Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 64 страниц)
Орановский именно так и понял его и сказал не очень тактично:
– Его превосходительство Александр Васильевич в чужом глазу видит соломинку, а в своем…
Самсонов резко прервал его:
– Я не соломинки или бревна приехал сюда считать, генерал Орановский. Я приехал единственно ради того, чтобы сказать главнокомандующему, не пожелавшему выслушать меня в телефон…
Теперь Жилинский прервал его:
– Я был весьма занят, Александр Васильевич, но дело не в этом. Дело в том, что вы, простите, ломитесь в открытую дверь, а именно: первая армия наступает непрерывно и идет на сближение с вашей армией. Противник отступает тоже непрерывно и норовит уйти за нижнюю Вислу. Ваша задача с Ренненкампфом: вам надлежит поскорее перехватить пути отхода противника, а Ренненкампфу – поскорее настичь его с тыла. Штаб уверен, что вы, наши доблестные военачальники, преуспеете и исполните свой долг перед престолом и отечеством, ибо сил у вас вполне достаточно.
Орановский добавил уже категорически:
– Но для сего командующим обеими армиями надлежит выполнять директивы ставки фронта и верховного главнокомандующего с наивозможной точностью и наибольшим рвением. А не дискутировать по поводу каждого приказа штаба фронта.
Самсонов все время ходил и молчал. И думал: напрасно он приехал сюда, напрасно терял время на споры в телефон, сейчас напрасно написал рапорт-письмо на имя великого князя, – все напрасно. И ему хотелось хлопнуть дверью этого роскошного кабинета, где можно было разве что делать столичные салонные приемы, но никак не решать вопросы войны. Ибо он видел ясно: он лишь числится командующим, но фактически армией не может распоряжаться так, как считает необходимым. И должен повторять в приказах то, что говорят свыше. Не считаясь с ним и его мнением. С самых первых дней войны. И с первых дней войны вынужден обманывать себя и армию.
И наконец произнес с полной безнадежностью:
– Значит, господа, все остается так, как и было.
– Все как было, – поспешно ответил Орановский, но увидел, что главнокомандующий неодобрительно посмотрел на него, нахмуренно и зло, и поправился: – Та есть остается в силе директива ставки.
– Из-за которой я приехал.
– И потеряли драгоценное время, – назидательно заметил Орановский.
Жилинский встал из-за стола и как бы заключил разговор, сказал кратко и мрачно:
– Направляйте корпуса, кроме первого, который по повелению верховного остается в районе Сольдау, на скорейшее соединение с первой армией… И не задавайте труса после допроса каждого пленного.
У Самсонова тонкий нос побелел от негодования, глаза засверкали, и он готов был наговорить дерзостей, однако перед ним был главнокомандующий фронтом, сослуживец по японской кампании, и он горько произнес, считая по пальцам:
– Первая директива ставки была: направить вторую армию на Зенсбург – Растенбург; вторая – направить армию на Алленштейн – Зеебург, то есть западнее на два перехода; третья – направить армию на Алленштейн – Остероде, еще западнее на три перехода, хотя Жоффр тоже советовал вам идти с юга именно на Алленштейн. Но вы согласились со мной лишь через неделю. Скажите, ваше превосходительство, вы могли бы командовать армией при таких разноречивых условиях, когда приходится по три раза на день менять направление движения корпусов и дивизий? – спросил он вроде бы спокойно и сказал горячо, резко: – И после этого позволяете себе называть меня трусом? Но в таком случае как прикажете назвать неспособность штаба фронта заставить Ренненкампфа воевать, а не бахвалиться перед газетчиками, как они мне говорили, своими успехами, к которым, как я сказал, он не имеет никакого отношения? Да поймите же вы наконец: если первая армия не будет наступать энергично – противник переформируется и нападет на вторую армию, как очень угрожающую его тылам. При ослабленном, после изъятия второго корпуса, нашем правом фланге и запрете мне распоряжаться первым корпусом, да еще таком неспособном его командовании, – я не уверен, что справлюсь с атакой противника, если она последует. А теперь судите меня, как вам угодно. Я сказал штабу, что полагал за должное сказать.
Он взял фуражку, но не попрощался, а подошел к раскрытому от духоты окну и незаметно приложил руку к груди, – прижало сердце.
Жилинский, и без того всегда мрачный и нелюдимый, пришел в негодование: так несоответственно вести себя, так неподобающе разговаривать с главнокомандующим, да еще жаловаться великому князю, – нет уж, увольте, такого он, главнокомандующий, не потерпит.
И ему хотелось сказать Самсонову: «Это – ни на что не похоже, милостивый государь. Я делаю вам порицание и требую, да, да, категорически требую действовать в полном соответствии с моими директивами! В противном случае я доложу великому князю». Но он понимал: великий князь спросит у Янушкевича, в чем дело, а Янушкевич приглашал Самсонова на должность командующего и конечно же не даст его в обиду.
И сменил гнев на милость, и сказал довольно примирительно:
– Успокойтесь, Александр Васильевич. И побойтесь бога – так говорить. Ставка фронта всего только хотела вашей доблестной армии наибольших успехов в уничтожении противника и очищении от оного Восточной Пруссии и скорейшей атаки Берлина. Это – повеление государя и волеизъявление великого князя, кои нам с вами надлежит исполнять с наибольшим усердием и прилежанием. Ну, ставка немного разошлась с вами в выборе путей атаки и направления марша корпусов, но ведь теперь мы исправили это.
Он прошелся по зеленому ковру в дальний угол кабинета, постоял там немного, потом вернулся к столу, но не сел, а остался стоять за ним и примирительно произнес:
– Давайте посидим и подумаем, что нам с вами следует делать завтра. И попьем чайку. Прошу, – указал он на глубокое вольтеровское – как в генеральном штабе было – кресло.
Самсонов глухо, стоя возле окна, произнес:
– Я настаиваю, ваше превосходительство, на увольнении меня от командования армией. Я – не Ренненкампф, барон и немец, и со мной можно не считаться… Шейдемана назначьте на мое место, немца, а я пойду на его место, командиром второго корпуса, – неожиданно сказал он.
Орановский приглушенно воскликнул:
– Александр Васильевич, ваше превосходительство, опомнитесь, что вы говорите?!
Самсонов не ответил и, подойдя к столику, на котором стоял графин с водой, высыпал на язык порошок и запил сельтерской.
Орановский умоляюще посмотрел на Жилинского и как бы говорил: «Да уймите же вы наконец, ваше превосходительство, этого безумного человека! Он накличет такую беду на наши головы, что нам их и не сносить!»
Но Жилинский стоял за столом и не обращал внимания на его взгляды. И думал: «За одни эти слова, генерал Самсонов, вы можете быть уволены в отставку в двадцать четыре часа. Государем. А если о них станет ведомо государыне – то и в двадцать четыре минуты. Великий князь, не любящий царицу и всю ее немецкую партию, конечно, не согласится на вашу отставку по этой причине, но царь есть царь».
Вслух же он сказал как бы Орановскому:
– Наш высокоуважаемый Александр Васильевич явно не в духе: в телефон отчитывал вас, а теперь отчитывает нас обоих да еще Ренненкампфа присовокупил. – И спросил Самсонова: – Так уже это надобно, Александр Васильевич? У каждого из нас есть свои слабости, в том числе есть они и у Ренненкампфа.
Самсонов уставшим голосом сказал:
– Ну, что ж? Я сообщил вам все, ваше, превосходительство, ради чего прилетел. Мне остается лишь просить вас позволить штабс-капитану Орлову вручить лично великому князю мой пакет на его имя. И если вы разрешите, ваше превосходительство…
Он косо посмотрел на Орановского и умолк, а когда Орановский, налившись темной кровью, понял, что его просят уйти, и ушел, так как Жилинский не удерживал его, – Самсонов продолжал:
– Я понимаю, Яков Григорьевич, союзный договор, личные отношения, но, ради бога, не забывайте при всем этом России, отечества, русских солдат и офицеров, ценой жизни которых мы спасаем от катастрофы военного инженера в роли главнокомандующего французскими войсками, генерала Жоффра, и его английского коллегу, фельдмаршала френча. А они-то не очень спешат помогать нам, хотя знают, что у нас недостает тяжелых орудий, орудийных патронов, винтовок, гранат, а у них всего этого – избыток. Я знаю: Жоффр – ваш личный друг, как и друг великого князя, и я не имею желания даже намекать, что ваша дружба – не достойна уважения. Я всего только говорю: нам следует защищать свою землю, свою отчизну, в первую очередь, и уж, во всяком случае, следует делить невзгоды поровну, как союзники, а не за счет только одной стороны, что у нас и происходит вопреки конвенции Обручева, бывшего начальника генерального штаба России…
Жилинский подумал: «И этой вашей фразы вполне достаточно, генерал Самсонов, чтобы государь уволил вас с должности, равно как и великий князь, в считанные часы, но бог с вами, быть может, вы немного и правы».
Вслух же недовольно заметил:
– Вы так говорите, Александр Васильевич, как будто мы стоим с вами на краю пропасти. А между тем побеждаем пока мы, с божьей помощью.
Самсонов недоверчиво посмотрел в его хмурое лицо и спросил:
– Доверительно, Яков Григорьевич?
– Слушаю, Александр Васильевич.
– Мы проиграем кампанию, – как обухом по голове хватил он, так что у Жилинского подпрыгнул правый обвислый ус.
– Как?! – произнес он в крайнем изумлении и настороженно посмотрел на раскрытые окна, но возле них никого не было видно.
– Как проиграли на Киевских играх, – ответил Самсонов и тут же отметил: «Не поймет и обидится».
Жилинский не обиделся, Жилинский возмутился и, чтобы не накричать, прошелся туда-сюда по кабинету и спросил:
– И какая может быть связь между учебными играми в Киеве на картах и – нашими с вами разговорами?
– Связь самая прямая: мы упустили восьмую армию на Киевских играх три месяца тому назад, но сделали вид, что пленили ее. Три дня тому назад мы действительно одержали тактическую победу над ней, но упустили ее стратегически. Наши киевские восторги, прошу простить, повторяются и сейчас. Но от этого противник не перестал существовать, – говорил Самсонов, а когда сказал – подумал: «А для чего я втолковываю все это бывшему командующему этим же фронтом на Киевских играх и настоящему главнокомандующему? Чтобы обострить еще более и без того обостренные отношения? Глупо».
– Но если вы правы, то вы же, мой друг, и повинны в этом! Ибо вы тянулись на перекладных, а тем временем Ренненкампф закончил сражение. Поторопись вы войти в Восточную Пруссию и направиться наперехват восьмой армии раньше, – ее уже не существовало бы. Так что, батенька Александр Васильевич, неча на зеркало пенять, простите великодушно, – укорил Жилинский и сделал несколько шагов возле стола.
Самсонов надел фуражку, приладил ее получше, словно в аэроплан хотел садиться и боялся, что ее сорвет ветер, и негромко и печально сказал:
– Но вам ведь ведомо, что штаб Варшавского округа, в коем мы оба служили, планировал начать наступление силами именно второй армии, чтобы она могла соединиться с первой и атаковать потом противника разом. Однако вы начали наступление силами одной первой армии, а теперь оставляете вторую армию наедине с восьмой армией, прекрасно вооруженной во всех отношениях. Что ж? Мы будем сражаться до последнего, но… Не хочу быть плохим пророком…
Жилинский со сдержанным раздражением сказал:
– Вы знаете, что в Знаменском дворце, у великого князя, я и Янушкевич буквально угораривали его высочество не спешить с началом наступления, пока армия не сосредоточится на исходных рубежах со всем необходимым для наступления, но на великого князя действовал государь, на государя – французский посол Палеолог, а на того – Пуанкаре, конечно. И великий князь торопил всех. А что же теперь-то спорить? Теперь следует воевать, мой друг. Притвица мы побили, бог дал, теперь давайте бить Гинденбурга, а там – посмотрим, что делать дальше…
И тут Самсонова дернула нелегкая сказать:
– Побили, но разбили ли?
Жилинский подумал: «Опять – за свое», – и досадливо произнес:
– Но ведь не я же отдал приказ об отступлении за Вислу?
– Это была ошибка. Гениальная ошибка Притвица, – сказал Самсонов.
Жилинский широко раскрыл глаза и не знал, что и ответить на это. Одно он мог сказать с полной определенностью: «Вы сошли с ума, генерал Самсонов», но так говорить было бестактно, и он назидательно, как старший по положению, решил поправить Самсонова:
– Ну, и упрямец же вы, однако, простите великодушно. Притвиц принужден был отступить, теснимый нашей первой армией. О какой ошибке в его действиях можно говорить? Вздор же это!
Самсонов подумал: да что у него, у Жилинского, голова дубовая, коль он не может понять сих элементарных вещей? И настойчиво повторил:
– Притвиц допустил гениальную для Жоффра ошибку, отдав приказ о прекращении Гумбиненского сражения и об отходе за Вислу, и Мольтке именно поэтому вынужден, на всякий случай, передислоцировать с запада несколько корпусов на восток. Но тем самым он нарушил всю дислокацию и все планы. войны германской армии на западе.
– А мы именно этого и добиваемся, чтобы Мольтке снял с запада несколько корпусов и тем облегчил положение наших союзников и оборону Парижа, если не его спасение!
– Да. Мы этого желаем, – без восторга повторил Самсонов, будто и не интересовался этими словами Жилинского, и продолжал: – Но, ослабляя ударные армии Клука или Бюлова или кого там еще, Мольтке тем самым предоставляет Жоффру возможность вздохнуть, а затем контратаковать противника и отбросить его. Вы догадываетесь, Париж будет спасен. И вы еще догадываетесь, что вся война может принять совсем иной оборот, и Мольтке уже воюет на два фронта, на Западном и на Восточном, что Германии не под силу – она задохнется.
Жилинский еще не очень-то понял значение слов Самсонова и воскликнул:
– Ну, туда ей и дорога! Надо молить бога, чтобы они сделали это возможно скорее и чтобы кайзер оставил наконец мечту о разгроме сначала Франции, затем России. Нам именно выгодно, чтобы война протекала на обоих фронтах, ибо что русскому здорово, то немцу – смерть. Что же тут гениального свершил Притвиц?
– Спасая восьмую армию и снимая с запада корпуса для ее подкрепления, Мольтке теряет Париж. Это и сделал Притвиц своей ошибкой, – заключил Самсонов так уверенно и спокойно, как будто лекцию читал перед новочеркасскими кадетами.
Жилинский поднял свои вечно нахмуренные светлые брови, посмотрел на него с явным любопытством и, откровенно сказать, даже с тайной завистью и подумал: «А голова-то светлая. И даже, если хотите, думающая оригинально: Мольтке действительно мог испугаться паники, которую устроил ему Притвиц после Гумбинена, и решил усилить восьмую армию. За счет западного театра. В ущерб своим же замыслам – поскорее покончить с Парижем…»
– Не будем гадать, о чем печется Мольтке и почему присылает, по вашим сведениям, – подчеркнул он, – свежие корпуса с запада. Но если присылает, значит, надеется и без оных взять Париж. А сие может означать, что нам долженствует со всем рвением и наивозможно скорее атаковать Берлин. Вот тогда-то Мольтке принужден будет действительно снять для защиты своей столицы не корпуса, а армии. В этом будет спасение наших союзников, – нравоучительно заключил он.
Самсонов возмутился: «Это же – бедствие! Русские военачальники пекутся о столицах своих союзников куда больше, чем о собственной, чем о своей земле, о своих солдатах!»
Но он понимал: не здесь и не ему должно вести об этом споры, да и бесполезны они, ибо конвенция с Францией утверждена высочайшим именем государя и ни один человек в России не может ни обсуждать, ни оспаривать ни одной ее буквы. «Так не лучше ли вообще об этом не думать и не навлекать на себя упреки в своеволии, в анархизме, а то, не дай бог, еще и в крамоле?» – рассуждал он и сказал:
– Мне пора, ваше превосходительство. Разрешите узнать, что же ставка намерена предпринять в ответ на мои просьбы? Второй корпус генерала Шейдемана вы можете вернуть мне?
– Он переведен в первую армию повелением верховного главнокомандующего, – сухо ответил Жилинский.
– Недостающую третью гвардейскую дивизию вы можете вернуть в двадцать третий корпус генерала Кондратовича?
– Она нужна первой армии для защиты Гродно. У вас остается Кексгольмский полк.
– Первый корпус я могу посылать севернее Сольдау, в случае необходимости?
– Он подчинен лично великому князю, а оный запретил пользовать его по нашему усмотрению.
– Значит, и о смене Артамонова невозможно говорить?
– Нет.
– И Благовещенского? – продолжал Самсонов, все более теряя терпение.
И тут потерял терпение сам Жилинский и грубо ответил:
– Ваше превосходительство генерал Самсонов, у меня – не цейхгауз генералов, к тому же ни одного командующего корпусом и дивизией я не могу уволить с должности без повеления великого князя.
Самсонов туже надел фуражку, поправил ремень на кителе и попрощался:
– Прощайте, ваше превосходительство Яков Григорьевич. Больше мы не увидимся.
И пошел, оставив Жилинского в полном недоумении и даже некоторой растерянности.
Жилинский прошелся взад-вперед по кабинету, потом позвал Александра и сказал:
– Штабс-капитан, завтра рано утром вылетайте в район действий первой армии и поищите противника. Можете прежде навестить Ренненкампфа и осведомиться у него, где он видит противника, коль утверждает, что преследует его. А когда приедет великий князь, вручите ему пакет от Александра Васильевича, – он просил меня об этом.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – ответил Александр.
– Впрочем, пакет вручать его высочеству не надо. Великий князь уволит генерала Самсонова…
Александр подумал: да, уволит…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Жилинский был раздражен: Самсонов вздумал поучать его, главнокомандующего фронтом и бывшего начальника генерального штаба, уму-разуму! Да еще стращать всякими страхами возможных неудач кампании. Эка провидец сыскался! Нет, батенька Александр Васильевич, зазнались вы сверх всякой меры, и, узнай о ваших прожектах великий князь, придется вам возвращаться на Кавказские воды, подлечить нервы, а воевать вместо вас придется другому генералу.
И вслух задумчиво произнес:
– Чего вы испугались, уважаемый Александр Васильевич? Угрозы со стороны первого резервного корпуса Белова, могущего атаковать ваш шестой корпус Благовещенского? Но как же можно атаковать Благовещенского, имея в тылу наш второй корпус Шейдемана? Это же – чистейшая авантюра. Так что вы именно и задаете труса, как я вам и сказал…
Да, началось все хорошо: поражение противника под Гумбиненом на севере Восточной Пруссии, близкое взятие Сольдау, Нейденбурга и Ортельсбурга – на юге. У кого повернется язык сказать, что он, Жилинский, плохой главнокомандующий фронтом? Конечно, если бы Самсонов не тянулся к границе на волнах, – как сказать? Могло статься, что Мольтке вынужден был бы передислоцировать с запада на восток целую армию в видах укрепления Берлина. Но…
– Но я же предлагал вашему высочеству подождать, пока Самсонов достигнет германской границы, а уж тогда атаковать восьмую армию всеми силами наших двух армий. Но вы не соблаговолили согласиться со мной.
Нет, он не прикидывался всезнайкой, а говорил так потому, что хорошо запомнил военную игру в Киеве как главнокомандующий Северо-Западным фронтом, он проиграл тогда сражение с германцами в Восточной Пруссии, хотя военный министр Сухомлинов, руководивший игрой, и генерал-квартирмейстер Данилов и написали победный рапорт царю: «Игра дала весьма богатый материал по проверке правильности конечного развертывания и планов ближайших наших действий в случае войны на западных границах». Он знал, что это было далеко не так, и, когда война началась и когда он стал действительно главнокомандующим Северо-Западным фронтом, он решительно выступил против начала боевых действий ранее окончания полного изготовления обеих его армий, Самсонова и Ренненкампфа. Но что он мог сделать, если царь требовал наступления, великий князь требовал наступления и генерал Жоффр требовал, а с генералом Жоффром великий князь подружился на маневрах французской армии два года тому назад и был награжден там почетным значком французской армии, который носил сейчас как дорогую реликвию.
И – самое главное: требовал президент Пуанкаре в бытность в Петербурге перед войной.
Янушкевич рассказывал, как Палеолог тогда приступил в Знаменском дворце с ножом к горлу великого князя в первые часы войны и домогался:
– Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?
Великий князь помпезно ответил:
– …Может быть, я даже не буду ждать того, чтобы было окончено сосредоточение моих войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, я начну нападение. Это случится, вероятно, четырнадцатого августа по европейскому календарю.
То есть через две недели после начала мобилизации. А по планам развертывания России требовалось шесть недель для окончания ее в ближайших военных округах, а вместе с Сибирскими и Туркестанскими округами – два с половиной месяца.
Часом раньше Палеолог был у царя в Петергофе и требовал от него того же:
– Французской армии придется выдержать ужасный натиск тридцати пяти германских корпусов. Поэтому я умоляю ваше величество предписать вашим войскам перейти в немедленное наступление, иначе французская армия рискует быть раздавленной – и тогда вся масса германцев обрушится против России.
Царь тогда ответил:
– Как только закончится мобилизация, я дам приказ идти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможной силой. Вы, впрочем, знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией.
Жилинский тоже хотел помочь Жоффру и его армии, ибо, будучи начальником генерального штаба, сам редактировал союзный договор с Францией, в первой статье которого было записано:
«Если Франция подвергнется нападению Германии или Италии, поддержанной Германией, Россия употребит все свои наличные силы для нападения на Германию».
То есть Россия прежде всего и ранее всего гарантировала поддержку Франции в случае нападения Германии, а не наоборот. И лишь далее следовало ответное обязательство Франции:
«Если Россия подвергнется нападению Германии или Австрии, поддержанной Германией, Франция употребит все свои наличные силы для нападения на Германию».
Жилинский хорошо помнил, как великий князь говорил в своем огромнейшем кабинете, в Знаменском дворце, на совещании командующих армиями:
– Господа генералы, германские армии непременно устремятся в рельгию, чтобы завернуть свой правый фланг и атаковать никакими фортификациями не защищенный Париж. Не скрою от вас, что правительство нашей доблестной союзницы намерено объявить Париж открытым городом. Государь повелел мне прийти на помощь нашей союзнице незамедлительно и, уничтожив германскую армию в Восточной Пруссии, очистить путь моим доблестным войскам на Берлин.
– Сколько выставила Германия против союзников? – спросил великий князь, не обращаясь ни к кому конкретно.
Ответил Данилов, генерал-квартирмейстер ставки верховного, подойдя к огромной карте, лежавшей на таком же огромном столе:
– Сейчас против Франции действуют миллиона полтора солдат и не менее пяти тысяч орудий всех калибров, а скорее всего – более пяти тысяч.
– А в Галиции сколько может быть выставлено против нас австрийских солдат и орудий? – продолжал великий князь.
– В Галиции против нас может быть выставлено свыше восьмисот тысяч солдат…
– Сколько можем выставить мы? – допрашивал великий князь и нанес на карту названные Даниловым цифры.
– Семьсот тридцать четыре батальона и шестьсот три эскадрона, при двух тысячах шестистах шестидесяти семи орудиях, – ответил Данилов, не задумываясь.
Жилинский тогда искренне пожалел Янушкевича и готов был сказать ему: «Да уймите же вы этого наглеца! Вы же – начальник штаба ставки верховного, а не писарь генерал-квартирмейстера!»
Янушкевич, изящный и даже немного кокетливый, наблюдал за всем происходящим с олимпийским спокойствием и влюбленно следил за худым, заросшим небольшой бородой, продолговатым лицом великого князя, готовый, кажется, предупредить малейшее его желание, и вовсе не обращал внимания на своего подчиненного. Но великий князь ламетил мрачный взгляд Жилинского и нетерпеливо спросил:
– Вы не согласны с данными генерала Данилова, генерал Жилинский?
– Никак нет, ваше высочество. У генерала Данилова блестящая память, но дело в том, что полковник Редль, начальник австрийской разведки, у коего мы купили план развертывания австрийской армии, застрелился.
Великий князь был крайне удивлен и спросил:
– То есть вы хотите сказать, что наши предположения о противнике на юго-западном театре могут оказаться не теми, какими мы их представляем?
– На этот вопрос трудно ответить, ваше высочество, но коль Редль покончил с собой, – полагаю, что австрийцы узнали о продаже плана войны с нами, а значит, и могут всо изменить, – ответил Жилинский.
– Когда вам стало это ведомо? И от кого?
– От нашей агентуры – несколько месяцев тому назад. И от полковника Мясоедова. Он просился ко мне, на северо-западный театр, в разведку. Я отказал ему, так как о нем ходят всякие слухи.
Данилов самоуверенно, даже вызывающе, заметил:
– Я этого не предполагаю, ваше высочество. Возможна провокация: Мясоедов часто охотился с кайзером в пограничном районе Палангена, и я предполагаю…
И великий князь пришел в негодование.
– Меня не интересует, что вы предполагаете, – оборвал он Данилова. – Меня интересует дислокация сил противника на юго-западном театре, а оная, оказывается, вам совершенно неведома. Как я буду концентрировать мои войска? Куда их направлять? – И обратился к скромно стоявшему в стороне главнокомандующему юго-западным театром Иванову: – Что вы можете сказать мне по этому поводу, генерал Иванов?
Иванов пригладил свою расчесанную надвое большую роскошную бороду, пожал плечами и ответил неуверенно:
– Трудно что-либо возразить Якову Григорьевичу, ваше высочество, но к его словам безусловно следует прислушаться и проверить местоположение противника у границы.
– Проверьте и доложите мне.
– Слушаюсь.
– А вам, генерал Данилов, я делаю порицание за то, что вы строите план нашей атаки австрийцев на сомнительных данных, – сделал великий князь выговор Данилову.
Янушкевич торжествовал: так поддеть Данилова, которого и он недолюбливал, мог не всякий, однако Данилов нисколько не смутился и продолжал докладывать:
– …Таким образом, на юго-западном театре на данный момент, в пунктах сосредоточения наших войск, имеется пока от четырехсот пятидесяти до четырехсот семидесяти батальонов.
– Четыреста пятьдесят или четыреста семьдесят? – прервал его великий князь.
Янушкевич отчеканил:
– Пока, ваше высочество, на месте сосредоточения имеется всего четыреста семьдесят батальонов.
– Благодарю… Покажите вашу диспозицию, которую мы предпишем командующим театрами.
Янушкевич подошел к столу, на котором находилась карта, взял ее и, поискав глазами, на что ее повесить, не нашел и распустил до самого пола.
Великий князь поднял ее над головой, и она как бы повисла на стене.
Теперь докладывал Янушкевич:
– Западная группа из четвертой и пятой армий, командующие соответственно генералы Зальц и Плеве, здесь присутствующие…
Генералы Зальц и Плеве стукнули каблуками сапог, как бы представляясь, хотя великий князь знал их отлично.
– Садитесь, господа. В ногах правды нет, – бросил он.
Янушкевич продолжал:
– Эти армии будут действовать на театре Люблин – Ковель, общая численность штыков – семь с половиной корпусов, сабель – восемь с половиной кавалерийских дивизий. Это – западная группа, дислоцируемая вот здесь, от Западного Буга до Вислы. Далее: третья армия, командующий генерал Рузский…
Генерал Рузский поднялся, поправив пенсне, звякнул шпорами и кивнул белой, с ежиком, головой, но великий князь сказал:
– Сидите, господа. И можете не вставать.
Жилинский бросил незаметный взгляд на Рузского и вспомнил слова Сухомлинова о нем: мечтал о командовании юго-западным театром или вашим, и я не уверен, что он не отказался от сей фантазии. Демократ и любит болеть всякий раз, когда от него требуется напряжение всех сил.
А Янушкевич совсем вошел в роль и говорил, как будто лекцию читал в академии, – свободно, со знанием дела:
– Оперативно эта армия называется Ровненской, вот здесь ее дислокация, Луцк – Кременец. Состав: четыре с половиной корпуса штыков и четыре кавалерийских дивизии сабель, направлена на Львов. Наконец, восьмая армия генерала Брусилова…
Брусилов поднялся молодо, хотя был старше великого князя, кивнул седой головой, на которой блестели большие залысины, и тотчас сел.
Великий князь служил с ним в петербургской гвардии, был хорошо знаком и тепло спросил:
– Здоров ли мой друг Алексей Алексеевич?
– Вполне, ваше высочество, благодарю, – ответил Брусилов.
– Я рад. Стало быть, повоюем, Алексей Алексеевич?
– Повоюем, ваше высочество.
– Благодарю… Продолжайте, генерал Янушкевич.
Янушкевич продолжал докладывать, а Данилов расправлял нижний конец карты, чтобы виднее было всем, но получалось так, что он изогнулся складным аршином в поклоне перед великим князем.
Янушкевич докладывал:
– …Таким образом, Проскуровская группа, состоящая из четырех с половиной корпусов и трех кавалерийских дивизий, наносит удар группе Кевеса, состоящей из трех корпусов, и выходит во фланг и тыл Львова, в помощь группе генералов Рузского и Плеве, отрезая противнику отход на запад, на Перемышль – Краков, где встречается с четвертой армией генерала Зальца и пятой – генерала Плеве.
Старый Плеве приподнялся и сделал поклон, а Зальц и не поднялся, и не сделал поклона, но великий князь этого не заметил: он смотрел на карту, водил по ней указательным пальцем правой руки и, как бы сам с собой, говорил:
– Заманчиво, весьма заманчиво. А что скажет главнокомандующий юго-западным театром? – спросил он у Иванова, не оборачиваясь.
Генерал Иванов сидел на стуле, как бог Саваоф, и маленькими быстрыми глазами наблюдал за происходящим. Когда великий князь назвал его, он поднялся, подумал немного и ответил:
– Полагаю, ваше высочество, что задача театру разработана превосходно. Если австрийцы не обнаружат нашего развертывания до начала атаки, мы можем нанести удар им неожиданный и тяжкий. А именно: генерал Рузский – в лоб Львову, генералы Плеве и Зальц – с правого фланга, а генерал Брусилов – с левого, при общем направлении на Львов – Перемышль – Краков, а генерал Брусилов – еще и с выходом в собственно Австрию, на Вену.
– Сколько дней вам потребно для подготовления атаки? – спросил великий князь.
