Текст книги "Конгрегация. Гексалогия (СИ)"

Автор книги: Надежда Попова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 185 (всего у книги 196 страниц)

– От меня нельзя больше ничего добиться, – еще тише, но решительней возразил Йегер. – Я не смогу сказать ничего нового – ни вам, ни Особой Тройке, никому, потому что уже рассказал все, что мог. От меня больше нет никакой пользы. Суд надо мною принесет только вред Конгрегации: люди Императора станут требовать публичности. Среди них немало недоброжелателей – и Конгрегации, и трона, и они воспользуются случаем, чтобы вбить клин между ними. Если смотреть с одной стороны, то моя прилюдная казнь скажет всем, что с предателями Конгрегация не церемонится и не выгораживает их, но с другой – враги Империи не преминут повернуть это иной стороной. Они станут поминать все произошедшее при всяком удобном случае, настраивая против Конгрегации и короля, и подданных… Вспомните ваше первое дело, майстер Гессе. Весть о вашей неудаче разнесли по всей Германии, эту историю раздули до неприличия, и скольких усилий стоило задавить пущенные слухи…

– Да, – согласился Курт. – Было. Тут ты прав.

– Я, – произнес Йегер, не отводя взгляда, – первым делом сказал о той стороне дела, что касается Конгрегации и Империи, но не стану лгать: все это я понял, изыскивая оправдания для того, о чем хотел просить вас.

Бывший зондер наверняка ждал вопроса «о чем?», однако Курт молчал, слыша вокруг тишину и видя перед собой то, что видел уже не раз – болезненный, но решительный взгляд; сколько таких взглядов было за годы службы?.. десятки? Кажется, что сотни…

– Ведь вы понимаете, – еще тише продолжил Йегер. – Вы знаете, о чем, майстер Гессе… Не суд меня страшит. Не казнь. А то, что придется смотреть в глаза нашим, отцу Бенедикту или майстеру Сфорце. То, что мне придется снова повторять все сказанное – перед ними, что это потом будут повторять прилюдно, что… Ведь вы сами согласны с тем, что публичность лишь сделает хуже, и с тем, что продлевать мою жизнь нет смысла и пользы. Я осознаю, что предательство – непростительно, но прощения я и не жду, я лишь прошу об одном малом снисхождении. Ведь ваш ранг позволяет вам принять такое решение.

– Если бы все зависело только от меня, – негромко выговорил Курт, – и просить бы не пришлось, Хельмут. Твоих прошлых заслуг вполне довольно на то, чтобы дать тебе хотя бы это. Но ведь ты сам понимаешь, что сегодня, сейчас – я не всецело хозяин положения.

– Да, – согласился Йегер, через силу подняв взгляд к людям у двери. – И потому сразу сказал: хорошо, что здесь присутствуют все, и я понимаю, что не обойтись без их решения.

– Вы… – проговорил Фридрих, запнувшись, и не сразу продолжил: – Вы просите… убить вас?

– Я справлюсь и сам, – по‑прежнему тихо, но непреклонно возразил боец. – Просто освободите меня и оставьте в этой комнате наедине с собой и Богом. Это все, что мне нужно. Я знаю, что снисхождения не заслужил, но все‑таки прошу о нем, прошу не выставлять меня на позор, а Конгрегации и трону не наносить удара под дых.

– Куда уж, – не сдержавшись, вытолкнул фон Редер, однако на сей раз в его голосе была скорей растерянность, нежели злость. – Ты и так вмазал им обоим от души.

– Знаю, – снова кивнул тот. – Но к чему же добивать…

– Позволить тебе совершить смертный грех я все равно не смогу, – не дождавшись ни от кого более ни слова, произнес Курт. – Но если остальные смирятся с таким выходом – сделаю все сам… Итак? – обернувшись к присутствующим, спросил он прямо, остановив взгляд на фон Редере. – Так что же вы скажете? Будете ли настаивать на том, чтобы я тащил этого человека на площадь к толпе или уймете вашу жажду мести тем, что он просто заплатит жизнью за свою ошибку? Даже суждением Альфреда я могу пренебречь, и единственный, от кого что‑то зависит – это вы, господин барон.

– Но не от меня? – напряженно вымолвил наследник, и Курт качнул головой:

– Нет, Фридрих. В силу ваших лет вы ничего не можете решать.

– А в силу моего положения?

– Я уже говорил вам, – терпеливо пояснил Курт, – что в данном случае ваше положение не имеет влияния на ситуацию. Вы могли бы проявить свое покровительство или вовсе снять все обвинения как пострадавшее лицо, если бы не одно важное «но»: Хельмут Йегер не находится под вашей властью, он – под властью Конгрегации.

– И то, что сейчас решается здесь, если будет совершено, – медленно проговорил фон Редер, – ведь будет по большому счету незаконным.

– В каком‑то смысле да, – согласился Курт, – но в каком‑то – нет. Повторюсь, что мой ранг дозволяет мне совершить суд и казнь на месте при соответствующих обстоятельствах.

– И кто же определяет эти обстоятельства?

– Я. Но сегодня многое зависит и от вас. Да, все сказанное Хельмутом – это попытка найти оправдание его просьбе, но он во многом прав: от публичного суда и казни будет столько же вреда, сколько и пользы, а то и больше. Подумайте, господин барон, желаете ли вы этого; или же сейчас вы позволите мне разрешить две проблемы разом – избавить единожды ошибившегося человека от грядущего позора и пресечь ненужные сплетни и неверное истолкование всего случившегося. На первое, что вполне понятно, вам наплевать, посему призываю вас как следует осмыслить вторую часть приведенных доводов.

– Вы правы, майстер инквизитор, – произнес фон Редер, не глядя на связанного. – И он прав. В том, что его ждет, нет никакой пользы для Его Величества, зато повернуть все это ко злу будет проще простого. Однако – как же справедливость, коей вы служите? Смысл казни не лишь в том, чтобы свершилась месть, и не в том, чтобы уничтожить явление, ставшее опасным, будь то разбойная шайка или единожды предавший союзник. Казнь – это воздаяние.

– Вы хотите, чтобы я четвертовал его здесь? – просто спросил Курт, и тот болезненно поморщился:

– Нет. Для меня главное – безопасность и благополучие Его Императорского Величества. Посему я отступаю, и теперь все решаете вы. Делайте со своим человеком то, что сочтете нужным.

– Это – не нужное, – возразил наследник, – это совсем не нужное, то, о чем вы говорите! Никто не может знать, чем завершится суд Конгрегации и каким будет приговор…

–  Ямогу, – возразил Курт ровно. – И вы сами знаете, что я не ошибаюсь. Если же вам кажется, что я в силу собственного склада натуры во всем вижу лишь худшее и ожидаю худшего, спрос ите у моего помощника, прав ли я. Спр осите?

Фридрих поджал губы, молча глядя мимо его плеча на своего несостоявшегося убийцу, и, наконец, лишь медленно качнул головой, отведя глаза.

– Стало быть, – негромко подытожил Курт, – решение принято.

– Но что скажет ваше начальство? – все так же сумрачно спросил фон Редер. – Ему вы вряд ли сумеет втолковать все то, что нам, здесь присутствующим, мнится таким понятным и очевидным. Вы не поплатитесь Знаком за свою сострадательность?

– У меня на счету столько заслуг, что сей проступок не станет причиной особенно крупных взысканий, – отозвался он и, помедлив, докончил, обратясь к Йегеру: – К прочему, я совершу скорый, негласный, но все же – суд и казнь согласно обстоятельствам и по праву своего ранга, а вовсе не тайное убийство. В одном господин барон прав, и то же самое у меня спросят наверху: свершилась ли казнь, а не убийство. Ты это понимаешь, Хельмут?

– Да, – не дрогнув голосом, подтвердил тот. – Я понимаю, майстер Гессе. Иного я не ждал и не заслужил.

– О чем вы оба? – напряженно спросил наследник, сделав невольно шаг вперед. – Что вы намерены сделать, майстер Гессе?

– Печать, – пояснил Курт негромко. – Предавший Конгрегацию и свое служение недостоин Печати.

– Это… – произнес Фридрих, тут же осекшись, и, бросив исподлобья взгляд на барона, с усилием договорил: – Это ведь подобно лишению рыцарства.

Губы фон Редера дрогнули, однако вот‑вот готовые сорваться слова так и не прозвучали, но очевидно было, чтоедва не сказал глава личной стражи наследника. Барон, само собою, не испытывал к Конгрегации теплых чувств, а к несостоявшемуся убийце лично тем паче, но – сейчас он увидел человека в положении, в каковом сам оказался когда‑то. И не по глупости, как Йегер, не из слабости, не из любви к своим близким, а просто из жажды наживы, и, скорей всего, лишь теперь осознал это, сокрытое до сей минуты в глубине собственной души, и едва не произнес вслух то, о чем сам до этого мига лишь догадывался…

– Да, – подтвердил Курт. – Подобно тому.

– Я это заслужил, – решительно повторил Йегер, не дав наследнику продолжить, и Фридрих поджал губы, опустив взгляд в пол. – Мое признание вы можете считать моей предсмертной исповедью. Я готов.

– Тогда не будем тянуть, – во всеобщей тишине подытожил Курт и, помедлив, кивнул: – Бруно? Твое время. Не думаю, что стоит звать сюда местного священника.

Помощник сделал шаг вперед, остановившись и взглянув на своего новоиспеченного духовного сына с явным смятением. «Ты уверен в том, что делаешь?», – прочитал Курт в его глазах так явственно, словно это было произнесено вслух, и был уверен, что Бруно не мог не понять его ответа: «А у тебя есть план лучше?»…

Когда помощник, медленно переведя дыхание, отвел взгляд и приблизился к приговоренному, Курт подумал о том, насколько прав оказался отец Бенедикт. Снова. И в самом деле – во всей Империи нельзя было найти второго человека, вот так понимающего его с полувзгляда…

– Abi in pace[864]…

Бруно он не слушал и не смотрел на приговоренного; краем глаза виделось лицо Хауэра, так и не произнесшего до сей минуты больше ни слова – такое бледное, словно это ему сейчас грозила одна из позорнейших процедур в перечне наказаний Конгрегации. С другой стороны – так оно и было. В каждого из этих парней этот человек вложил частицу себя; не лишь только время и силы, а себя самого, свою душу, разбитую на части и так, по частям, розданную его подопытным, кои за глаза кроют изувера‑инструктора последними словами, возносят молитвы о его здравии после каждого боя и готовы убить на месте любого, кто выкажет ему неуважение. До сих пор это казалось нерушимым братством, конгрегацией в Конгрегации – этот лагерь, эти люди, как здесь, так и за его пределами; и что сейчас творится в душе Альфреда Хауэра, какие бури в ней бушуют и какой лед сковывает ее – не мог сказать никто, кроме него самого…

– Всё, – тихо проронил Бруно, отступив от притихшего бойца, и бросил на Курта короткий тусклый взгляд. – Свой долг я исполнил. Дело за тобою.

– Я не хочу, чтобы вы это делали, – снова произнес наследник. – Майстер Гессе, вы меня слышите? Почему не от меня зависит, карать ли человека, причинившего зло мне? То, что вы говорите, больше сходно с риторическими упражнениями либо же впрямую ставит под сомнение императорскую власть в государстве. Вы же и ваши же собратья сами полагаете столько сил на ее укрепление, а теперь отказываете мне даже в такой малости – подарить прощение провинившемуся передо мною человеку?

– Вы еще не Император, Фридрих, – возразил Курт как можно мягче. – И все много сложней, чем хочется. Пока служитель Конгрегации является таковым – не в вашей власти казнить его или миловать… Быть может, вам лучше выйти из этой комнаты? Навряд ли вам понравится то, что вы здесь увидите.

– Нет, – решительно отрезал наследник, распрямившись. – Я останусь.

– Как знаете, спорить не буду, – кивнул Курт и, обернувшись к фон Редеру, протянул к нему руку: – Ваш кинжал, господин барон, окажите любезность. Мои для такой процедуры не годятся.

Фон Редер несколько мгновений стоял недвижно, глядя на осужденного с мрачной тенью во взгляде, и, наконец, медленно, словно бы нехотя, вытянул из ножен клинок, вложив его в протянутую ладонь в черной перчатке. Молча развернувшись, Курт приблизился к связанному и разрезал удерживающие его веревки, отступив назад. Когда Йегер уперся в пол, поднимаясь, затекшая рука соскользнула, и Курт подхватил зондера под локоть, не дав завалиться на бок. От благодарственного кивка внезапно заныли зубы, и пальцы на рукояти невольно сжались до боли в костяшках…

Йегер замялся лишь на мгновение, ни на кого не глядя, и неспешно, но и не мешкая, как‑то неуместно спокойно, точно бы просто разоблачаясь перед сном, расстегнул и сбросил на пол куртку и рубашку. Курт увидел, как сдвинул брови фон Редер и уставился на осужденного наследник, наверняка мысленно пересчитывая боевые отметины на теле зондера. А вот эту рану, длинный и кривой рубец, идущий через всю спину, сам майстер инквизитор помнил еще кровоточащей – егерь из Шёнингена получил ее четыре года назад, когда, будучи всего лишь проводником для прибывшей зондергруппы, непрошено ввязался в их бой с ликантропом: от удара твари парень налетел на обломанный сосновый сук, лишь чудом отделавшись разорванной кожей, а не оставшись нанизанным на него… Быть может, лучше бы именно так в тот день и случилось. Для него – лучше…

– Всё, – произнес Йегер тихо и сдержанно, бросив мимолетный взгляд в узкое окно, на плохо видимое отсюда небо, и снова опустил глаза, по‑прежнему не глядя ни на кого вокруг. – Я готов.

– Держать – придется? – спросил Курт так же негромко, и тот качнул головой, опустившись на колено и упершись рукой в пол:

– Нет. Не придется.

Курт молча кивнул, подступив к осужденному. На несколько мгновений он застыл, глядя на свою руку с кинжалом в ней, а потом медленно снял перчатки, заткнув их за ремень и теперь чувствуя потеплевшую ребристую рукоять кожей ладони.

Это было девять лет назад – сам он вот так же стоял на колене, так же упершись рукой в каменный пол, чтобы не упасть; тогда все было так же – но иначе. И предощущение боли от прикосновения раскаленного металла к коже плеча мнилось тогда хуже нее самой; но и сама та боль в тот же миг оказалась чем‑то неважным, незначащим, ибо с того мгновения на плече бывшего курсанта появилась вожделенная Печать, вознесшая его в ранг Служителя. Это не забылось, это осталось в памяти навсегда – и все, что происходило в тот день, и все то, что было в мыслях и чувствах, и даже помнилось дословно все слышанное сквозь шум крови в ушах и муть в рассудке, затуманившемся от пронзительной, ледяной боли. «Adiuvantes autem et exhortamur ne in vacuum gratiam Dei recipiatis. Ait enim tempore accepto exaudivi te et in die salutis adiuvavi te ecce nunc tempus acceptabile ecce nunc dies salutis. Nemini dantes ullam offensionem ut non vituperetur ministerium, sed in omnibus exhibeamus nosmet ipsos sicut Dei ministros, in multa patientia, in tribulationibus, in necessitatibus, in angustiis, in plagis, in carceribus, in seditionibus, in laboribus, in vigiliis, in ieiuniis, in castitate, in scientia, in longanimitate, in suavitate, in Spiritu Sancto, in caritate non ficta, in verbo veritatis, in virtute Dei per arma iustitiae a dextris et sinistris, per gloriam et ignobilitatem, per infamiam et bonam famam ut seductores, et veraces sicut qui ignoti, et cogniti, quasi morientes et ecce vivimus ut castigati, et non mortificati, quasi tristes semper autem gaudentes, sicut egentes multos autem locupletantes, tamquam nihil habentes et omnia possidentes[865]»…

«Ut seductores, et veraces[866]»…

Тогда это казалось незыблемым. И тот человек, что ждал сейчас своей участи, тоже считал эту истину непреложной еще за минуту, за миг до того, как принять решение, приведшее его к такому концу. Каждый, каждый, чувствуя, как горит Печать на плече, еле складывая звуки заплетающимся от боли языком, отвечал на произнесенные наставником слова искренне и горячо: «Gratias ago ei qui me confortavit Christo Iesu Domino nostro, quia fidelem me existimavit ponens in ministerio, qui prius fui blasphemus et persecutor, et contumeliosus sed misericordiam consecutus sum quia ignorans feci in incredulitate[867]»…

Разве кто‑то сомневался в ту минуту в произносимом и слышанном, в себе самом, в своей новой жизни?.. У кого‑то не заходилось сердце при завершавших церемонию словах «Поднимись, брат, и неси свою ношу достойно»?..

И разве кому‑то приходило тогда в голову, что все может кончиться так…

– De fructu oris sui unusquisque replebitur bonis, – тихо проговорил Курт, увидев, как лишь теперь едва заметно вздрогнул приговоренный изменник, – et iuxta opera manuum suarum retribuetur ei. Еcce parturit iniquitatem et concepto dolore peperit mendacium, lacum aperuit et effodit eum et incidet in interitum quem operatus est, revertetur dolor suus in caput eius, et super verticem eius iniquitas sua descendet[868]…

С последним словом в маленькой комнатушке воцарилась тишина – мертвая, склепная, и в этой тишине было слышно, как задержал дыхание приговоренный.

– Hoc est iudicium tuum quod ipse decrevisti[869], – договорил Курт во всеобщем безмолвии и шагнул вперед, встав у Йегера за спиною.

Он сжал ладонью плечо осужденного, придержав, и распрямившаяся спина впервые вздрогнула, однако зондер остался стоять, как был, не двинувшись ни на йоту и не попытавшись отшатнуться, когда кинжал взрезал кожу. Острие прочертило круг, опоясав Печать ярко‑красной линией, на держащую плечо руку потекла кровь, тотчас сделав пальцы скользкими и липкими, и спина под ладонью напряглась, точно каменная. Когда острие повернулось, срезая кожу пластом, Йегер с шипением втянул в себя воздух, вцепившись зубами в свободную руку, с каждым движением лезвия все ниже опуская голову, но по‑прежнему не делая попыток уклониться от клинка, и лишь болезненное шипение перешло сначала в стон, а потом в сдавленное, глухое рычание.

Управляться с длинным рыцарским кинжалом было несподручно – это оружие создавали не для того, чтобы срезать лоскуты кожи с человеческого тела; спеша сделать это как можно скорей, Курт чувствовал, как окаменелую спину под его ладонью начинает колотить мелкая лихорадочная дрожь, совладать с которой не могла уже никакая сила воли и выдержка, но по‑прежнему не было ни единой попытки уклониться от терзающего тело клинка…

Он отступил назад, глядя на зияющую в плече Йегера рану – там, где когда‑то была Печать, сейчас алело истекающее кровью пятно голой плоти, и на пол с руки майстера инквизитора падали вязкие, густые капли…

– Свершилось, – произнес Курт тихо; в горле собрался противный колючий ком, и он помедлил, прежде чем договорить: – Ты отрекся от своего служения и своего братства. Теперь братство отрекается от тебя. Больше ты не один из нас.

В груди Йегера что‑то клокотнуло, рука, которой он упирался в пол, скользнула в сторону, и бывший зондер осел на колени, обессиленно склонившись и опустив голову так, что не стало видно его белого, как мел, лица. В по‑прежнему мертвой тишине было слышно лишь его дыхание – надсаженное, хриплое от загнанного внутрь крика…

– Sit tibi Deus misericors[870], – выговорил Курт, снова подступив к осужденному, и тот с усилием, рывком, распрямился, закусив губы и глядя прямо перед собой…

– Ну‑ка, стойте!

От этого резкого, пронзительно острого выкрика вздрогнули все, так же разом обернувшись к наследнику. Фридрих был столь же бледен, как и бывший зондер на каменном полу, сжатые в кулаки руки чуть подрагивали, и, казалось, он вот‑вот лишится сознания…

– То, что вы сейчас сказали, майстер Гессе, – вымолвил принц, с явным усилием принуждая себя говорить выдержанно и ровно, – что это значит? Значат ли ваши слова, что больше этот человек не служитель Конгрегации, не ее часть?

– Это значит именно то, что я и сказал, – подтвердил Курт, видя, как фон Редер за плечом наследника напрягся, словно пес перед атакой. – Конгрегация отрекается от предателя, и больше он не принадлежит к ней.

– В таком случае, – по‑прежнему с трудом произнося каждый звук, кивнул Фридрих, – он теперь является обычным человеком – таким же, как тысячи других, живущих в Империи. И теперь – в моей власти решать, понесет ли он наказание за совершенное им преступление или получит прощение от того, на кого поднял руку. Я как лицо пострадавшее снимаю с него все обвинения. Считаю, что он уже покаран сполна.

Йегер приподнял голову, глядя на наследника с удивлением и тоской, и, снова потупясь, тяжело, сквозь зубы, вытолкнул:

– Нет. Не надо.

– Нет? – уже не сдерживая дрожи в голосе, возразил Фридрих; мгновение он колебался, а потом стремительно, порывисто приблизился, присев напротив осужденного и упершись в пол коленями. – Почему – нет? – повторил он настойчиво.

– Потому что прощения я не заслужил, – едва слышно, сквозь сдерживаемый стон, проговорил Йегер, и наследник мотнул головой:

– Перестаньте! Не в этом дело. Я, быть может, еще и юнец, но кое‑что уже успел увидеть в своей жизни, и у меня тоже умирали близкие. Я потерял мать. Да, не так, как вы, но я могу представить, о чем вы сейчас думаете, чего хотите, почему так жаждете смерти. Да, вы казните себя, Хельмут, вас мучает совесть, но ведь дело не только в этом… Посмотрите на меня! – приказал наследник с внезапной твердостью, сжав ладонью локоть человека напротив, и тот вздрогнул, медленно приподняв голову. – Дело не только в этом, – чуть тише, но все так же уверенно повторил Фридрих; на его пальцы из раны на плече бывшего зондера густо стекала кровь, но рук ион не убрал, оставшись сидеть, как был, глядя в глаза перед собою. – Дело в том, что вы не желаете жить без своей семьи. В своей жизни вы натворили достаточно для того, чтобы не считать себя достойным этой самой жизни, а там, по ту сторону, ждут они. Ведь именно об этом вы думаете. Вам кажется, что вы искупите свою вину именно так – умерев; вину перед братством, долгом, Империей, мной… перед ними. Возможно, это и так. А как быть с виной перед собою самим, Хельмут?

– Это не искупится, – произнес тот едва слышно.

– Неправда, – тоже понизив голос, твердо возразил наследник. – Просто для этого нужно время. И это время я и хочу вам дать. Что сейчас происходит, что вы делаете? Вы думаете, что принимаете кару, искупление? Нет. Вы поддались слабости, когда согласились на их план – но тогда разум вам затмил страх за своих близких. А сейчас что же? Сейчас – вы решились попросту на побег – от мира, от жизни, от себя самого, от возмездия, которого, как сами мните, заслужили. Знаете, что это такое, когда еще люди поступают подобно вам, Хельмут? Когда налагают на себя руки. Вы решили уйти в отчаянии, в непрощении – самим собою в первую очередь, и вы полагаете, что встретитесь там со своей семьей? Нет. Потому что – знаете, куда уходят самоубийцы?

Йегер молчал, глядя мимо его лица в стену, тяжело и с хрипом дыша; Курт видел, как сжал зубы Хауэр, за все это время так и не произнесший ни звука, как с почти физически ощутимой болью смотрит на бывшего зондера Бруно и как удивленно глядит на своего подопечного фон Редер…

– Вы жаждете смерти, – еще тише произнес Фридрих. – И сами подставляете горло под нож. Это – равносильно самоубийству. Сейчас вы на пороге гибели, так скажите честно, не тая ничего – не передо мной, перед собой – почему сейчас вы так упираетесь, так противитесь моей попытке отстоять вас? Потому ли, что полагаете смерть достойной для себя участью, или просто потому, что боитесь жить дальше?

– Я не должен жить дальше, – отозвался тот едва слышно, и Фридрих кивнул, тоже заговорив почти шепотом:

– Если вы останетесь при своем мнении спустя месяц, полгода, год – я лично отдам приказ о вашей казни. Обещаю. Но сейчас я смотрю на то, как достойный человек, замаравший совесть одной‑единственной ошибкой, намеревается заплатить за нее своей бессмертной душой. И этого я не могу принять. Сейчас, Хельмут, я намерен отстоять вас любой ценой, я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы начавшееся в этой комнате не закончилось. Но я хочу, чтобы вы сами поняли, признали, осознали, что я прав. Я могу спасти ваше тело от плотской смерти, но спасти от вечной гибели вашу душу вместо вас – не смогу. И если вы впрямь думаете, что совершили тяжелый проступок, что кару несете заслуженно – несите ее честно, не пытаясь увильнуть и облегчить собственную участь. Живите. И заставьте себя – себя простить. Тогда, обещаю, мы поговорим об этом снова. Ни мне, ни вашей семье, ни вам самому – никому на этом и том свете не станет легче, если вы обречете себя на вечное проклятье и погибель.

Йегер не ответил, по‑прежнему сидя потупившись и не шевелясь, и наследник все так же оставался, как был – так же недвижимо, сжимая ладонью его окровавленную руку и глядя в лицо с ожиданием…

– Вы не возражаете больше, – вздохнул Фридрих, наконец. – Стало быть, поняли, что я прав.

Йегер сипло выдохнул, закрыв лицо ладонью, и наследник поднял голову, повстречавшись взглядом с Куртом.

– Что скажете вы, майстер Гессе? – не повышая голоса, спросил он. – Теперь – я имею право решать его судьбу?

– Теперь – да, – подтвердил Курт так же тихо.

– В таком случае, – произнес Фридрих, поднимаясь, – будет так: этот человек останется жить. И дальнейшей его судьбой распоряжаться буду я. Вас же я хочу просить об одном: достойный духовник на время его заключения. С этим ни я, ни кто другой, кроме Конгрегации, не справится. А сейчас ему необходим лекарь. Я полагаю, услугами здешнего медика он ведь может воспользоваться?

– Разумеется, – согласился Курт и, шагнув вперед, склонился над притихшим Йегером. – Хельмут? Идти сможешь?

Тот не ответил, лишь молча, с усилием переведя дыхание, уперся правой рукой в пол и тяжело поднялся. Сделав неверный шаг, он покачнулся, с явным трудом сдержав стон, и Хауэр сорвался с места, метнувшись к бывшему подопечному и подхватив его под локоть.

– Не шевели той рукой, – хмуро выговорил инструктор, не глядя на его лицо. – Я отведу его сам, – пояснил он, бросив короткий взгляд на майстера инквизитора с фон Редером. – Я так мыслю, что теперь нет нужды в неизменной слежке друг за другом?

– Полагаю, нет, – негромко согласился барон. – Виновник обнаружен и обезврежен, Его Высочество в безопасности, и больше я не вижу причин для соблюдения столь строгих мер.

– Дверь, Гессе, – приказал Хауэр, осторожно перехватывая руки поудобней, и наследник, пытаясь не утратить прежнего уверенного тона, возразил:

– Быть может, стоит для начала что‑то сделать с раной? Остановить кровь, прижечь…

– Не стоит, – возразил Курт, быстро пройдя к порогу и распахнув створку. – До лазарета не более нескольких минут, от потери крови он за это время не умрет, а там – лекарь лучше нас с вами знает, что следует делать в таких случаях.

Фридрих молча кивнул, не возразив, и он отступил от двери, освободив проход.

Когда Хауэр под руку вывел в коридор шатающегося, бледного, как смерть, бывшего подопечного, стоящие у двери застыли в недоумении; боец фон Редера уставился на кровавое пятно на плече Йегера оторопело, а зондер – с обреченностью, замешанной на ненависти и с тем вместе – с состраданием…

– Дитер, – окликнул его Курт, и тот обернулся, глядя на майстера инквизитора напряженно. – Хельмут передан под покровительство Его Высочества, который принял решение заменить ему смертную казнь на тюремное заключение. Однако, пока он здесь, забота о его жизни и здоровье лежит на нас. Бегом к остальным, – распорядился Курт, увидев, как во взгляде Дитера фон Дюстерманна, брошенном на принца, мелькнуло безграничное удивление. – Пусть кто‑нибудь идет к лекарю: ему наверняка понадобятся лишние руки. В остальном распорядок дня становится прежним, каким был до всего произошедшего. Это – понятно?

– Да, майстер Гессе, – кивнул зондер; помявшись, обернулся на противоположную оконечность коридора, куда ушли его бывший собрат по служению и инструктор, и развернулся, устремившись к лестнице бегом.

***

Сентябрь 1397 года, Богемия.

Попытаться побеседовать с Рудольфом Адельхайда решилась лишь ближе к обеденному часу, все время до тех пор проведя в комнатах гостящих в замке дам.

С каждым новым посещением, с каждой новой беседой, с каждой следующей собеседницей все более становилось ясно, что принесенная фон Люфтенхаймером информация уже не является в полной мере тайной: чья‑то служанка слышала, чей‑то паж уловил обрывок разговора, чья‑то горничная говорила с кем‑то из обслуги, чьи‑то родичи проживали в городе – словом, весть о ночном бесчинстве, устроенном последователями древних культов, уже неотвратимо расползалась по замку, возбуждая толки, пересуды и страхи.

В коридорах уже не попадались взбудораженные девицы, королевский дворец снова обезлюдел, и по пути к комнате Императора навстречу не попалось никого, кроме напряженных, настороженных стражей, многие из коих явно были осведомлены о происходящем куда меньше, чем какой‑нибудь поваренок. Остановившись перед дверью, Адельхайда вслушалась – из‑за створки, кажется, донеслись звуки нескольких голосов; или показалось?.. Она помедлила, прислушиваясь внимательней, и, ничего более не услышав, решительно, без стука, распахнула дверь.

Оба инквизитора были здесь: один стоял уже в двух шагах от двери, другой – напротив сидящего подле стола Рудольфа. На мгновение в комнате повисла тишина, присутствующие уставились друг на друга – следователи с подозрением, Адельхайда с растерянностью, Император – почти с испугом…

– О, господа дознаватели! – с подчеркнутым удовлетворением произнесла она, наконец, войдя и закрыв дверь за собою. – Как хорошо, что вы здесь. Я намеревалась поговорить с вами.

– А вы всегда врываетесь в императорские покои без стука, госпожа фон Рихтхофен? – осведомился один из инквизиторов, даже не пытаясь скрыть неприязнь, сквозящую в неестественно голубых глазах; Адельхайда оскорбленно нахмурилась:

– А вы всегда задаете женщинам такие вопросы, майстер инквизитор?

– Я задаю множество разных вопросов, – холодно усмехнулся тот. – Мужчинам и женщинам; как в комнатах, в которые они врываются, так и в тех помещениях, откуда они хотели бы вырваться.

– Не надо меня запугивать, – фыркнула она. – Сегодня первенство в запугивании у вас перехватила Дикая Охота. Вы знаете, о чем говорят все во дворце, майстер инквизитор? О том, что Прагу и нас самих защитили какие‑то язычники с жареным кабаном. Люди напуганы. Женщины готовы падать в обмороки каждую минуту…

– Но не вы, – заметил второй инквизитор, и Адельхайда кивнула, холодно улыбнувшись:

– Не имею такой дурной привычки. И здесь я – в некотором роде как парламентер от всех них.

– И какова же ваша миссия?

– Женщины боятся! Их мужья не могут их защитить, потому что против таких сил никакая рыцарская выучка не выстоит, и то, что казалось им избавлением минувшей ночью, сегодня может оказаться самообманом.

– И они верят в эти слухи?

– Испуганная женщина готова поверить во что угодно, – многозначительно произнесла Адельхайда. – Но паника еще не захватила умы. Однако все хотят знать, что вы намереваетесь делать, как действовать, что вам удалось выяснить, что за люди вами арестованы и не надо ли всем нам бояться того, что возможные малефики пребывают в подвале королевского дворца, рядом с нами.