Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 141 (всего у книги 196 страниц)

– Я отвечаю подробно, потому что вы инквизитор. Знаю, что бывает с теми, кто вздумает дерзить инквизитору.

– А с теми, кто лжет инквизитору?

– Мне лгать незачем! – с уже не скрываемой злостью отозвался Карл Штефан. – Я не намеревался грабить Марию, я не лгу о своих родителях, и я действительно родом из Мильтенбурга, куда мы действительно попадем, если останемся в живых!

– Где стоит твой дом? – поинтересовался Курт, и парень запнулся, переспросив с заметной растерянностью:

– Что?..

– Я спросил, где находится дом твоей семьи, – повторил он с расстановкой. – Улица. Ориентир, по которому этот дом можно отыскать – церковь поблизости или приметная лавка.

– Церковь.

– Какая?

– Пресвятой Девы.

– Беспроигрышно, – усмехнулся Курт со снисхождением. – В любом городе есть такая; быть может, и не в любом, но в большинстве… Вот только, Карл, я бывал в Мильтенбурге и город этот знаю. Там всего три тысячи обитателей и три церкви, и все стоят рядом, но главное – поблизости от них нет жилых домов. Несколько лавок, рынок – и все. А теперь, – обратился он к притихшей девушке, – подумай, насколько можно верить ему во всем остальном, если он соврал тебе в этом.

– Скажи что‑нибудь, – тихо потребовала Мария, обратясь к парню; тот не ответил, лишь поджал губы, отведя взгляд в сторону.

– А теперь самое интересное, – продолжил Курт под общее молчание. – В Мильтенбурге я никогда не был и понятия не имею, какие там церкви, сколько их и где расположены; а судя по тому, что твой корыстолюбивый возлюбленный мне не возразил, он всего этого не знает тоже.

– Подлец, – чуть слышно проронила Мария. – Я оставила ради тебя дом, семью… я… И многих вот так же ты обманул до меня?

– Судя по спокойствию и даже некоторому хладнокровию, с которым он держался до сих пор, – ответил Курт вместо него, – тактика уже отработанная, и ты далеко не первая… Напоследок еще один совет. Сейчас, очнувшись от разоблачения и взвесив все «за» и «против», он попытается уверить тебя в том, что совершил ошибку и осознал это, раскаялся и понял, как на самом деле страстно в тебя влюблен. Это будет логично, учитывая тот факт, что деньги все еще при тебе, а он вынужден пребывать в стенах этого заведения не ведомое никому количество дней. Разумеется, тебе решать, как быть – все‑таки, этот бесстыжий пройдоха согревает постель по ночам; но, сдается мне, печь все же выйдет дешевле.

– Ну, возрази же! – всеми силами пытаясь удержать внезапно нахлынувшие слезы, потребовала девушка, рывком поднявшись из‑за стола. – Скажи хоть что‑нибудь!

– К чему, – безучастно произнес Карл Штефан, по‑прежнему не поднимая к ней глаз. – Он все сказал.

– Ты… – уже не скрывая слез, выдавила Мария. – Ты… Тварь! – выкрикнула она надрывно и, ухватившись за край наполненной миски, вздернула ее со стола, вывалив содержимое в лицо бывшему возлюбленному.

– Super, – отметил Курт, глядя вслед плачущей девице, убегающей по лестнице наверх. – Благодари Бога, что остыло, иначе не клеить бы тебе больше малолетних дурочек.

– Заявите на меня светским? – поинтересовался парень, яростно отряхиваясь; Курт отмахнулся:

– Это не моя забота. Я просто составлю тебе компанию по пути обратно в город, дабы ты невзначай не заблудился и не свернул куда в сторону. Если семья бедняжки Марии захочет преследовать тебя по закону, это их право; меня же ты интересовал бы лишь в том случае, если б сманил девицу из дому, используя зелья или собственные сверхобычные умения.

– А кто сказал, что это не так? – нарушил молчание Ван Ален. – Вполне возможно.

– Да вы с ума посходили! – вскинулся Штефан, на миг оцепенев и позабыв снять с макушки прилипшую к волосам капустину. – Это вообще не лезет ни в какие ворота!

– А вот теперь возмущение непритворное… Нет, Ян, здесь никакого приворота не было – честная работа, так сказать; было б иначе – я просто не сумел бы ее убедить никакими доводами. И ты погляди, как он оскорбился тем, что я усомнился в его талантах.

– Молот Ведьм в работе, – хмыкнул охотник. – И еще одна душа спасена.

– И мой доход погублен, – докончил трактирщик из‑за стойки, пояснив, когда Курт вопросительно к нему обернулся: – Теперь девица не станет за него уплачивать, есть‑пить он не прекратит, а выдворить пусть и такого мерзавца в снег под волчьи зубы я не смогу.

– Да есть у меня свои деньги, – огрызнулся Карл Штефан, стряхнув, наконец, с себя остатки завтрака и усевшись чуть поодаль от замаранного снедью края стола. – И за себя я заплачу. Освободи мне комнату от нее подальше.

– Завидное самообладание, – отметил Ван Ален, поднимаясь. – А вот бедняжке совсем плохо… Твари никуда не денутся, и наш спор мы еще закончим, а покамест я, пожалуй, пойду. Несчастная явно нуждается в том, чтобы ее кто‑нибудь утешил и поддержал в горести.

– Это несправедливо, майстер инквизитор, – угрюмо заявил несостоявшийся ухажер, провожая охотника тоскливым взглядом. – Она сама на это пошла. Сама захотела. Я ведь ее не выкрал, не принуждал к сожительству; она пошла со мной добровольно. Мария забудет все уже через год, а лет через пять не вспомнит даже, как меня зовут, мне же за все это накинут петлю, как за попытку ограбления. Разве это соразмеримо?

– Ян прав, – усмехнулся Курт. – Самообладание и впрямь отменное… Молись, чтобы она не сиганула этой ночью с крыши, вдохновленная твоими выкрутасами, Карл Штефан. Если тебя и впрямь так зовут.

– Так. Имени я не менял – девок оно отчего‑то цепляет… Пускай прыгает. Там сугробы. А кроме того, этой ночью ее будут, я так предчувствую, усиленно охранять.

– Я серьезно, – чуть повысил голос Курт. – Иначе это будет уже не ограбление, а доведение до смертного греха, что лежит уже и в моей области работы.

– Да полно вам, майстер инквизитор, – наморщился парень, – а то вам в вашей жизни не доводилось покидать несчастных влюбленных в вас дурочек.

– Мои дурочки расставались со мной счастливыми, – возразил он, – а на твоем месте я б не особенно хорохорился. Поумерь пыл, иначе вместо сдачи тебя городским законникам я разберусь с твоей смазливой мордашкой по‑своему, после чего ты сможешь подцепить разве что увечную старуху на исходе жизненных сил.

– И старуха на худой конец сгодится, – передернул плечами Карл Штефан, выбираясь из‑за стола. – Все монеты на одно лицо… Дай мне комнату, – повторил он, обратясь к трактирщику, следящему за ним с осуждением. – Уберу‑ка я все же рабочий инструмент подале от майстера инквизитора, коли уж он сегодня в столь наставническом настроении духа.

– Свои вещи заберешь сам? – с неподдельным интересом осведомился Велле. – Или не рискнешь попадаться ей на глаза?

– Если судить по опыту, пожитки мои уже валяются в коридоре перед дверью. Показывай комнату.

– Audacia est fortuna altera[753], – констатировал Курт вслед уходящему, и тот отмахнулся, не оборачиваясь:

– Всякий ищет удачи, как может, майстер инквизитор.

– Боже, какая наглость, – ошеломленно пробормотал торговец, когда Карл Штефан скрылся на втором этаже. – Никаких сожалений, никакого стыда… И вы вот так просто его отпустите, майстер инквизитор? Не попытаетесь узнать, кто он и откуда? Ведь он сбежит, как только явится возможность!

– Он понял, что я сказал, – отозвался Курт равнодушно. – И, когда не прикидывается простачком, изъясняется весьма гладко. Студент или выходец из среднего сословия… Он имел глупость проболтаться о том, что назвался настоящим именем, а стало быть, учитывая прочие данные, отыскать его при желании будет несложно. И в нашей ситуации, полагаю, не он самая главная забота. Ликантроп никуда не делся, и правила остаются прежними. А это означает следующее. У всех нас было нелегкое утро, посему пару часов надлежит уделить отдыху, после чего мы продолжим запасание в первую очередь водой – она уходит быстро – и топливом.

– Вы в самом деле думаете, – подал голос Хагнер, – что такая тварь может быть… как человек?

– Он и есть человек, – пожал плечами Курт. – Такой же преступник, как и прочие, вот только от заурядного злоумышленника его отличает еще одна способность причинить вред. Яна можно понять, однако он в корне неправ. Никакие сверхъестественные возможности не означают бесспорно, что возможности эти будут употреблены во вред; все зависит от их носителя.

– А как еще их можно применить, такие способности? – возразил парнишка, отирая взмокший лоб ладонью, и, прокашлявшись, уточнил: – И как такое чудовище может спорить с собственной натурой?

– Поверь, может. Обычные люди, Максимилиан…

– Макс.

– Макс. Обычные люди, Макс, ведь тоже не добродетельные создания, и в душе многих из нас зреют помыслы, которые, будучи воплощены, немногим отличались бы от того зла, что вершат всевозможные ликантропы, стриги, ведьмы и прочая. Мало ли, кому и чего может пожелаться, что может вообразиться в мыслях; мы запрещаем себе это делать, вот и все – запрещаем, порою продолжая желать. Такой, как наш непрошеный сосед, осознающий себя, понимающий, что делает – и он тоже способен при желании остановить себя, запретить себе; его вина не в том, что часть его природы отлична от людской, а в том, что он избрал потакание этой природе, а не подчинение ее себе. Ян спросил, верю ли я в раскаявшегося стрига; верю. Видел. Посему знаю доподлинно: все в их руках. Так же, как все в руках убийцы, грабителя, вора, мошенника и прочих многообразных представителей преступного мира.

– У вас все так просто, – невесело усмехнулся Хагнер, и Амалия нахмурилась, подтолкнув его в плечо:

– Максимилиан!

– Все непросто, – согласился Курт. – Спорить с собою всего трудней. Я по себе это знаю. Однако человек, Макс, может все. И подчинить себя себе тоже; именно поэтому на суде не будет аргументом защиты тот факт, что в нашем приятеле где‑то в глубинах души и тела дремлет зверь. Он сам теперь пробуждает этого зверя и, похоже, не особенно печалится по этому поводу.

– На суде? Вы намерены… что ж – арестовать его, майстер инквизитор? Взять живым?

– Это в идеале, – кивнул он. – Разумеется, я не стану бегать вокруг него с кандалами, пока он будет кого‑то… гм… но если выпадет возможность – да, сущность моей работы заключается в том, чтобы брать подобных личностей живыми.

– Для чего? Зачем суды, если все и так ясно, если ему все равно смерть? Не проще ли убить такую тварь на месте?

– Максимилиан! – снова одернула его мать с явственным ужасом в голосе. – Прекрати.

– Почему же, – остановил ее Курт, – интерес вполне понятный… Затем, Макс, что от нашего знакомца, к примеру, можно будет узнать много интересного. Скажем, о его собратьях, которые в эти несколько ночей, быть может, занимаются тем же самым где‑нибудь на другом конце Германии. Это первое и самое очевидное. А кроме того, на пороге смерти люди, бывает, меняются.

– А вы показались мне реалистом, майстер инквизитор, – тихо вымолвил фон Зайденберг, разомкнув губы впервые с начала беседы. – Не думаете ж вы, что чудовище может и впрямь раскаяться.

– Какие только чудеса не случались в моей практике, – возразил он, и рыцарь недоверчиво покривил губы. – Но скажем так: моя работа, моя обязанность – предоставить такую возможность; что будет делать осужденный с отведенным ему временем – его личное дело.

– Ван Ален с вами не согласится, – заметил Хагнер убежденно. – Он будет за то, чтоб убить тварь. Не станете ж вы драться с человеком, чтобы сохранить живым зверя?

– А знаете, майстер инквизитор, – осторожно вклинился Альфред Велле, – боюсь, и я буду на его стороне. Положим, случилось чудо, и вам удалось взять вервольфа живьем; так ведь это опасно – держать его тут, неужто сами не понимаете? Это не кобыла, которая, Бог дал, стоит себе тихонько, ест да гадит; а железных кандалов при вас, я так мыслю, не имеется.

– Утешьтесь, – отмахнулся Курт, – это рассуждения больше отвлеченные; убежден, что наш сосед не предоставит нам возможности себя взять, и спорить будет просто не о чем.

– А если все же? – настойчиво спросил Хагнер, и мать потянула его за рукав:

– Не цепляйся, Максимилиан, и довольно, в конце концов, говорить об этом. Уходи в постель, тебе надо лежать.

– Я в порядке.

– У тебя жар, и ты нев порядке.

– Послушай мать, – посоветовал Бруно; Курт наставительно кивнул:

– Хороший совет. К слову, совет этот касается каждого: передохните, соберитесь с духом и силами, и приступим к пополнению наших запасов. Прилягу на час, – сообщил он помощнику, поднимаясь. – Ты за главного. На улицу ни шагу. Никому.

Глава 8

Второй день осады истек столь же уныло, сколь и первый, наполненный все теми же однообразными заботами. Отличие было лишь в том, что в этот раз Хагнер не сидел у стены, наблюдая за монотонными перемещениями взрослых, а пребывал в комнате с матерью, сегодня тоже не участвовавшей во всеобщей мобилизации сполна. К вечеру, когда сгущающаяся темнота прервала тихую суету, парнишка спустился в трапезный зал и, сторонкой обступив так и не отмывшееся темное пятно на полу, уселся за стол, так же, как и прежде, уронив голову на руки и не глядя по сторонам.

– Ему хуже, – заметил Бруно тихо, пристроившись к своему традиционно постному обеду. – И сомневаюсь, что в запасниках нашего хозяина отыщется что‑то вроде целебных сборов. А больной ребенок в нашем положении – лишняя проблема.

– Я в ужасе, – отметил Курт с рассеянной усмешкой. – Ты подумал не только о сострадании и человеколюбии, но и о практичной стороне дела. Видно, я впрямь плохо на тебя влияю… Ты нынче в должности помощника, жалованья не тратишь и презренным металлом оброс непомерно; будь последователен в своих убеждениях, потраться и попроси владельца установить печь в их комнате.

– Уже попросил, – отозвался Бруно, и Курт запнулся, глядя на помощника удивленно. – Поставили сегодня утром, пока ты спал. Не знаю, что еще я могу сделать.

– Проставься парню. Прогреется по самые косточки. А учитывая, что прежде матушка наверняка не позволяла ему злоупотреблять, наутро он и думать забудет о любой простуде.

– Не люблю смотреть, как умирают дети, – тихо выговорил Бруно; он тяжело вздохнул:

– Сколько лет прошло; уж должно было изгладиться.

– Такое – забыть?.. Хотя, чему я удивляюсь. Надеюсь, тебе меня и впредь будет не понять.

– Парень не при смерти, – уже серьезно заметил Курт. – Переболеет, прокашляется и пойдет себе дальше. Déja‑vu ложное. И при нем такая радетельная наседка; думаю, если ситуация станет критичной, она первая всех поставит на уши. Думай о другом: грядущая ночь – ночь полной силы нашего соседа. Что он может выкинуть, учитывая это?

– Мне почем знать? Ты знаток.

– Брось, – покривился Курт. – Выделываюсь перед Яном. Все, что я об этом знаю – знаю от парней из зондергруппы; а что знают они? Да почти ничего. Один ликантроп, попавший в руки Конгрегации еще до создания всяких групп, о своих ничего не знал и вообще полагал, что он такой один во всей Германии, а то и на белом свете. Второй прожил час и отдал душу. Все, что удалось от него за этот час услышать, имело к делу слабое касательство; да и к цивильному языку вообще. И оба они были из тех самых, классом пониже, из тех, кто не оборачивается в полноценного волка. Что в активе нашего приятеля, я понятия не имею. Быть может, в ночь своей полной силы он войдет действительно в силу– банальную, физическую, когда сможет попросту наподдать в дверь и вынести ее напрочь.

– Переломи гордыню и спроси у Яна, – посоветовал помощник наставительно; Курт отмахнулся:

– Гордыня ни при чем.

– Так в чем дело?

– Ян спокоен, – пояснил он, кивнув в сторону улыбающегося охотника, пристроившегося за один стол с обманутой возлюбленной. – Не дает особых указаний, не призывает готовиться к чему‑то особенному, не паникует, не суетится, не проявляет усиленного внимания к мерам безопасности, а стало быть, либо он и сам не знает, чего ждать, либо ждать нечего. «Полная сила», сказал он, означает наибольший контроль над собой и более плотное слияние со второй сущностью. Возможно, это всё.

– В таком случае, ты напрасно паришься: ничего нового не случится. Все то же.

– Все то же, – рассеянно кивнул Курт, оглядывая Хагнера, так же, как и утром, сидящего молча, глядя в стол. – А парню ведь совсем нехорошо, а?

– Именно это я тебе и говорил минуту назад… а тебя это, кажется, веселит?

– Меня это интересует, – поправил Курт, и помощник приподнял брови в наигранном удивлении:

– С чего бы? Внезапный приступ человеколюбия?

– Я не стану поддаваться твоим провокациям, – отозвался он серьезно. – Ну‑ка, помощник следователя, не загнил ли ты еще в академической библиотеке вдали от работы?.. Вот тебе начальное условие: каждого в этом зале занимает что‑то свое. Каждый думает о своем, каждого волнует своя собственная проблема. Кто о чем думает? Ликантропа не упоминать.

– Брось свои игры. Что у тебя на уме?

– Что у нихна уме – вот вопрос, – поправил Курт. – Вопрос из вопросов.

– Хорошо, – недовольно вздохнул Бруно, окинув быстрым взглядом усталых соседей. – Это просто. Ян поглощен спасением тела спасенной тобою души. Душа, судя по заплаканным глазам, предается жалости к себе и пытается вообразить, что скажет ей родня, когда волей‑неволей придется возвратиться домой. Феликс… о товаре своем не сказал ни слова, зато молиться так и не прекратил… Тут уж, как ни крути, ликантропа упомянуть придется. Его, кажется, ничто иное не тревожит.

– Принимается. Porro[754].

– Трактирщик, судя по взглядам в сторону кладовых, более всего обеспокоен тем, что оставит после себя бесценная кобыла Яна. Хозяйка погружена в заботы… и временами в сочувствие покойному; как, собственно, и все присутствующие женщины. Вольф держится и пытается показаться отцу в наилучшем виде – изображает достойного хозяина. Временами поглядывает на Марию и явно сожалеет о том, что не ему пришла в голову мысль заняться ее утешением. Фон Зайденберг… С ним все ясно. Казнит себя и теперь уж точно готов исполнить любое твое распоряжение. Если судить по выражению лица, жаждет мести и обеления в глазах нашего сообщества. Карл Штефан косится на тебя и на дверь; продумывает, как бы сделать ноги, не попавшись при этом тебе, ликантропу или не заблудившись в метели. Я изложил все верно, или что‑то мой взгляд упустил?

– Кого‑то, – поправил Курт. – Двоих.

– Амалию с сыном обсуждать нет смысла – и без того все ясно.

– Я бы так не сказал. И вынужден констатировать, что некоторая личная заинтересованность в твоем случае является причиной предвзятости.

– Ну так блесни, – предложил Бруно недовольно. – Что, по‑твоему, волнует Макса, кроме тяжело протекающей простуды, и Амалию – кроме его состояния?

– Он ни разу за эти дни не пожаловался ни на жар, ни на боль в горле…

– Ему четырнадцать, – возразил помощник снисходительно. – Ты в его возрасте не пытался выглядеть взрослым? Не стеснялся показывать слабость?

– Амалия ни разу не попросила трактирщика отыскать в своих запасах какие‑нибудь травы…

– Так же, как и мы, понимает, что навряд ли он запас аптеку.

– Не попросила особенной пищи, подходящей для больного…

– Капиталы не позволяют.

– Этому пятну на полу оба уделяют внимания больше, нежели друг другу или кому‑то из присутствующих.

– Она женщина, если ты этого до сих пор не заметил, и притом довольно мягкосердечная. А Макс, если я сделал правильный вывод из всего услышанного от Амалии, до сей поры оберегался ею от любых гнетущих переживаний.

– Довольно странно. Они жили при мельнице. В деревне. Стало быть, мясо и птицу не покупали на городском рынке в разделанном виде, а – выращивали гусей‑кур сами, сами резали и потрошили. Быть может, и свиней тоже. Ты жил в деревне; знаешь, как это бывает. Визг, ручьи крови, скользкие потроха…

– Люди разные, – пожал плечами Бруно. – Есть даже столь чудн ые личности, что чувствуют себя неуютно в присутствии человеческой смерти.

– Глаза у него не испуганные, – заметил Курт задумчиво, исподволь бросив взгляд на Хагнера. – Он не пытается отогнать от себя мысль о том, что минувшей ночью здесь лежало растерзанное тело, не пытается заставить себя не думать об этом… Что‑то в этих глазах другое. Такой взгляд я уже видел – у тех, чью вину удавалось таки доказать в первую очередь им самим.

– Eia.

– Посмотри на него. Это не лицо испуганного чужой смертью подростка. Здесь что‑то другое. Ожесточенность. Обреченность… и чувство вины. Таким взглядом смотрит на место преступления убийца, еще не привыкший к тому, что творит.

– И в чем же, по‑твоему, парень виновен?

– Понятия не имею. Быть может, доведенный до края бедственным положением, грабанул пожитки мертвяка, пока все мы спали. Или выкинул еще какую пакость. Или здесь что‑то, о чем я пока не могу подумать, но обязательно подумаю, когда узнаю больше.

– Тебя корежит от скуки, – приговорил Бруно убежденно. – Дело муторное, подозреваемый известен, но невидим, разгадывать нечего – и ты ищешь, куда приложить мозг.

– Ну, да, – согласился он легко, кивнув на молчаливую Амалию. – Пересядь‑ка к ним.

– Для чего? – нахмурился помощник с подозрением. – Ты что задумал?

– Пересядь к ним, – повторил Курт настойчиво. – Вывернись наизнанку, но чтоб к себе в комнату они не ушли, пока я не вернусь.

– И как, скажи на милость, я это сделаю? Стану хватать их за локти?

– Поговорите на общие темы, у вас их много. Семейные ценности, человеческая взаимовыручка, деревенские порядки, репа, брюква, грядки… О разновидностях навоза, о сорняках, о чем угодно. Мне нужно пять минут, не более. Пять минут ты ведь продержишься?

Возражений помощника он слушать не стал, развернувшись к лестнице и неспешно, с видимой усталостью, поднявшись по старым ступеням. У поворота коридора на втором этаже Курт выждал, прислушиваясь к доносящимся снизу голосам, удостоверяясь, что никто более не намеревается последовать за ним, и прошел дальше, остановясь у одной из дальних дверей. На толчок ладонью створка не поддалась – выданным в их распоряжение ключом семья Хагнер воспользовалась, однако само по себе это не означало, что оная семья пытается скрыть нечто необычное за этим замком. На месте людей, чья невеликие пожитки есть их единственное богатство, он тоже озаботился бы их сохранностью.

Дубликаты ключей от всех комнат, включая подсобные и кладовые, Альфред Велле выдал ему еще вчерашним днем; факт сей Курт велел не озвучивать, постановив, что подобные сведения постояльцам ни к чему, и теперь порадовался собственной предусмотрительности – вскрытие замка иными методами было бы занятием излишне шумным и долгим. Ключ провернулся в механизме легко, лишь едва слышно щелкнув, и дверь распахнулась без скрипа. Следовало признать уже в который раз, что вверенное ему судьбой хозяйство трактирщик блюдет поистине в чрезвычайном порядке.

Во временном жилище Хагнеров и впрямь было не жарко – из раскрывшейся комнаты пахнуло почти уличным холодом, и, затворяя за собою дверь, Курт придержал ее, дабы не позволить сквозняку хлопнуть сухим деревом о косяк. И вправду установленная у стены печь сейчас светлела алым пятном горячих углей, однако в воздухе все так же висел холод, и стена под окном покрылась тонким налетом чуть подтаявшей изморози; само окно, кроме ставен, было занавешено и толстым одеялом – судя по потрепанности и невзрачности, принадлежащим самим постояльцам.

В слабом алом отсвете, источаемом углями, уже привыкшие к жизни в частой темноте глаза различали обстановку вполне сносно, однако огненный окрас окружающего мира слегка путал мысли и пробуждал в ребрах неприятную нервозную дрожь. Для лучшего осмотра следовало бы зажечь светильник, однако сделать это сам он не мог, а призвать на помощь Бруно не представлялось возможным, посему Курт, стараясь не замечать багровых бликов на стенах, двинулся вперед, оглядывая тесную комнатушку.

Обе постели были тщательно убраны, приземистый столик между ними пуст, если не считать светильника – ни единой вещи не было выложено на столешницу или кровати, и оба дорожных мешка стояли на полу, задвинутые под лежанки, словно обитатели этой комнаты готовились в любую минуту схватить их и выбежать прочь. Бруно, однако, наверняка заметил бы, что это обыкновенное поведение людей, не избалованных избытком скарба, зато обремененных привычкой к порядку, и сие нехитрое объяснение следовало принять во внимание наравне с прочими.

Курт обошел стол кругом, приподняв и поставив обратно погашенный светильник. Глиняная плошка была легкой, а фитиль коротким, едва утопающим в остатках масла. Итак, светильником пользовались часто и подолгу. День оба проводят внизу, в общем зале, исключая часы, когда Макс отлеживается в постели, для чего, понятно, свет не нужен, а стало быть, Хагнеры не спят ночами. Все тот же помощник заметил бы, тем не менее, что бессонные ночи у постели больного ребенка – явление не так чтобы уникальное, а посему нечего возводить сумасбродные теории на пустом месте, и такое истолкование также надлежало не отметать сходу.

Дорожный мешок побольше наверняка принадлежал Амалии: не желая признавать факт взросления своего отпрыска, подобные мамаши обыкновенно продолжают взваливать на себя все трудности жизни, будь то убиение свиньи подальше от впечатлительных сыновних глаз или влачение тяжеленной, до отказа набитой сумы. Присев перед кроватью, Курт выволок мешок поближе к себе, крякнув от усилия – тот и впрямь оказался не легким, и даже он, привыкший к постоянной тяжести снаряжения, с трудом представлял себе, как эта хрупкая женщина могла утащить подобный груз на своих плечах. Узел был завязан крепко, от души, и на то, чтобы распутать истончившуюся веревку, ушло довольно много времени. Раскрыв матерчатые штопаные края, Курт на мгновение замер, удивленно приподняв брови – вещи внутри не были женскими. Сменная рубашка, белье, пара верхней одежды; все это могло принадлежать только самому Хагнеру. Кроме личных вещей, в суме обнаружились две фляги с водой, еще одно одеяло, пропахший старым хлебом мешок сухарей, огниво, нож, пара мисок, кружек и прочих необходимых в пути трапезных приспособлений, пара истоптанных башмаков, старая куртка, кусок довольно смрадного мыла, несколько местами переломившихся свечей, маленькая бутыль с маслом… Если б Амалия решила взвалить на себя основную тяжесть их пожитков, все это добро она переложила бы к себе, несла бы вместе со своими вещами, а никак не с вещами сына, а стало быть – суму тащил парень. Однако ж, если ее силовые возможности вызывали сомнения, то вообразить эту тяжесть на спине четырнадцатилетнего подростка в протяжение многих миль дороги было и вовсе невозможно – Макс не отличался ни высоким ростом, ни выдающимся сложением. Но иного объяснения быть не могло: лошади эта странная семейка не имела, и путешествовали они исключительно вдвоем.

Сложив пожитки парня в прежнем порядке и воспроизведя бывший перед осмотром узел, Курт с усилием вдвинул мешок обратно под кровать, переместившись ко второму, поменьше, оказавшемуся и впрямь гораздо менее увесистым. Этот принадлежал Амалии – нижняя рубашка домашнего пошива и несколько предметов потайного женского туалета явно не могли пребывать во владении Хагнера. Судя по всему, главная масса пожитков действительно обреталась в суме парня, ибо здесь, кроме одежды, скудного запаса медяков и одной наполненной фляги, не было больше ничего. Лишь единственная вещь не относилась к числу личных и смотрелась здесь необычно – моток крепкой, явно недешевой веревки, лежащей, словно нечто необходимое, на самом верху.

Помощник сказал бы (и был бы прав), что это штука довольно полезная для тех, кто живет в пути – в дорожной сумке Курта тоже лежал свиток веревки, могущей пригодиться когда угодно и для чего угодно, однако лежал почти на самом дне, оставляя место наверху для более часто потребных предметов вроде посуды, сменной одежды или запасной фляги. И веревка эта не была самой дорогостоящей вещью в его багаже. Для чего Хагнерам, экономя на пище, жилье и одежде, тратиться на столь полезное, но, прямо сказать, не самое важное приобретение? Или все же важное, коли уж оно лежит вот так, всегда под рукой, в самой близкой доступности?..

Склонившись к темным недрам мешка ближе, Курт потянул носом, вдохнув сырой, даже чуть затхлый запах, и, помедлив, снял перчатку, проведя пальцами по тугим волокнам. Веревка была влажной. Итак, все же это весьма важный в их обиходе предмет; предмет, часто используемый для какой‑то надобности, причем приложенный к делу не далее как сутки назад – быть может, минувшей ночью. И применен он был вне стен этого дома.

Уложив все, как было, Курт поднялся на ноги, оглянувшись на краснеющую углями жаровню, что должна была бы нагревать комнату, на дверь, едва не захлопнутую сквозняком при его входе сюда, на окно, занавешенное одеялом, и медленно приблизился к нему, чувствуя на щеках все более ощутимое стылое дуновение. Одеяло было прикреплено к вмонтированному в стену тонкому пруту, где летом наверняка помещалось нечто вроде занавески, ограждающей комнату от солнечных лучей; сейчас плотная ткань должна была ограждать ее от стужи, однако так, вблизи, здесь невозможно тянуло холодом.

Курт приподнял край одеяла, набросив его на вделанный в стену прут, и пригнулся ближе, осматривая окно. Даже в этом слабом алом полусвете виделось отчетливо, что рама когда‑то была закреплена по‑зимнему, как и везде в этом трактире – щели прежде были тщательно проконопачены и замазаны смолой, однако сейчас смоляная прослойка была удалена вовсе, а некогда туго скрученная пакля топорщилась оборванными нитями, явно не раз извлеченная и вставленная обратно. Снимать раму и открывать ставню, обследуя карниз с наружной стороны, он не стал – объяснение всему было вполне очевидным и без того. Опустив одеяло в прежнее положение, Курт отступил от окна, оглядев комнату последним беглым взглядом, и тихо, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел в коридор.

Помощник, когда он спустился в трапезный зал, сидел напротив Амалии, что‑то говоря вполголоса; та внимала участливо, и на лице застыло выражение крайнего сострадания. Наверняка ради того, чтобы прикрыть ему спину, Бруно использовал самое безотказное оружие в данной ситуации – довольно болезненную для него тему своей утраченной семьи; собеседника, выворачивающего душу, нельзя просто перебить, такой разговор нельзя внезапно оборвать и уйти. Не слышимый Курту рассказ даже Хагнер слушал внимательно, уже не одаривая повествователя прежними враждебными взорами, однако что‑то в его взгляде все же было не так, отчего‑то этот взгляд ускользал в сторону, словно мысли подростка были и здесь, и в то же время где‑то вдали от этого места, этих людей и себя самого.

Когда Курт приблизился, помощник смолк, обернувшись и глядя с выжиданием; помедлив, он присел рядом, исподволь оглядевшись вокруг в поисках излишне заинтересованных взглядов, и, не найдя таковых, негромко распорядился: