Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 64 страниц)
– Ты слышал на немецком: «Каждого русского – пристрели»? Это значит, что всем русским эмигрантам надо немедленно покидать эти места. И вообще – Австрию. Пока они не передумали и не устроили новую пакость, не интернировали. А я и так готова богу помолиться, что все самое худшее с тобой осталось позади.
– Ты хочешь сказать, что следует расстаться не только с нашим Белым Дунайцем?
– Да. Если наши войска войдут в Галицию, а это может случиться, тебя арестуют на этот раз «свои»… Да сядь ты, бога ради, поглубже, под парусину, на всякий случай, – тащила она Ленина за рукав.
Ленин покорно сел поглубже и задумался. Не хотелось ему покидать насиженные места: русская граница – в нескольких верстах, вернее – польская, перейти ее было так просто по «подпаску», проходному свидетельству местных властей. И «Правда» – рукой подать, приходила из России на третий день. Да, конечно, теперь граница закрыта, все связи с Россией, с Питером, с Москвой оборвались, о переписке не может быть и речи, а уж о приезде русских товарищей – нечего было и говорить. Печально, но ничего поделать было невозможно.
Он так и ответил:
– Жаль, лучшего места для связи с Россией и не найти. Но теперь они все равно не дадут мне здесь работать, это ясно, как дважды два – четыре. Однако куда лучше ехать? В Париже – слишком шумно, эмигрантская сутолока и склока, там работать не дадут другие обстоятельства. В Женеву разве? Но там, наоборот, слишком тихо, мало осталось наших и опять придется точно в гроб ложиться. – И, подумав немного, заключил: – Но раз надо, значит, надо. Так что будем сейчас же собираться. И спасибо тебе, родная, за хлопоты. Я совсем тебя уморил своими злоключениями, прости, пожалуйста.
– Ты обратил внимание, как женщины осаждают санитаров, надеясь увидеть среди раненых родных и близких? – спросила Надежда Константиновна.
– Печальное зрелище. Грустная картина. Проклятие…
– Так вот: оци не думают о том, что их уморит совсем или частично. Они хотят видеть своих любимых живыми и ради этого готовы на все.
Ленин смутился и благодарно поцеловал ее руку, щеку, а сказал лишь через несколько секунд, взволнованный:
– Я это знаю, Надя…
…Через неделю, закончив хлопоты с разрешением военных властей на приобретение билетов, Ленин наконец выехал со всей семьей из Кракова – в Швейцарию, через Вену. В товарном вагоне, в тесноте, шуме и сутолоке, как на ярмарке, на день задержался в Вене и, отдохнув после недельного путешествия в австрийскую столицу и поблагодарив Адлера за участие, купил билеты до Берна. Тоже не без хлопот, ибо власти Швейцарии требовали особых поручительств за каждого въезжавшего в страну, благо у Ленина были знакомые, видные деятели швейцарской социал-демократической партии.
И тут Ленин узнал от Виктора Адлера о его разговоре с премьер-министром Австрии, графом Штюргом.
Штюрг спросил, когда Адлер ходатайствовал за Ленина:
– А вы уверены, что Ульянов является действительно врагом царского правительства России?
– О да! – ответил Адлер. – Более заклятым врагом, чем ваше превосходительство. Вы воюете с русским царизмом две недели, а Ульянов – всю свою жизнь.
И тогда в Краков было послано телеграфное приказание об освобождении Ленина из тюрьмы в Новом Тарге…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пламя войны разгоралось все более…
На Западном фронте две немецкие армии фон Клука и фон Бюлова нарушили нейтралитет Бельгии и вторглись в ее пределы под предлогом защиты германского рейха от вторжения французов, разгромили первоклассную крепость Льеж из осадных орудий Круппа и Шкоды и открыли себе путь на Брюссель и Антверпен и к франко-бельгийской границе с севера, а остальными пятью армиями обложили французскую границу на всем ее протяжении от Бельгии до Швейцарии, оккупировав Люксембург в первые же часы войны.
Главнокомандующий французскими войсками генерал Жоффр решил атаковать противника на Эльзас-Лотарингском направлении, на юге, чтобы сковать здесь силы немцев во время наступления французской армии на севере, против армий Клука и Бюлова, которое готовилось, но немцы перешли в контратаку, и французы отступили.
На Балканах австрийские войска вторглись в Сербию и захватили ее столицу Белград, но за Белградом были яростно атакованы сербами и отступили за долину рек Ядар и Дрина, потеряв пятьдесят тысяч пленными.
На русско-австрийском фронте, в Галиции, австрийцы вначале имели успех под Красником, потеснив четвертую армию генерала Зальца, но потом барон Зальц был заменен генералом Эвертом – и успех австрийцев на том и кончился.
На русско-германском фронте, в Восточной Пруссии, три корпуса восьмой немецкой армии потерпели поражение от первой русской армии и спешно отступали на запад к нижней Висле, а четвертый готовился к обороне Восточной Пруссии от приближавшейся к ее границам с юга второй русской армии.
Италия объявила нейтралитет и фактически вышла из Тройственного союза центральных держав, предоставив вчерашних союзников, Германию и Австрию, самим себе.
Наконец, на Дальнем Востоке Япония объявила войну Германии и громила ее колониальные владения в Китае – Киао-Чао и Циндао.
Война становилась всемирной. Миллионы солдат шли навстречу друг другу через поля, леса и горы, тащили за собой десятки тысяч пушек и, сойдясь, схватывались в смертельных атаках с яростью и ожесточением, уничтожая друг друга всеми возможными способами и средствами, и оставались на поле брани сраженные, искалеченные, разорванные на куски. Но за ними шли юэвые солдаты, следовали новые атаки, и на поле брани оставались бездыханными новые тысячи и тысячи безвестных жертв молоха войны.
Она лишь только началась, война, и армии воюющих сторон только сходились в первом огненном смерче сражений и еще не знали, что с ними будет и кто останется жив, как не знали, что все они будут перебиты во взаимном побоище, и что те, которые придут вслед за ними, тоже будут перебиты, и когда эта человеческая мясорубка остановится, насытится и кто это сделает – никто не знал.
Вторая русская армия под командованием генерала Самсонова еще не воевала и только шла к Восточной Пруссии с юга. Растянутая на двести верст, удаленная от государственной границы на сто с лишним верст, она подходила к границе позже первой армии под командованием генерала Ренненкампфа, которая уже сражалась, и Самсонов торопился.
Это был тяжкий марш по проселочным песчаным дорогам и по бездорожью, по которому, брызни только дождь, – нельзя было ни пройти, ни проехать. Сегодня дождь уже был, и солдатам приходилось выходить из колонн и выручать плечами своими и руками застревавшие артиллерийские упряжки, да и самим еле удавалось ноги вытащить из первозданной грязи и колдобин, наполненных водой, как в половодье.
Сейчас небо было более или менее чистое, с синими, как васильки, разводами меж белых громад облаков, и солнце пекло по-южному, так что солдатам приходилось утирать пот в две руки, ибо укрыться было негде, да и некогда: главнокомандующий северо-западным театром генерал Жилинский требовал идти возможно быстрее, чтобы атаковать восьмую германскую во фланг с юга Восточной Пруссии и, при одновременной атаке ее первой армии с востока, отрезать ей пути отхода и пленить.
Вот почему Самсонов спешил и не мог дать не только дневки войскам, но не мог даже подтянуть обозы, порядком отставшие из-за плохих дорог, так что нижние чины, как и офицеры, уже сутки не видели горячей нищи, а лошади дожевывали последние запасы овса, и ездовые артиллерии подкармливали их чем бог послал, а втихомолку кляли на чем свет стоял и обозных, и дороги, и тех, кто должен был блюсти их, а не распускать так, что и хляби небесные хуже не сделали бы.
Александр Орлов ехал рядом с другом детства, Андреем Листовым, поручиком и начальником пулеметной команды одного из полков шестой кавалерийской дивизии, и недовольно говорил:
– Вот он, наш план обороны: бездорожье, вблизи – никаких магазинов питания боевого и продовольственного. Чтобы противнику было труднее продвигаться… по нашей территории, если он захватит ее. Можно ли было придумать глупость более несуразную? Одна железная дорога к границе: крепость Ново-Георгиевск – Млава. Удивительное легкомыслие, из-за которого мы вот изматываем себя и лошадей, тащась к границе, вместо того чтобы погрузиться в вагоны и прибыть на исходные позиции через несколько часов.
Андрей Листов покрутил свои светлые, как ковыль, усики и усмехнулся. Однако друг его кипяченый все же способен смотреть на вещи трезвыми глазами. И сказал не без иронии:
– От братца Михаила кое-что перенял? Например, способность трезво оценивать события? В таком случае…
Александр Орлов оборвал его:
– Перестань иронизировать. Я говорю то, что полагаю за должное, и брат здесь ни при чем. Мне только и недоставало учиться у Михаила.
– Учиться – ты все равно не станешь, а вот гордиться братом – обязан.
– Чем же это? Уж не тем ли, что его выбросили из Петербургского в родные веси под надзор полиции, надо полагать? Благо папа – герой японской кампании, и полиция не очень им интересуется, моим братцем, когда он приезжает из Парижа, из Сорбонны.
– Не знаю, как насчет полиции, а насчет высылки – суди сам: Горький сидел в Петропавловской крепости, Пушкин ссылался в Михайловское, Чернышевский стоял у так называемого позорного столба, а после был сослан в Сибирь. И Радищев тоже. И Шевченко, и еще Достоевский. А Короленко – дважды…
– Поручик Листов, прекратить разговоры! – властно повысил Александр голос, но потом мягче добавил: – Ты договоришься, гляди, попадешь под военно-полевой суд.
Андрей Листов улыбнулся и ответил:
– Эка куда ты хватил! – И, понизив голос, спросил: – А тебе не кажется, что мы придем в Восточную Пруссию к шапочному разбору? Из-за таких дорог, из-за такой растянутости фронта, из-за таких командиров и командующих, которые приказывают первой армии атаковать противника в то время, когда наша еще находится на этом дурацком марше? Ну, еще из-за того…
Орлов строго шикнул на него:
– Помолчи, пожалуйста, сейчас не до твоих стратегических разглагольствований. Наслушался моего крамольного братца и болтаешь, сам не ведая, что за сим может воспоследовать. Лучше бы об овсе побеспокоился, лошадей завтра нечем будет кормить, а значит, и не на чем будет ехать.
Андрей Листов нахмурился. Он был немного моложе Александра и привык считаться с ним, как со старшим, еще с поры, когда они вместе потрошили чужие сады, или озоровали в степи с чужими косяками лошадей, или гонялись за «чужими» ребятами, приходившими на станичные гульбища из других станиц и хуторов, но то было так давно… А Александр все еще считает его все тем же Андрюшкой Листовым, которому скажи: прыгай в воду за здорово живешь, лишь бы твои дружки уважали тебя, – и он прыгнет. В местную речку, по крайней мере, прыгал. Но ведь Андрюшки Листова давно уже нет, а есть Андрей Павлович Листов, с помощью Самсонова в свое время – инженер-технолог, только что окончивший Новочеркасский политехнический институт, и вот теперь – офицер царской армии, которую не очень-то любит.
Со стороны шагавших возле орудий солдат донеслось:
– …Да-а… А у нас однова дня счудилось такое, что не приведи господь и во сне узреть: Баба Яга прикатила в избу на метле.
– Так-таки всамделишная и прикатила? – насмешливо спросил седоусый солдат.
– Вот те крест святой – не брешу, – перекрестился рассказчик, маленький солдатик с рыжей бороденкой.
Александр незлобиво сказал солдатам:
– Братцы, помолчите немного, – а Андрею Листову негромко добавил: – Езжай к своим. Пулеметы держи, на всякий случай, в боевой готовности: подходим к границе Восточной Пруссии, а это означает, что всякое может приключиться: аэроплан, например, налетит разведывательный или еще что.
Андрей Листов понял его по-своему и сказал:
– Понимаю: не место, не время слушать неуставные рассуждения, – И продолжал: – Черт с тобой, я в наставники тебе не навязываюсь. Да и какой я наставник тебе, по личному приказанию Жилинского – командиру батареи? Впрочем, расчеты я тебе смог бы сделать быстро, с математикой у меня была дружба…
– Поручик Листов, оставьте меня в покое наконец, – оборвал его Александр.
Андрей Листов улыбнулся, покрутил свои усики и качнул головой лихо и беззаботно. «Эка глупая башка!» – готов он был воскликнуть, но ничего не сказал, а присоединился к строю своих однополчан-офицеров, но потом все же подъехал к пулеметам и что-то стал колдовать там.
Орлов косо посмотрел на его бравый вид, даже немного наигранный, и оглянулся назад: все ли там в порядке? Не застряли ли орудия в этих колдобинах? Но ничего тревожного позади, на батареях, не было, и он погрузился в думы: хватит ли зерна для лошадей, пока подоспеют обозы, удастся ли сегодня накормить людей горячей нищей, и насколько еще хватит сухарей, и подвезут ли снаряды, если придется столкнуться с противником раньше времени, возле Млавы, например, которую он на днях занял и к которой направлялись части первого корпуса и обе кавалерийские дивизии левофланговые, в том числе и шестая.
И решил: надо послать кого-нибудь в хвост колонны, поторопить кухни, и, послав в хвост колонны взводного, сам поехал вперед осмотреть дорогу и забеспокоился: впереди были сплошные выбоины, наполненные дождевой водой, которую еще не успело испарить солнце.
Вернувшись к батарейцам, сказал командиру первого орудия, чтобы был повнимательней и объезжал колдобины, и продолжал ехать в одиночестве по обочине дороги.
Листов, ехавший со своей пулеметной командой, предавался воспоминаниям:
– …да дед был и не лиходеем, а просто имел дурную привычку носить за голенищем правого сапога плетку-свинчатку. Чуть что не по его – жиганет сей плеткой из-за спины и пойдет себе как ни в чем не бывало, а ты стоишь в смертельном страхе за будущее и думаешь: повторится ли этот дружелюбный акт или бог милует? И даже мало чувствуешь, что там сочинилось на твоей спине, а когда дед удалится – скинешь рубаху, а на ней кровавая дорожка, след дедовой плетки. Это – за яблоки, кои мы вытряхивали из чужих садов. А был и такой случай…
Александру надоело слушать его байки, и он строго заметил:
– Поручик Листов, вы лучше смотрите за пулеметами, чтобы не застряли. Вдруг понадобятся?
Пулеметы, конечно, никому сейчас не понадобятся, армия шла по своей территории, но Андрей Листов все же умолкал, проверял пулеметные повозки и, ничего не найдя плохого, укоризненно косил светлые свои глаза на Александра и некоторое время ехал молча. Однако через несколько минут опять слышался его безунывный голос:
– …А еще вот какой случай был: забрались мы однажды в сад станичного атамана, ну, делаем свое ребячье дело, то есть крушим яблоки и все, что попадется под руку, в ночной темени, и вдруг…
И Александр усмехнулся: речь шла о былых проказах его и его дружков, которыми он верховодил в станице в пору золотой молодости. Отчаянная была орава, не один сад обчищала раньше времени, не одного казака доводила до исступления разбойными набегами не только на сады – это еще куда ни шло, – а на целые косяки дончаков, пасшихся в степи; налетят ребята, поймают пару-две лошадей и айда гонять их туда-сюда аллюром, так что гул стоял в ночной степи и свист соловья-разбойника до самой зари. А потом вручали взмыленных лошадей табунщику, велели ему помалкивать и были таковы. Все, конечно, потом обнаруживалось, и попадало соловьям-разбойникам плетей, как и положено, – подзатыльники в счет не шли.
Но то было так давно… И Александр вспомнил о вещах более близких: о доме, об отце и братьях, о Верочке. Как они там? Живы-здо-ровы? Надо им написать хотя бы открытку. И Надежде написать – как-никак, а супруга… По закону, хотя фактически – плод взаимных ошибок, игра случая. С обеих сторон.
Мария не такая. Эта – нежная, возвышенная. Счастлив будет Николай Бугров, если все у них наладится. А впрочем, вряд ли наладится: первое его предложение она не приняла. Да и характерец у Николая: огонь! Сам сгорит и другого спалит, а Мария не такая, чтоб… «Гм, А какая же?» – спросил он себя в уме и не знал что отвечать. Но одно знал хорошо: «Не про нас, сирых», и почему-то взгрустнул.
У орудий шла незлобивая перепалка:
– Сызнова постромки лопнут. Это ж беда, какие дороги бог удумал на нашу голову!
– Ты бога не замай, односум, а лучше подставляй холку под колесо, – урезонил его степенный голос бородатого казака.
– А что моя холка, бычачья, никак? Это тебе не дроги подваживать, а целую орудию на себе тащить.
Александр оглянулся и увидел: невдалеке застряла в колдобине упряжка первого орудия. Ездовые настегивали три пары лошадей, кричали суматошно, но колеса орудия лишь уходили в песок и жижу все больше, и лошади ничего не могли сделать.
Александр спрыгнул с коня и сказал:
– Вахмистр, возьмите два угона второго орудия и подпрягите к первому. Быстро, не то всю колонну задержим.
Ездовые второго орудия выпрягли лошадёй, завели их к первому орудию, прислуга налегла на колеса:
– Ну, милушка, тронулись с богом!
– Эту милушку покель стронешь с места, и немецкий ероплан пожалует.
– Ероплан, а хочь бы и цаппелин, мы образумим враз, а вот язык твой, парень, не иначе как в замок просится, видит бог.
– На амбарный, батя, пудовый, беспременно, другим не управишься, – шутили казаки.
Александр прикрикнул:
– Прекратить разговоры!.. – И Андрею Листову: – Поручик, остановите пулеметную команду, – не следует отрываться от колонны.
Андрей Листов велел пулеметчикам остановиться, потом подошел к Александру и, указав в сторону нависшей над болотами тучи, негромко сказал:
– По-моему, вон из-за той идиотской тучи выползает немецкий граф цеппелин – его еще никто не видит. Со стороны Млавы или Нейденбурга, очевидно, противник решил разведать, что тут у нас делается.
Александр бросил взгляд в небесную даль, где все более хмурились облака, и действительно заметил там серебристую точку – не понять только было, движется точка или стоит на месте. И подумал: «Вот и начинается война. Для меня, для нашей армии. Как все просто…» – и хмуро сказал:
– Вот и для нас начинается война… Приготовь пулеметы, но не наводи на точку, чтобы служивые не обратили внимания и не устроили паники. Если подойдет ближе – продырявим пулеметами.
– Но он тоже вооружен пулеметами и может наделать бед.
– А мы упредим, – ответил Александр и заторопил прислугу застрявшего орудия: – Живей, живей, друзья, пока новый дождь не собрался.
Ездовые наконец пристроили две пары добавочных лошадей, сели на них и приступили к делу. Послышалось укоризненное:
– Кум Митрий, не давай волю плетке, а давай уму.
– Не вывертывай колеса, за бога ради, прямей держи!
– Не замай спицы, спицы не тронь, а за обод, за обод ее, супротив-вицу! – шумели вокруг, и вскоре орудие наконец выкатилось из глубокой песчаной колдобины и встало на твердый грунт.
И тут раздался визгливый крик:
– Цаппелин, братцы! Он весь бомбами напиханный!
На минуту все замерли и обратили взоры на небо, где плыла серебристая сигара – дирижабль с маленькой, длинной гондолой под брюхом. Кто-то бросился прочь с дороги, к леску, что был напротив, но Александр повысил голос и приказал:
– Первое орудие – к бою. Подкопать песок для лафета и угла атаки. Остальным рассыпаться! Разворачивай! – А Андрею Листову бросил: – К пулеметам, Андрей. Мишень отменная, а я бризантными попробую.
– Без приказа?
– Будем ждать приказа – они расстреляют нашу колонну.
Прислуга засуетилась, орудие развернули в считанные минуты, лошадей отвели в сторону, а песок на дороге расшвыряли лопатами так, что ствол орудия поднялся градусов на тридцать.
Колонна солдат рассыпалась по сторонам дороги.
И в это время послышалась нечастая дробь выстрелов с дирижабля. Солдаты и казаки опять шарахнулись по сторонам, но выстрелы не причиняли вреда, и все успокоились.
* * *
Александр смотрел в бинокль на приближавшийся дирижабль и в уме определял: «Дальность – полторы тысячи саженей, высота – триста, скорость – верст сорок. Что ж, попробуем, граф цеппелин», – заключил он и подал команду:
– Первое орудие – поворот влево! Бризантным! Взрыватель дистанционный! Трубка двадцать два! Прицел двадцать! Один патрон – огонь!
Орудие шарахнуло по дирижаблю, шедшему навстречу, однако снаряд разорвался с недолетом.
– Эх, маленько бы еще – и как раз накрыли бы! – сожалел кто-то.
И в это время Андрей Листов застрочил из пулемета, а потом застрочил еще один «максим».
Александр скорректировал:
– Трубка двадцать четыре! Прицел двадцать два! Один патрон – огонь!
Гром выстрела заглушил голоса и надавил на уши, но солдаты и казаки и не замечали это, а смотрели на дирижабль, с которого уже не стреляли, и напряженно ждали, что будет дальше.
И второй снаряд немного не долетел до цели, но дирижабль шел именно к точке, где только что разорвался снаряд, не будучи в состоянии быстро маневрировать, и тогда Александр отдал последнюю команду:
– Три патрона, беглым – огонь!
Орудие выстрелило, облачко разрыва вспыхнуло возле носа дирижабля, и он как бы вздрогнул и наклонился вперед. Второй разрыв снаряда пришелся возле корпуса, у гондолы, и дирижабль разом как бы остановился, подумал немного и пошел в сторону.
– Подшибли, братцы! Ей-богу, не брешу!
– Вывалился один, вывалился, рази его гром!
– А ну, еще разок, пушкари!
– Молодцы-то а какие? – кричали со всех сторон.
Орудие выстрелило еще раз, дирижабль клюнул носом, сморщился в считанные секунды и мешковато и резко устремился к земле.
– Отставить огонь! – приказал Александр и, достав из кармана брюк платочек, утер неизвестно когда выступивший на лбу обильный пот. И странно: ни страха, ни волнения, ни гордости, что он сбил дирижабль, он не испытывал. Наоборот, ему стало даже жалко, что такой серебристый красавец теперь уж никогда не будет летать. А ведь его надо было сделать…
Солдаты и казаки ликовали, обступив прислугу орудия, кидали картузы в воздух, схватили фейерверкера и подбросили его вверх, потом подбросили на руках заряжающего, а кто-то пустился в пляс под собственную музыку-«барыню».
– Вот как стреляют русские, братцы!
Как из-под земли появился черный автомобиль, остановился так резко, что тормоза завизжали, и поднял тучу пыли, и тогда раздался грозный голос командира первого армейского корпуса, генерала Артамонова:
– Кто стрелял? Почему – без приказа? Своеволие! Анархия!
Александр выступил вперед, ответил:
– Я приказал, ваше превосходительство. Докладывать было некогда, дирижабль мог наделать много бед, – у него пулеметы.
– Я – не о пулеметах. Я спрашиваю, почему не доложили, почему не испросили положенного разрешения? При таком самовольстве вы все припасы расстреляете, пока начнутся военные действия корпуса.
Андрей Листов смотрел на Александра и как бы говорил: «Ну, что я тебе сказал? Ему важно, чтобы доложили, а то, что солдат могли покосить, – это ему не столь важно».
Александр стоял мрачный, решительный и чувствовал, как под правым глазом бьется жилка-тик, и готов был ответить генералу далеко не по уставу, а там – будь что будет, но сдержался и сказал:
– Ваше превосходительство, дирижабль шел параллельно колонне войск и мог безнаказанно косить…
– Молчать! – тряся окладистой черной бородой, повысил голос Артамонов. – Доложите своему комэндиру, что я арестовал вас на пять суток!
– Слушаюсь, – козырнул Александр.
Прискакал начальник Шестой кавалерийской дивизии, генерал Рооп, услышал такие слова и сказал Артамонову:
– Ваше превосходительство, я полагаю, что батарейцы поступили правильно, иного…
– Иного, генерал, вы ничего мне более не соблаговолите доложить? – прервал его Артамонов, покраснев, как болгарский перец, и надув пухлые щеки так, что правый седой ус вытянулся и прилип к лицу. – Сколько патронов израсходовано, штабс-капитан?
– Два – на пристрелку, три – в цель.
– Гм. Недурно.
Все стояли навытяжку и растерянно смотрели то на командира корпуса, то на начальника дивизии, явно недовольного этим инцидентом, и никто не обратил внимания, что невдалеке от дороги, возле леска, остановились еще два автомобиля и из них вышли генералы в походной одежде. Заметили лишь тогда, когда шофер переднего автомобиля «роллс-ройса» надавил клаксон и дал сигнал: мол, командующий же приехал, а вы там римский форум устроили.
И тогда Артамонова как ветром выдуло из автомобиля, а Рооп спрыгнул с коня, и повеселевший Александр властно сказал:
– Батарея, смирно-о! Равнение – направо! Перед нами – командующий!
Артамонов только искоса посмотрел на него и ничего не сказал, но Александр понял, что он хотел сказать: «Ну, милостивый государь, это вам так не пройдет. Подавать команду раньше, чем ее подаст старший по чину… Безобразие!»
От автомобиля, медленно и устало ступая по песку, шел командующий армией генерал Самсонов и исподлобья недобро посматривал на Артамонова и на Рооп а, видимо поняв, что они разносят батарейцев. Артамонов стоял навытяжку и, едва Самсонов приблизился, отрапортовал:
– Докладываю, ваше превосходительство, что вверенный мне…
Самсонов прервал его не очень любезно:
– Я все видел, генерал, молодцы артиллеристы. Сшибать такую махину полевым орудием, не предназначенным для воздушных целей, – выше всяких похвал. – И поблагодарил артиллеристов: – Спасибо, братцы! Благодарю за доблестную службу!
Батарейцы с удовольствием ответили хором:
– Рады стараться, ваше превосходительство!
– Кто же это из вас измыслил стрелять из орудия? Беспрецедентный случай, – продолжал Самсонов и, увидев Александра, сказал: – Я так и понял: штабс-капитан Орлов продолжает стрельбы по воздушным мишеням из трехдюймового орудия, как о том мне говорил генерал Покотило Василий Иванович, когда я ехал с Кавказа. Что ж, штабс-капитан Орлов, рад засвидетельствовать, что Василий Иванович не ошибся в своих восторгах по вашему адресу. Поздравляю вас от себя и полагаю, что и главнокомандующий фронтом сделает то же. Цеппелин – это не полигонный Змей Горыныч.
Александр благодарно ответил:
– Рады стараться, ваше превосходительство. Прислуга орудия оказалась весьма грамотная и расторопная.
Самсонов пожал его руку вопреки обыкновению и продолжал:
– Прикомандировываю вас к моему штабу офицером связи при командующем. Полагаю, что главнокомандующий фронтом, при коем вы состоите, не будет в обиде на нас. А теперь объявляю вам, что представляю к награждению орденом святого Георгия-победоносца четвертой степени.
У Александра дух перехватило. Только что был разнос со стороны командира корпуса, и вот – такой оборот. И, сдерживая волнение, произнес почти скороговоркой, покраснев, как барышня:
– Благодарю, ваше превосходительство, но я полагал… Простите, что не по-уставному. Я полагал, что исполнил свой долг и еще не заслужил такой чести, виноват. Батарейцы это, ваше превосходительство…
– Заслужили, штабс-капитан, и скромность здесь ни к чему. Здесь – война, и вы как раз и воевали. А батарейцев своих, младших чинов и офицеров, представьте к награждению сегодня же. И прощайтесь, – сегодня вы должны быть при штабе армии.
– Слушаюсь.
И Александр представил Андрея Листова, пулеметчика первый номер, командира орудия, фейерверкера, заряжающего… Самсонов поблагодарил всех и сказал, обращаясь к Артамонову и Роопу:
– Гордитесь, господа, своими офицерами и нижними чинами. Это – цвет нашей армии. Прошу представить мне список для награждения Георгиевскими крестами и медалями святой Анны.
Артамонов совсем был подавлен и не знал, куда смотреть и что говорить. Ах, какую он ошибку совершил, разнося батарейцев! Но делать было нечего, об ошибке, бог дал, речь не идет, и он с готовностью козырнул и произнес чеканно, будто заготовил фразу еще с утра:
– Преисполнен глубочайшей благодарности к вам, ваше превосходительство, за столь лестные слова, сошедшие с ваших уст, и столь высокие награды вверенным мне офицерам и нижним чинам.
Рооп еле заметно улыбнулся, как бы говоря: «Хитер и ловок, старый лис», и в свою очередь сказал:
– Счастливы слышать, ваше превосходительство…
Самсонов прервал его:
– Достаточно, господа. Прошу доложить, как обстоит с продовольствием и фуражом. Давно люди ели горячее?
Артамонов, как старший, ответил немедленно, без запинки:
– Корпус накормлен, ваше превосходительство, лошади обеспечены овсом, как и положено, в должной мере и степени.
Рооп молчал. «Накормлены… А горячей пищи не было со вчерашнего дня, так как обозы и кухни отстали на целый переход», – подумал он, но молчал.
И Орлов молчал, и другие, – стоит ли портить все из-за каких-то щей или каши?
– А как вы полагаете, генерал Рооп? – допытывался Самсонов, недовольно нахмурив густые темные брови: явно не удовлетворен ответом Артамонова.
– Шестая, равно как и пятнадцатая, кавалерийская дивизия не видела горячего со вчерашнего вечера. Овес лошади доедают. Я послал своих интендантов к обозам, быть может, поторопят, хотя это – двадцать верст.
Самсонов стал темнее тучи, опустил голову и, стрельнув в Артамонова злыми глазами, сказал, обращаясь как бы к Александру:
– Штабс-капитан, прошу вас скакать в хвост колонны к полковнику Крымову – он там хлопочет – и передать ему, чтобы поторопил обозы всех разрядов. – Он погладил рукой по стволу орудия, из которого стреляли, и продолжал: – Хорошо придумали батарейцы. Шрапнелью надежнее, конечно, впредь не будут соваться с такой мишенью. Наглецы.
– Разрешите исполнять ваше приказание, ваше превосходительство? – спросил Александр. – Поставлю орудие и поскачу.
– Ставьте. А поскачете, когда приведут пленных, коих определенно уже захватили наши, – я послал наряд, – сказал Самсонов.
Александр скомандовал:
– Разворачивай вправо! Лишние угоны убрать!
Самсонов наблюдал, как ставится орудие на место, в строй, как прислуга четко, без суеты и даже степенно делает свое дело, и негромко говорил Артамонову и Роопу:
– Видите? Без шума, без суеты. Если так будет и на позициях, да еще будет такая же меткость стрельбы, мы с вами, господа, можем быть спокойны.
И пошел к другим упряжкам и орудиям, к пулеметным пароконным упряжкам, рассматривая казаков и солдат, щупая бока лошадей, заглядывая в зарядные ящики, как будто снаряды подсчитывал, и неожиданно сказал одному солдату, что возился возле лошадей третьего орудия:
– Братец, а покажи-ка мне свои сапоги! Сапоги, подошвы то есть.
Солдат растерялся, но быстро нашелся и сказал:
– А чего их смотреть, ваше превосходительство, как в них чуть душа держится? Как бы дневочку разогрешили – вот тогда они пришли бы в самый аккурат, право слово. По такой по пустыне разве же сапог надолго достанет? Все ведьмы, должно, толкли ее, клятую эту дорогу, своими ступами и нам под ноги кинули, рази их гром.
