тяжко вздохнул стриг, и от его снисходительной улыбки заныли зубы. – Пока мы идем, mon ami, я прочту тебе еще одну краткую лекцию о стригах. Так, к теме… Замечал ли ты когда‑нибудь, что бродячий пес, который уже на взводе и готов, если и не укусить, то облаять, бросается не к тому, кто спокойно идет мимо, а к тому, кто сторонится его, торопясь перейти на другую сторону улицы?

– Это ты к чему? – уточнил Курт настороженно, и стриг кивнул:

– Наверняка замечал. Это оттого, что в момент испуга в организме человека что‑то переменяется, и в крови возникает некое вещество – не знаю, какова его природа и как его назвать; однако наш гипотетический бродячий пес обоняет этот запах. Это запах страха, Гессе, который провоцирует на нападение. Любой стриг, даже новообращенный, также способен ощутить его, причем много явственнее. Я распозн аю nuances, силу твоего переживания.

– Это к чему? – повторил Курт настойчиво.

– К тому, что постоянно изменяющиеся запахи, которых не замечают люди, сопутствуют их жизни повсеместно и постоянно. À titre d'exemple[607], при виде или при мысли о представителе противоположного пола…

– Так, – оборвал он со злостью, – не продолжай. Если твои намеки имеют целью…

– Намеки? – переспросил фон Вегерхоф. – Dieu préserve[608]. Какие намеки? Я говорю в открытую. Не пытайся возражать; если я и мог бы ошибаться в логических заключениях, то этотcriterium – безошибочен. Господа следователи, подле вас обоих попросту невозможно находиться – у меня возникает ощущение, что я пребываю в доме терпимости.

– Даже если бы это было так (а это не так, что бы там тебе ни мнилось), то позволю себе заметить, грязный старый сводник, что в этом случае это было бы не твое дело.

– Напротив, mon jeune ami, это вполне моедело, ибо ваши неутоленные желания мешают нашемуделу. Вы грызетесь меж собою, пытаясь не допустить к себе друг друга, и благоразумие затмевается ненужными мыслями и чувствами. И какой же вывод следует из моей краткой лекции? А вывод, Гессе, следующий: перепихнитесь, наконец, и давайте работать.

– Ну, знаешь… – начал Курт и, наткнувшись на глумливую ухмылку, выцедил: – Довольно. Говорить об этом не желаю – ни с тобой, ни с кем бы то ни было еще. А с твоей стороны попросту хамство пользоваться тем, что я физически не могу ответить на подобные пакости так, как полагается.

– Разумеется, – согласился фон Вегерхоф довольно. – Это мое бесспорное преимущество… Не отставай, Гессе; что‑то ты едва ноги подвигаешь. О ком так задумался?

– Довольно, – повторил он зло, и стриг вскинул руки в показательном смирении:

– Comme tu veux [609]. Но, если решишь таки внять совету, имей в виду – она не станет особенно активно возражать.

– Александер!

– Боже; какая впечатлительность… – проронил фон Вегерхоф со вздохом, и он ускорил шаг, пойдя чуть впереди.

До дома стрига Курт хранил угрюмое молчание, лишь изредка отзываясь на обращенные к нему вопросы, высказываемые, как ни в чем не бывало, в прежнем беззаботно‑насмешливом тоне. Когда фон Вегерхоф внезапно прервался на середине фразы, остановившись перед своей дверью, Курт едва не налетел на него, ткнувшись в его плечо носом.

– Что за проблемы? – осведомился он хмуро. – Забыл условный стук или ключ?

– Дверь не заперта, – отозвался стриг едва слышно, и Курт отступил назад, чувствуя, как ладонь сама нащупывает приклад.

– Твои холуи проворонили? – предположил он без особенной уверенности; фон Вегерхоф коротко качнул головой:

– Это невозможно. «Мои холуи» вышколены. Дверь всегда заперта, и в мое отсутствие ее не отопрут даже тебе. Посторонись и не лезь.

Створка открылась под рукой стрига легко, без скрипа и шороха; бросив взгляд внутрь, тот помедлил, смотря на пол передней, и медленно переступил порог, обойдя что‑то по пути. Курт шагнул следом и остановился, глядя на тело перед собою – слуга, обыкновенно отпиравший ему дверь, лежал на спине, но лицо его смотрело не в потолок, а в пол; шея была похожа на простыню, выкрученную старательной прачкой. Фон Вегерхоф присел подле него на корточки, приподняв и отпустив неподвижную руку; рука ударилась о камень с глухим стуком.

– Убит несколько часов назад, – вывел стриг тихо, поднимаясь. – Закрой дверь.

– Думаешь, в доме уже никого?

– Никого… – повторил фон Вегерхоф, как показалось, с растерянностью, и вдруг сорвался с места, бросившись по лестнице бегом.

Курт поспешил следом, не убирая оружия, но понимая, что тот, скорее всего, прав, и в доме нет ни одной живой души. Стук подошв доносился уже с третьего этажа, и он ускорил шаг, на повороте лестницы едва не споткнувшись о тело второго слуги; тот лежал в невообразимой луже смешавшейся с пылью крови, поперек шеи пролегла широкая бледно‑красная рана, и сквозь эту жуткую усмешку мертвой плоти можно было видеть обрубки артерий и вен. «Так я узнал, что могу вскрыть человеку горло ударом ладони», припомнил Курт, обходя загустевшую кровавую грязь. Еще два тела лежали у выхода на третий этаж – лицо одного из них так же смотрело за спину, а у второго лица не было вовсе – вместо него зияла багровая вмятина с белыми вкраплениями дробленных в осколки костей…

Фон Вегерхоф стоял на пороге комнаты с настежь распахнутой и почти сорванной с петель дверью, прислонившись к стене спиной и уронив взгляд под ноги; приблизившись, он остановился тоже, глядя мимо него на то, что было внутри. В отделанной явно по женскому произволению комнате на широкой, как ржаное поле, кровати лежало тело в бирюзовом платье, разметав в стороны тонкие руки.

– Ты не проверишь, жива ли она? – тихо выговорил Курт, и тот качнул головой.

– Нет, – с усилием отозвался стриг. – Я услышал бы.

Он помедлил мгновение, обозревая комнату с порога, и неспешно прошел внутрь, осматриваясь вокруг. В коридорах и передней не был сдвинут с места ни один предмет мебели – там убийства происходили быстро, быть может, секундами; здесь же царил разгром. Несколько вышитых подушек валялись как попало у стены, один из стульев, опрокинутый, лежал у самой двери, под ногами хрустели осколки каких‑то склянок и баночек, сломанный чьей‑то подошвой гребень серел неровными обломками у низенького столика, посреди стола, залив водой старое дерево, лежал раздавленный глиняный кувшин, и к мокрым доскам прилипли лепестки увядших цветов. «Дать надежду, снова загнать в угол и – словно случайно выпустить… И вкус тогда совсем другой»…

О том, что для обращения нужно нечто большее, чем смерть от укуса, Курт теперь знал доподлинно, однако память все никак не желала избавляться от уже устоявшихся суждений, и к телу убитой он подступил осторожно, впервые ощутив нервную дрожь в присутствии мертвеца. Причина смерти была ясна и без осмотра, он понял, что случилось, еще не войдя в эту комнату, и, взглянув на тело, лишь вздохнул, болезненно покривив губы; на горле виднелись теперь уже легко распознаваемые отметины, рукава платья были разорваны вдоль, и на обеих руках чуть выше запястья краснели все те же два отверстия от некогда впивавшихся в вены зубов. На лице убитой закаменело выражение отчаяния и ужаса. «Человек забывает все, что происходило, если не сто ит цели вызвать страх и усугубить боль намеренно»…

– Слуги просто убиты, а она – вот так… – проговорил он, когда фон Вегерхоф приблизился. – Это Арвид. Месть за убитого птенца. Верно?

Стриг медленно присел на краешек кровати, не ответив и даже не взглянув в его сторону, и Курт отступил назад, не окликнув его и не повторив вопроса.

– Ей не было и двадцати, – тихо вымолвил он, осторожно, словно боясь разбудить, коснувшись мертвой руки. – Она этого боялась больше всего – вот такой смерти. Она не выходила на улицу даже днем без самой крайней на то необходимости; Эрика всегда полагала, что этот дом – самое безопасное место на свете.

«Эрика». На миг Курт ощутил нечто вроде удивления тем фактом, что у предмета его насмешек было имя, что когда‑то была жизнь, были свои мысли и свой мир…

– Откровенно говоря, и я полагал так же, – заметил он, тоже чуть сбавив голос. – Как они смогли войти? Дверь не взломана.

– Дверь им отперли изнутри, – бесцветно отозвался фон Вегерхоф, все так же не отводя взгляда от мертвых глаз. – Попросту Арвид велелэто сделать. Я упоминал о таком, помнишь…

– Он и это может? Подчинить себе – вот так, запросто?

– Так запросто, – эхом повторил стриг, с усилием отведя взгляд в сторону, и, потянув за край покрывала, набросил его на тело, укрыв белое лицо.

– Она теперь… – нерешительно уточнил Курт, и тот качнул головой, рывком поднявшись:

– Нет. Она теперь – нет. Ее теперь просто нет, и все.

Еще мгновение стриг стоял неподвижно, глядя на укрытое тело, и медленно отвернулся, прошагав к залитому водой столу.

– Можно считать, что ее никогда и не было, – договорил фон Вегерхоф, толкнув пальцем глиняный кувшинный черепок, и тот закачался по столешнице, словно маленькая лодка с обломанными бортами. – Меньше двадцати лет на свете – просто явилась в этот мир на один миг. Чтобы встретить меня – и исчезнуть.

Глиняная лодочка качнулась в последний раз, замерев, и стриг коротко прихлопнул ее ладонью, словно огромное насекомое. Приподняв руку, он замер, глядя на выступившую на коже крупную алую каплю, и Курт, вздрогнув, отскочил назад, когда огромный массивный стол врезался в стену, разлетевшись от удара в куски и оросив комнату градом сухих щепок.

– Я найду эту тварь, – с шипением выдавил фон Вегерхоф, складывая слова через силу. – И порву на части. Очень медленно.

– Не сможешь, – возразил Курт тихо, стряхивая с плеча древесную труху, и, встретив неторопливо обратившийся к нему горящий взгляд, вздохнул: – Не стращай. Меня – нечего. Даже если мы его и найдем – это он порвет нас. И очень быстро. Ты сам сказал – он сильнее. Ты сам сказал – Арвид покидает город. Ты сам упомянул о том, что теперь неизвестно, как его искать. Мне жаль твою…

– Назови ее так еще раз, – предложил стриг с явственной угрозой, и Курт кивнул:

– Прости. Знай я, что такое может быть… Мне жаль, что так вышло, Александер. Сочувствую. Правда. Знаю, что слова «надо успокоиться» и «думай здраво» в таких ситуациях звучат…

– Бессмысленно?

– Именно. Но я их скажу. Полагаешь, я сам не хочу отыскать этого выродка? И не вздумай упомянуть сейчас о треклятых двух тысячах как моем стимуле. Но мы всё в том же положении, что и вчера или неделю назад: мы не знаем, как его искать и где.

– Теперь он найдет нас сам, – не сразу откликнулся фон Вегерхоф, отвернувшись, и прислонился к стене, обессиленно опустив голову. – Меня, если точнее. Когда – неведомо, но за мною он вернется. Теперь это дело принципа.

– Потому что, по его мнению, убийство любовницы неравноценно убийству птенца?

– И это тоже, – тихо согласился стриг. – С точки зрения того, кто живет в том мире, это вещи несравнимые. Затраты на это. Создать птенца – не слугу, вытянуть его, воспитать – это немало сил, нервов и времени. Найти любовницу – дело, быть может, одного дня. Для него – так. А кроме того… Кроме того, он никогда не простит мне, что той ночью я заставил его растеряться, и что я это увидел.

– Извини еще раз… – нерешительно возразил Курт, – однако… Тот парень не показался мне особенно растерянным. Я бы сказал, что он был довольно спокоен, учитывая ситуацию.

– Учитывая ситуацию… – повторил фон Вегерхоф с болезненной усмешкой. – Ситуация сложилась так, что он убил бы меня на месте, не увидь он того, что увидел, и не почувствуй того, что почувствовал. Он никогда не видел подобных мне, никогда о таких, как я, не слышал. Мои дневные похождения вкупе со многим другим – признак высшего, но высшего во мне он не почувствовал; он спросил о моем мастере – но сам же и должен знать, что принадлежность мастера к высшим не безусловно делает таковым его птенца; а о ядовитой крови не слышал вообще никто и никогда. Тогда я ушел живым, потому что он просто не знал, что ему со мной делать и чего можно ожидать от меня. И ты – так и остался бы на той улице, не спрятался бы ты от мастера вот так, в подвальной дыре в десяти шагах от него; он не заметил тебя, не услышал, не учуял – потому что был поглощен другим. Он растерялся – передо мной. Вот что занимало его тогда. И что не может не выводить из себя сейчас. Той ночью он фактически испугался конфликта со слабейшим. Это было видно. И это было для него…

– Постыдно? – подсказал Курт, когда тот замялся; фон Вегерхоф кивнул:

– Можно сказать и так.

– Позорно, – продолжил он. – Унизительно.

– Наверняка подобные слова он бормотал эти дни, круша мебель, распугивая птенцов по углам и придумывая для меня подходящую месть. Но и этого – ему будет мало.

– Иными словами, все это – не наказание, а предупреждение? «Это будет с тобой»?

– Да, – выдохнул фон Вегерхоф, прикрыв глаза, и когда стриг вновь поднял голову, отраженный зеркальный блеск в них исчез. – Он вернется… Вот только, если «успокоиться» и «думать здраво» – мы не можем полагаться на это. Он вернется только тогда, когда закончит те дела, ради которых был здесь, когда дело, кое мы пытаемся разрешить, уже будет нами проиграно. Ты прав – мы в прежнем положении: его надо искать. Ты прав: когда найдем, это мало что изменит. И ты прав: я ему не противник.

– Пока, – с нажимом уточнил Курт и, когда бесцветный взгляд поднялся навстречу, повторил: – Сейчас. Сегодняне противник. Ведь, как я понимаю, именно подобные ситуации подразумевали отец Бенедикт и Майнц, говоря, что ты имеешь кое на что право. Как я понимаю, и прежде тебе дозволялось это самое кое‑что. Будем говорить прямо: если даже в здравом состоянии ты слабее него, то сейчас, по мерилам вашей братии, ты и вовсе хилей ребенка. Словом, брось играть в подвижника, Александер, и приводи себя в норму. Приходи в силу. Всеми доступными способами… Знаю, – поморщился он, когда фон Вегерхоф уныло усмехнулся, недоверчиво качнув головой. – Самого себя слушаю, и поражаюсь. Но ты нам не нужен полумертвым. Мертвым, к слову, тоже крайне малополезен.

– Мal nécessaire[610], – негромко проронил стриг, глядя в пол под собою, и Курт покривился:

– De deux maux il faut choisir le moindre[611], сказал бы я.

– Ну, хоть кто‑то из нас совершенствуется, – вздохнул фон Вегерхоф, тяжело оттолкнувшись от стены, и кивнул в сторону двери: – Выйдем отсюда. А ты, полагаю, и вовсе предпочел бы на время удалиться?

– К чему б это?

– Я обещал тебе завтрак, однако мой повар, видишь ли, от всего произошедшего в некотором роде потерял голову…

– Брось, – оборвал он, нахмурясь. – Ты что же – всерьез полагаешь, что я после всего вот этого мимоходом похлопаю тебя по плечу, скажу «бывает дерьмо» и отправлюсь жевать отбивные?.. Я, разумеется, вскоре действительно покину этот дом – но для того, чтобы вызвать стражу. По закону ты обязан поставить в известность городские власти; ты ведь намерен это сделать?

– Разумеется, – безвыразительно откликнулся фон Вегерхоф, на миг приостановился на пороге комнаты и зашагал по коридору к лестнице, так и не обернувшись на укрытое тело на кровати. – Все это нам на руку, верно? Наилучшее доказательство справедливости твоих слов. Если стража разнесет эту весть по всему городу, это будет весьма кстати.

– Не отрывайся на мне, – укоризненно выговорил Курт. – Это не я разгромил твой дом.

– Никакого сарказма, Гессе. Просто пытаюсь «успокоиться» и «мыслить здраво». Случившегося не исправишь, и все, что остается, это повернуть зло к добру. Теперь совету придется терпеть твои выходки, терпеть тебя самого в Ульме, смиряться с множеством твоих решений и с тем фактом, что кое‑кто из горожан таки займет твою сторону, пусть и из соображений исключительно шкурных. Если произошедшее поможет нам найти эту мерзость, я, разумеется, не стану благодарить судьбу за гибель Эрики, но хотя бы смогу сказать, что была она не напрасной… Буду искренне благодарен, однако, если сейчас ты возьмешь эти неприятные заботы на себя. Я, с твоего позволения, останусь и… Просто хочу осмотреть дом. Бог знает, что тут еще может обнаружиться – быть может, нечто такое, чего посторонним лучше не видеть и не знать…

– Да, – не стал спорить Курт, удержавшись от того, чтобы обернуться на комнату с неподвижным телом на кровати. – Конечно. Я понимаю.

Привлеченные к происшествию стражи явились в дом с голубятней под крышей спустя полчаса. Курт встретил их на первом этаже у двери, над телом первого убитого, не оскорбившись на то, что никто из троих солдат не поприветствовал майстера инквизитора, равно как и не удивившись тому, что самый молодой из них, едва взойдя на ступени второго этажа, выбежал прочь, притиснув к губам ладонь.

– Силы небесные… – проронил один из оставшихся, оглядывая побоище на лестнице с ужасом, не решаясь подступить ближе к телу, возлежащему в кровавой каше; Курт вздохнул:

– Это вряд ли.

– Матерь Божья… – продолжил страж, ступив к подъему на третий этаж, и остановился, переглядываясь с товарищем, серым, словно бумага. – Это чем же его так?.. Лицо в затылок… не голова, а миска…

– Кулаком, – пояснил Курт, и когда тот рывком обернулся, смотря на него с недоверием и подозрительностью, прошел дальше, обойдя распростертые на пути тела и поманив солдата за собой. – Идем в эту комнату, взглянешь еще на кое‑кого. Сам все поймешь.

– Святые угодники… – помянул солдат, шагнув следом, и остановился, обозревая разгромленную мебель; на разлетевшийся о стену стол страж взглянул настороженно, на миг обернувшись в коридор, и медленно подошел к кровати с укрытым телом.

– Это хозяйской любовницы комната, верно? – уточнил второй, силясь говорить ровно и выдержанно; Курт кивнул.

– Была, – коротко отозвался он, сдернув покрывало в сторону, и оба солдата отступили на шаг, не отрывая окаменелых взглядов от тонких рук и белой шеи с явственно различимыми следами зубов.

– Господи Всемогущий…

– Да, – согласился Курт, – и Он, и угодники, и Матерь Божья в особенности понадобятся заступниками ульмскому совету, если и это убийство они также попытаются замять. Я все знаю, – кивнул он в ответ на два напряженных взгляда. – Знаю, что был убит один из вас пару дней тому, и – знаю, как. Знаю, что об этом вам было велено помалкивать.

– Майстер инквизитор…

– Гессе, – поправил Курт, смягчив тон. – И не надо оправдываться – знаю я также и то, что уж вам‑то подобные выходки поперек горла. Просто передайте мои слова, если и теперь кто‑либо из ратманов подаст мысль о том, что и в этом случае надлежит хранить молчание. Если они попытаются замять дело, я повторю все сказанное сам, явившись лично и присовокупив к этим словам Знак и все свои полномочия, которыми до сего дня медлил пользоваться не иначе как по доброте душевной и от избытка христианской долготерпеливости.

– Теперь‑то уж, думаю, навряд ли, – отведя взгляд от неподвижного тела, вздохнул страж. – Господин барон – это ведь не солдат какой‑то…

– Ну, господин барон, слава Богу, пока живехонек, – возразил Курт, и солдат закивал:

– И впрямь – слава Богу, неплохой он человек, жаль бы было, уж лучше б совет перекусали к чертям, прости меня Господи… Майстер Гессе, виноват, – оговорился страж, понизив голос и обернувшись на убитую мельком, – но можно нам уже выйти отсюда? Не подумайте чего, но только малость не по себе тут… Что господин барон живой, это хорошо, – продолжил солдат уже на улице, вдохнув весенний воздух полной грудью. – Уж он‑то в глотку вцепится, если такие дела пожелают оставить в неизвестности. Все знают, как он эту деваху… в том смысле – что… Ну, что не просто, как все, а… Вы передайте ему соболезнования, там… ладно?.. Да и челядь перебили, погром в доме – нет, такое не замнешь.

– Это хорошо, – кивнул Курт, значительно присовокупив: – Полагаю, ничего удивительного не будет в том, что горожане – так, вдруг – об этом узн ают. Слухи подобного рода растекаются скоро, верно ведь?

– Да… – чуть настороженно согласился страж, бросив исподтишка взгляд на товарищей. – Я так мыслю – верно. Слухи – дело такое. Поди сыщи потом, кто все начал…

– Сегодня ж праздники, – заметил второй солдат, кивнув неопределенно вокруг. – Пасха и… апрельский… Сколько ж народу на улицах будет по темноте, вообразить боязно…

– Стало быть, – вздохнул Курт, – будем надеяться, что слух о том, насколько в городе опасно, а тем паче ночью, разойдется уже сегодня. Ради безопасности горожан – это было бы весьма уместно… Я так полагаю, более у меня нет причин задерживать вас здесь и дальше. Все, что было необходимо для отчета вышестоящим, вы увидели, а расследование, как вы сами понимаете, вести будут уже не они – я. Подобные дела это наша епархия.

– Не завидую я вам, майстер Гессе, – тихо выговорил страж, на миг зажмурившись и мотнув головой, точно надеясь вытряхнуть из нее все увиденное. – И вам, и вообще – вашим… Знаете, я по сию пору от души полагал, что ваше ведомство… виноват… всеми вот такими историями только мозги людям дурит.

– Да, – усмехнулся он понимающе. – Знаю. Не ты первый.

– Как же вот так вот служить можно… Кошмары после не донимают?

– Привыкаешь ко всему, – неопределенно отозвался Курт и, когда ему навстречу выбросилась рука – явно необдуманно, механически, по привычке – не замявшись, пожал раскрытую ладонь: – Ну, бывай. Удачного дня желать не стану.

– Где уж тут… – согласился страж растерянно, отступив назад и глядя на свою руку с удивлением, словно поражаясь, откуда же она вдруг взялась.

Глава 18

В свою гостиницу Курт все же завернул – что бы ни говорилось фон Вегерхофу, а бессонная ночь и миновавшие полдня были скверным кушаньем. На требование подать к завтраку все равно что и немедленно владелец замялся, очевидно, припоминая, не упустил ли из виду что‑либо из церковного правила, и, наконец, осветился нерешительной улыбкой:

– Сей же миг, майстер инквизитор, – присовокупив, уже уходя: – Веселых вам праздников.

– Уже веселюсь вовсю, – согласился он хмуро, с усилием подавляя зевок, и когда от соседнего стола донесся жизнерадостно‑издевательский голос, в висках противно и мелко застучало.

– Что за мрачность, – укорил его уже знакомый торговец, что советовал убираться из Ульма прочь. – В такие дни. С Днем дурака вас, майстер инквизитор.

– Это какого? – уточнил Курт, не оборачиваясь. – Который вздумал воскреснуть ни с того ни с сего?

– Да бросьте вы, – не унимался тот. – Ну, и с Пасхой, если угодно. Да какая разница – хоть сегодня не смотрите волком. А то я себя и впрямь начинаю чувствовать неуютно.

– И не напрасно. Этой ночью стриг – тот самый, которого уже нет в городе – убил снова. Наверняка тоже решил отметить праздник.

– И с чего же вы взяли, что это именно штриг? – с нескрываемой снисходительностью уточнил торговец; Курт демонстративно задумался:

– В самом деле – с чего?.. Дайте припомнить; двое со свернутыми шеями, один с головою, пробитой ударом кулака, один со вскрытым горлом… Да, вспомнил. Еще девушка – обескровленная. Прокушены руки и шея. С праздником, – ответно пожелал Курт, когда торгаш настороженно притих. – Минувшей ночью этот мифический стриг ворвался в дом барона фон Вегерхофа, перебил его людей, разгромил дом и убил его содержанку. Приятно повеселиться этим вечером, господин Вассерманн.

– Это что же – апрельская шутка с инквизиторской особостью? – уточнил торговец с нерешительной улыбкой, и он кивнул:

– Ну, разумеется. Посмейтесь вместе с бароном. Он оценит.

Усмешка собеседника сгинула, и в зальчике повисла тишина, сохранившая свою нерушимость во все время его скорого завтрака, и лишь закрывая за собою дверь гостиницы, Курт услышал зародившийся гомон.

Ульм, и прежде оживленный и беззаботный, сегодня плавал в гвалте, по‑своему упорядоченной суете и людских толпах, каковые, судя по одеяниям и доносящимся до его слуха возгласам, справляли явно не Светлый Праздник. Сегодня впервые на висящий открыто Знак никто не косился и, кажется, вовсе не обращал внимания; майстера инквизитора задевали плечами и локтями, едва ли не коленями, однажды даже втерев в гурьбу нетрезвой и крайне увеселенной молодежи и после извергнув прочь, навряд ли это заметив. Протолкавшись сквозь человечью реку, Курт выбрался на окольные улицы, пройдя мимо дома фон Вегерхофа; у дверей топтались четверо носильщиков и мялся недовольный страж, от которого было узнано, что пострадавшего счел своим долгом навестить один из членов рата. Будут уговаривать не поднимать шума, предположил солдат мрачно. Праздничная неделя только началась, и если один из богатейших и известнейших людей Ульма вздумает развести панику, неприятно будет всему городу, а в первую очередь – прочим, чуть менее богатым и не столь известным, каковыми являются устроители празднеств, торгаши и владельцы пивнушек и трактиров.

Дверь распахнулась спустя полминуты, исторгнув прочь узнаваемую с первого взгляда необъятную фигуру ратмана Штюбинга в черно‑белом камзоле. Завидев Курта, тот остановился, не сразу сумев сбросить с лица мину крайнего раздражения, граничащего с бешенством.

– Вы начинаете казаться мне вездесущим, юноша, – выговорил он сквозь принужденную улыбку. – И вы скверно влияете на вашего друга.

– Он отказался замять происшествие? – уточнил Курт уверенно и шагнул ближе, едва удерживаясь от того, чтобы ухватить ратмана за грудки: – Вы! Неужто вам могло придти в голову, что он согласится? В вас самом хоть что‑то человеческое осталось, или вы так защищаете этого стрига, препятствуя мне выследить его, потому что сами сродственны этой твари?

– Осторожней, юноша, – оскорбленно вскинулся тот. – Я ведь могу привлечь вас к суду; вы назвали должностное лицо Ульма тварью?

– Вы болван, Штюбинг, – устало отозвался он, отступив. – Вижу, что не ошибся в своем мнении об этом городе, если такие, как вы – его лицо, совесть и разум… Пшел вон, алчный боров, и чтобы больше я не видел тебя в этом доме снова, если только ты не явишься для извинений и оправданий.

Толстые дрожащие губы ратмана приоткрылись, так и не сумев издать ни звука, и Курт, развернувшись, зашагал прочь, успев увидеть одобрительно‑восхищенное лицо приставленного к Штюбингу стража.

У дверей «Моргенрота» стояла знакомая крытая повозка с лиловыми шторками, уже почти загруженная тюками и сундучками, однако возницы на месте еще не было. Владелец гостиницы встретил майстера инквизитора с учтивой настороженностью, на сей раз проводив к нужной комнате и доложив о его приходе без пререканий и проволочек.

– Вы невозможны, майстер Гессе, – укорила Адельхайда, когда дверь закрылась за ним. – В прошлый раз я нарочно предупредила владельца о вашем появлении, но мы ведь договорились, что больше вы так поступать не будете. Знаете, что мне пришлось придумать тогда? Что вы подозреваете меня в еретических наклонностях и приходили для допроса.

– Самое невинное и безопасное обвинение в этом городе, – отмахнулся Курт, кивнув на молчаливую горничную, замершую поодаль: – Она так и будет здесь стоять?

– «Она» в курсе расследования, майстер Гессе. И Лотта будет знать обо всех важных происшествиях; я полагаю, если вы вот так, открыто, явились сюда, произошло нечто и впрямь серьезное.

– Да, – согласился Курт, все же косясь на ее помощницу с подозрением. – Этой ночью Арвид устроил погром в доме Александера.

Адельхайда нахмурилась, глядя в его лицо придирчиво, и, отступив, присела на краешек убранной подушками широкой скамьи.

– Если это апрельская шутка, майстер Гессе, – произнесла она напряженно, – то это не смешно.

– Вы все сговорились, что ли? – чуть повысил голос Курт. – Это, по‑вашему, остроумно?

– Должна признать, нет. Полагаю, чувство юмора у вас напрочь отсутствует.

– Вы просто плохо меня знаете. На самом деле я весельчак.

– Прошу прощения! – окликнула их Лотта, и та кивнула:

– Все верно, просто меня несколько озадачила эта новость… Послушайте, вы всерьез? он явился к Александеру?

– Пока он был на пасхальной всенощной, – кивнул Курт, садясь на стул напротив. – Вошли просто. Убивали всех. Очень быстро.

– Убиты все?

– Слуги – убиты, – подтвердил он и, помедлив, докончил: – Эрику убивали трое. Судя по всему, одновременно.

– О, Господи… – тяжело выдохнула Адельхайда, на миг опустив голову, и распрямилась снова. – Как он?

На секунду Курт приумолк, подумав о том, что еще пару локтей в сторону – и тот стол просто размазал бы его по стене…

– Держится, – отозвался он, наконец.

– Лотта… – тихо попросила Адельхайда через еще мгновение тишины.

Та, кивнув, молча вышла, осторожно прикрыв за собой дверь, и он невесело усмехнулся:

– Стало быть, все же не полностью «в курсе».

– Относительно сущности Александера – нет. По ее мнению, он наш эксперт в этой области… Теперь, майстер Гессе, подробней; что именно произошло?

– Александер думает, что Арвид обладает способностью к внушению; по его словам, у мастеров такое не редкость. Замок не взломан, и первый из убитых обнаружен прямо у порога, так что я склонен с ним согласиться – все выглядит так, что слуга отпер и открыл им дверь. Прочие найдены по пути к верхней комнате – судя по всему, те просто выбегали на шум, и их убивали походя. Девушка, похоже, успела запереть дверь…

– Нет, – возразила Адельхайда ровно. – Просто она всегда это делает, когда Александера нет дома.

– Вот как… Я сделал такой вывод, потому что ее дверь была вырвана из петель с мясом – возможно, ударом ноги. В ее покое, в отличие от прочего дома, вообще полный разгром; думаю, сейчас я не ошибусь, если скажу, что ее гоняли по всей комнате перед тем, как убить.

– Александер точно в порядке? – с нажимом повторила она, и Курт вздохнул:

– «В порядке» – это вряд ли. Но старается держать себя в руках, хотя я не знаю, чего от него можно ожидать – то ли он окончательно впадет в уныние и хандру, то ли, напротив, пустится во все тяжкие. Я бы, откровенно говоря, предпочел второе. Но… У меня сложилось чувство, – нехотя поделился Курт, не глядя на собеседницу, – что он боится нарушить свой весьма затянувшийся пост. Особенно после случившегося. Боится увидеть в Арвиде себя самого. Боится напомнить себе, что и сам когда‑то…

– … развлекался тем же? – договорила Адельхайда, когда он запнулся, и кивнула: – Я знаю. Ничего. Он придет в себя. Александер справится. Он со многим справился, совладает с собою и теперь.

– Вы в нем так уверены.

– У него нет выбора. Просто сейчас ему нелегко, поймите сами, майстер Гессе. Он и без того обречен терять друзей и близких, а когда это происходит прежде срока, к тому же по его вине…