Текст книги "Грозное лето"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 64 страниц)

Сухомлинов между тем на память, будто только что прибыл с театра военных действий, продолжал:

– На седьмое августа Ренненкампф назначил войскам дневку, как я уже сказал, и не знал ничего о характере сражения и о силе его до глубокого вечера, и не смог так или иначе повлиять на его ход и исход. Именно поэтому и получилось так, что в первые часы сражения при Гумбинене некоторые наши части были потеснены противником, а именно: двадцать восьмая дивизия генерала Лашкевича, совершенно разбитая, двадцать девятая генерала Розеншильд-Паулина, хотя поначалу стойко отбила все атаки первого корпуса противника. После неожиданного нападения противника начала отходить и двадцать пятая дивизия генерала Булгакова и тем самым поставила в трудное положение части двадцать седьмой дивизии. Однако эта дивизия – генерала Адариди – не отошла ни на шаг, оказала помощь двадцать пятой и разбила, вернее, расстреляла, совместно с двадцать пятой артиллерийской бригадой и третьим мортирным дивизионом, и почти полностью уничтожила полки противника шестьдесят первый, двадцать первый и сто семьдесят пятый, захватив при этом двенадцать орудий, двадцать четыре зарядных ящика, более тысячи пленных и много иного оружия и снаряжения.

Полностью не принимали участия в сражении наши: вся кавалерия – сто четырнадцать эскадронов, при сорока восьми пулеметах и пятидесяти четырех орудиях, и пятая стрелковая бригада – восемь батальонов, при тридцати двух пулеметах и двадцати четырех орудиях. В итоге – генерал Притвиц-Гафрон вынужден был начать отвод своих обессиленных войск на запад, потеряв в первом корпусе, равно как и в семнадцатом, половину списочного состава. Сейчас в Берлине газеты на все лады пишут, что Притвиц-Гафрон отошел только потому, что с юга начал наступление генерал Самсонов, более опасный для немцев, нежели Ренненкампф. Но это, мягко говоря, суть выдумка. Притвиц проиграл сражение и боялся совсем потерять армию – и приказал начать отход за Вислу. Если бы он выиграл сражение, Самсонов вынужден был бы прекратить наступление, так как один на один ему трудно справиться с Притвицем. И Притвиц проиграл сражение не с Ренненкампфом, а с русскими чудо-богатырями – солдатами, которых вели в бой и которыми достойно командовали русские офицеры. По свидетельству пленных, наши воины расстреливали немцев точным огнем из винтовок и даже орудий, в частности семнадцатый корпус Макензена, на который был обрушен концентрированный огонь русской артиллерии, названной мною выше, так, что шоссе все было завалено немецкими трупами. Судите сами, ваше величество, много ли заслуг принадлежит генералу Ренненкампфу в Гумбиненском сражении.

Сухомлинов умолк и весь напрягся: что скажет теперь государь? Неужели и это не проймет его?

Царь был непроницаем и курил, курил неизвестно какую по счету папиросу, так что в кабинете стало – хоть топор вешай, все заплыло синим дымом. И так продолжалось несколько минут, и можно было уходить, но Сухомлинов знал: уходить нельзя, еще не было никакого разговора о вооружении и о заказах его своим и заграничным фабрикантам.

Наконец царь сказал совершенно равнодушно, словно ничего особенного ему и не говорили:

– Благодарю вас, Владимир Александрович. Я верю вам. А теперь перейдем к тому вопросу, ради которого я пригласил вас с докладом: о снарядах и пехотном оружии.

Сухомлинов осекся. Вот так всегда: какие важные сообщения ни делай – царь и бровью не поведет, будто все, что ему говорят, не имеет к нему никакого отношения. «Как же так, ваше величество? Вас обманывают, вам втирают очки, простите, а вы даже не обратили внимания на то, что вам говорят ваши верные слуги, – что вас окружают враньем и дезинформацией?! Это ужасно, ваше величество. Вы никогда не будете знать, как ведется война».

И взволнованно, умоляюще сказал:

– Ваше величество, государь, я прошу вас, я коленопреклоненно взываю к вашему величеству навестить театр военных действий, – хотел он сказать: «ставку», но не сказал, рискованно, и продолжал: – Присутствие верховного вождя России в армии среди войск еще более вдохновит их на славные ратные дела, смею уверить вас, ваше величество.

Царь сказал совсем официально:

– Благодарю вас, Владимир Александрович… Итак, что у нас имеется из патронов орудийных и винтовочных, равно как и самих орудий и патронов? Вы приготовили надлежащий доклад, о коем я просил вас?

– Так точно.

– Скажите мне кратко, что случилось, что Родзянко наделал такого шума, будто нам уже и стрелять нечем стало?

– И командующие армиями наделали такого же шума, – сказал Сухомлинов. – Каждый требует срочно прислать патронов пушечных и винтовочных столько-то и столько. А про то, куда подевались имевшиеся, никто ни слова не говорит. А между тем на станциях в районе Минска, Варшавы, Барановичей, почти на виду у ставки, лежат горы ящиков с патронами пушечными и винтовочными. Я сам видел, ваше величество.

– Скажите начальнику военных сообщений Ронжину, что я повелеваю ему доставить патроны к месту сражений как можно скорее, – сказал царь.

– Слушаюсь.

– У нас сколько выстрелов имелось на одно орудие? Тысяча? – продолжал он.

– Так точно. Тысяча. На каждое из шести с половиной тысяч орудий.

– А у Франции имелось более, около двух тысяч, кажется?

– Тысяча четыреста. Предполагалось иметь две тысячи, – отвечал Сухомлинов, а сам думал: подбирается к нему лично? Экзаменует, знает ли военный министр свое дело? Но это же наивно в высшей степени, ваше величество. Вы лучше спросите у великого князя Сергея…

– А нам почему нельзя было иметь столько выстрелов? – прервал царь.

– Нельзя было иметь из-за денег, ваше величество. Ибо каждый выстрел стоит двадцать рублей. То есть, если бы потребно было изготовить по тысяче четыреста патронов на каждую пушку, понадобилось бы сто восемьдесят миллионов рублей, чего военному ведомству Дума никогда не дала бы. Два года тому назад военному ведомству было отпущено всего десять миллионов рублей, то есть для изготовления пятисот тысяч выстрелов на все трехдюймовые орудия, то есть по восемьдесят выстрелов на орудие. Смешно сказать, что с таким количеством можно воевать. Вот о чем следовало бы подумать Родзянко. Как говорил наш великий баснописец: неча на зеркало пенять, коли… и так далее, – прокатился Сухомлинов по адресу Родзянко с явным удовольствием.

Царь подошел к столу, записал что-то и спокойно сказал:

– Я ткну его носом в эти цифры при случае. Верноподданного болтуна и пособника крамолы… – И спросил: – А с винтовками что у нас? Куда они подевались, что их требуют командующие армиями?

Сухомлинов, как выученный урок, доложил:

– На двадцатое июля, ваше величество, винтовок всего было у нас четыре миллиона тридцать восемь тысяч двадцать пять единиц вполне исправных, да кроме сего – подлежащих мелкому исправлению сто пятьдесят две тысячи триста семьдесят пять единиц, а всего имелось четыре миллиона сто девяносто тысяч четыреста единиц. Армия к началу войны состояла из миллиона двухсот тридцати двух тысяч семисот тридцати восьми человек, то есть приходилось более чем по три винтовки на человека, включая офицеров. Это и позволило нам продать Болгарии пятьдесят тысяч винтовок и двадцать пять тысяч берданок, Монголии – десять тысяч винтовок, Сербии – сто двадцать тысяч винтовок. Принимая во внимание, что раненые часто оставляют винтовки на поле боя, не говоря уже о потерях в случае смерти нижних чинов, нам пришлось заказать Японии триста тысяч винтовок, ибо союзники отказались удовлетворить наши заказы. Имеют полуторный запас всего, а поделиться с нами не хотят, за наши же деньги, почему и пришлось заказывать еще и в Америке. Три миллиона винтовок.

– В Америке есть наше золото. Не знаете сколько?

– Несколько сот миллионов, ваше величество. Однако без наших техников они вряд ли что сами сделают.

– Ну, за золото они все сделают. Это такие люди. А что наши заводы?

– Мощность всех наших трех казенных заводов выражается в год цифрой в пятьсот двадцать пять тысяч, однако в прошлом году они выпустили всего шестьдесят пять тысяч сорок четыре винтовки. Могут производить в год, при каждодневной работе заводов, семьсот тысяч.

– А как с орудийными патронами?

– Заказали в Канаде двенадцать миллионов выстрелов.

– Благодарю, Владимир Александрович. Если вы приготовили мне доклад Кузьмина-Караваева и письмо великому князю Михаилу в Лондон, я более вас не задерживаю, – сказал царь, но потом неожиданно спросил: – А как вы думаете, Владимир Александрович, графу Иллариону Ивановичу Воронцову-Дашкову под силу будет командовать кавказским театром, если Турция выступит на стороне Германии и нападет на наши кавказские границы?

Сухомлинов понял: отставка. Графу Воронцову-Дашкову. Но кто же будет назначен наместником Кавказа и командующим войсками Кавказского округа? Великий князь Николай Николаевич? Но вслух ответил твердо и уверенно:

– Нет, ваше величество, не под силу. Отстал Илларион Иванович от требований современной войны.

– Благодарю. Я более вас не задерживаю, Владимир Александрович. До свидания, – повторил царь и подал Сухомлинову руку, небольшую, но жесткую, как железо.

Сухомлинов пожал ее своей слегка влажной, мясистой рукой, не успев вытереть ее, так как разговор прекратился вдруг, поклонился и простился:

– До свидания, ваше величество, – и, крутнувшись, как и положено военному, повернулся и пошел к двери широким строевым шагом, так что царь проводил его добрым взглядом исподлобья и качнул головой, как бы говоря: «А вы еще не разучились ходить, как подобает военному человеку, Владимир Александрович. Учитель мой бывший… Взять вас с собой на фронт? Пожалуй…»

А Сухомлинов вышел из дворца, вздохнул так, как будто гору свалил с плеч долой, и подумал: ну, чего ради царь спросил у него о графе Воронцове-Дашкове – яснее ясного. Но неужели дни или месяцы великого князя сочтены и он уедет на Кавказ наместником и главнокомандующим войсками или фронтом? А что ж? Пора. Пока не получилось чего худого на фронте, не дай бог. У Самсонова что-то дальше Сольдау дело не идет. А если Гинденбург, отступая, навалится на правый фланг второй армии? «Благовещенский ведь не устоит…» – подумал он, садясь в черный открытый «роллс-ройс», и боялся ответить себе, что может быть в этом случае…

Боялся, ибо точно знал, что именно может быть…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Царица была расстроена: сегодня ей приснилось, будто она была на фронте и на ее глазах разорвался снаряд страшной силы, а когда дым рассеялся, она увидела на земле царя, окровавленного с ног до головы.

Царица дико вскрикнула и проснулась в отчаянии и в холодном поту. Придя в себя, выпила чаю в постели и быстро ушла в свой дворцовый лазарет, чтобы помочь раненым, только что привезенным с фронта, и ассистировала княгине Гедройц при операции молоденького корнета. Корнет был ранен в живот, и жизнь его была на волоске, но он что-то бормотал в бреду и обещал кому-то, что будет жить долго и счастливо. И назвал имя какой-то «Саши», и стал умолять ее любить его по-прежнему, и обещал вернуться с войны к ней, «Саше» своей, любимой.

Царица рассказала обо всем этом Вырубовой едва не в слезах и горестно заключила:

– …Какое-то наваждение: этот кошмарный сон, потом этот корнет со своей возлюбленной Сашей… Я не могла его слушать и вынуждена была уйти. Умирает, несчастный, а хочет жить и любить свою Сашу, – сердобольно говорила она Вырубовой на французском и тихо вздыхала. – И мне вспомнился наш Саша, генерал Орлов. Будь он жив, он командовал бы сейчас своей бригадой на фронте, и мог быть так же тяжко ранен, и мог бы так же в беспамятстве назвать мое имя. Этого я не перенесла бы, ибо меня еще более возненавидела бы вся Россия. А меня и так многие не любят. Боже, за что меня не любят? За то, что я – немка? Но я – русская царица и беспокоюсь о русском престоле гораздо более всех русских, потому что я – мать пятерых детей русского царя.

Царица жаловалась на судьбу! Можно ли вообразить подобное? – думала Вырубова. Однако же верила ей, и разделяла ее жалобу, и готова была в горло вцепиться каждому, кто мутит душу ее покровительнице. И вместе с тем она ревниво и обиженно отметила: «И мертвого Орлова все еще любите, ваше величество. И говорите об этом мне, хорошо зная, что я любила его, быть может, еще сильнее вас. Это же бессердечно, ваше величество, и жестоко, и я не знаю, чему верить и какие ваши слова принимать за реальность. Сейчас мне жалко вас как женщину, но через минуту вы можете как царица сказать такие слова, от которых кровь застынет в жилах. Ведь не зря же мне говорила московская гадалка, Агриппина: „Помни: если царицу не задушат, она задушит своими тонкими пальцами царя и тебя“. Я тогда чуть в обморок не упала от ее слов. Вы, ваше величество, безусловно, такая и есть, и пальцы у вас тонкие и белые, как голые кости. Ужас! Я всегда боюсь вас, как огня. Царя так не боюсь, хотя он и бывает – зверь».

Царица решила изменить разговор, спросив с преувеличенным любопытством:

– Аннет, а по какому поводу к тебе приезжала племянница Сухомлинова, баронесса Корф? Не роман ли у нее с каким-нибудь раненым офицером? Она была так смущена и растеряна, когда увидела меня и поняла, что я направляюсь к тебе в лазарет, что я догадалась: она испугалась, что ты можешь мне что-либо рассказать о предмете ее увлечения. Не правда ли, это романтично: баронесса Корф – и заурядный офицер?

Вырубова готова была сказать: «У вас это принято: великий князь Михаил и самая заурядная мадам Вульферт, разведенная великим же князем с ее мужем – офицером лейб-гвардии, тайно обвенчалась с Михаилом в Вене, за что вы с царем лишили его всех чинов и имущества и запретили въезд в Россию. Это-то родному брату царя! Ужас! А великий князь, Николай Николаевич, развел Стану-Анастасию с ее мужем и потом сам на ней женился. А великий князь Дмитрий Павлович влюбил в себя бедную девушку, обесчестил ее и затем бросил. А вы отбили у меня моего Сашу и погубили».

– Аннет, ты сегодня что-то не в духе. Или не любишь романтики? Скажи, скажи… – допытывалась царица.

Вырубова едва не воскликнула: «Какая тут романтика, если эта девчонка, Мария, встала мне поперек горла?!» – но не хотела выдавать своих треволнений и кратко ответила:

– Не знаю, ваше величество. Возможно, и роман с кем-либо из офицеров моего лазарета. Баронесса Мария слишком молода и слишком красива, а в лазарете есть интересные офицеры. Но мне кажется, что она какая-то странная: мне даже не представилась, и вообще чего-то у нее не хватает, – повертела она пальцем возле виска.

– И мне показалось, что она странная: смущалась, или растерялась, или боялась, что я о чем-то спрошу особенном, интимном и секретном, и поэтому не хотела называться «баронессой», не желая, видимо, бросить тень на такую уважаемую фамилию, как Корфы. Или у нее есть какая-то тайна в родословной? Это уж совсем была бы романтическая история – ты не находишь? Позвони в Смольный княгине Голицыной Вере Васильевне и спроси в телефон, как вела себя в науках эта девица и откуда родом. Быть может, действительно она не имеет никакого отношения к Корфам, – сказала царица и умолкла, погрузившись в вышивание салфеток для раненых.

– Позвоню непременно, – ответила Вырубова, а внутренне все более закипала от обиды и злости: генерала Орлова вспомнила ни к селу ни к городу, хорошо зная, что ей, Вырубовой, это больно, а теперь об этой институтке Марии толчет воду в ступе и вознамерилась копаться в ее родословной, как баба. А княгиня Голицына сама терпеть не может имени старца и – как сказать? – быть может, поведение Марии и есть результат учения княгиней своих питомиц?

И вслух сказала нервически или с завистью – царица не поняла:

– Романтическая история есть у моей старшей медицинской сестры Надежды. Роман настоящий, безусловно.

Царица оживилась, белое от обильной помады и высокомерно-жест-кое от величия лицо ее улыбнулось, и даже глаза, как бы окаменевшие в надменности, слегка засветились и потеплели, и наконец она спросила, явно заинтригованная:

– Роман? У твоей старшей медицинской сестры? С раненым офицером каким-либо, конечно? Пикантная история. И с кем именно, любопытно?

– С Александром Дмитриевичем Протопоповым, – ответила Вырубова, как кулаком хватила по столу.

На лице царицы обозначилось великое изумление: крупный фабрикант и второе лицо в Думе – и медицинская сестра? Что между ними может быть общего?

И произнесла, не скрывая своего неодобрения:

– Бесподобно! Протопопов – и сестра милосердия! Можно ли вообразить большее легкомыслие для товарища председателя Думы? А Родзянко знает об этой истории?

– Полагаю, что нет.

– Представляю себе, как он разъярится, если до него дойдет. Вышвырнет такого своего «товарища» из Думы в двадцать четыре часа. Несчастный, неужели ему недостает девиц из своего круга?

Вырубова бесцеремонно заметила:

– Великому князю Мите вполне доставало девиц своего круга, однако же он влюбился в зеленоглазую красавицу Лилю и получил от нее пулю, потому что обманул.

Царице это не понравилось. Ведь вместе решили найти бедную семью, и облагодетельствовать ее, и посмотреть, будет ли она счастлива, имея деньги, или счастье не зависит от денег, как она, Аннет, утверждала. И она, Вырубова, сама нашла такую семью в Царском: бедную многодетную вдову из дворян, когда-то порвавшую с родителями и вышедшую замуж за актера, теперь уже покойного. И вместе избрали Митю, любившего все романтическое, вручить той семье поношенные царские вещи и три тысячи рублей, что юный великий князь, одевшись в студенческую форму, чтобы не быть узнанным, и сделал. И… влюбился в красавицу Лилю, дочь той женщины, оказавшейся больной чахоткой. Потом стал встречаться с ней, ездить в Петербург, развлекал свою любовь в ресторациях, а когда дело зашло слишком далеко и когда узнал, что отец Лили был еврей, бросил свою возлюбленную, так и не назвав себя, а выдавая за студента. Кончилось тем, что Лиля стреляла в него и ранила, была арестована и выслана из Царского Села, а мать была лишена всех троих маленьких детей, посажена в тюрьму и там умерла от болезни и горя.

– Но Митя-то сам просил полицмейстера удалить семью Лили из Царского потому, что выяснилось, что это была еврейская семья, и опасаясь, что вы можете узнать о его романе, а уж после ругался, что полицмейстер якобы «перестарался» и удалил Лилю именно в какой-то медвежий угол. Трус он, а не рыцарь, коль любимую женщину приказал выслать, и я так ему и сказала.

Царица не оборвала ее, так как давно привыкла к такому бесцеремонному поведению ее и вольностям, за которые любую другую фрейлину выставила бы за дверь. И с сожалением, со скорбью сказала:

– Ты это можешь. Ты все можешь, друг мой, даже более чем царица. Тебе бы следовало быть мужчиной, Аннет, честное слово.

Вырубова опустила глаза и обидчиво произнесла:

– Я всего лишь ревностно и преданно исполняю ваши желания, ваше величество, и служу вам, как рабыня, оберегая ваше имя от пакостников и пасквилянтов, о коих вы сказали. За это я и ненавистна всем вашим врагам, готовым утопить меня в стакане воды. Вот и приходится прибегать иногда к мужским приемам, чтобы защитить себя. Если бы вы знали, ваше величество, сколько разных субъектов рвется ко мне со всякими просьбами и заискивает ради того, чтобы я доложила вашему величеству об их домогательствах, и выпытывают, вынюхивают, как псы, не скажу ли я им чего-нибудь пикантного о дворцовой жизни, о монархах, о вашем расположении или неблагосклонности к тому или иному министру, сановнику, генералу, думскому деятелю! Ужас! Иного хочется просто в шею вытолкать, как этого гадкого «Побирушку» – Андронникова, но если их и выгонишь через дверь, они как клопы лезут через окно.

Царица одобрительно улыбнулась. Да, ее Аннет такая: может выпроводить любого и отвадить. Старый Фредерикс не раз восхищался ее мужской хваткой, а уж о том, что она умеет держать язык за зубами, царица и сама хорошо знала.

И сказала признательно:

– Не сердись, мой друг. Я все знаю. Ты любишь меня и даже во сне спасала меня, о чем я тебе говорила. За это я и полюбила тебя, как друга искреннего и неподкупно преданного.

Царица обратила внимание, что Вырубова рассердилась, и готова была сказать ей что-либо приятное, чтобы она не капризничала и не ушла под каким-либо предлогом, скорее всего – под предлогом, что у нее опять заболела нога – у Вырубовой был флебит, – но не нашла подходящих слов и сделала вид, что не знает, каким крестом следует вышивать: простым или двойным.

– Забыла, каким крестом лучше. Аня, а почему морковь стала дороже?

– Двойным, – ответила Вырубова и добавила: – А о моркови я ничего не знаю.

– А Протопопов действительно раскис перед твоей сестрой милосердия – казачкой? Не поразительно ли, как ты находишь?

И Вырубова незаметно вздохнула – наконец-то можно продолжить разговор о том, о чем ее просил Протопопов:

– Нет, ваше величество, Александр Дмитриевич имеет далеко идущие цели, а посещение моего лазарета и амуры с моей сестрой милосердия – это только предлог. Он довольно прозрачно намекнул, что, если бы он был на месте Маклакова, Гусева и на пушечный выстрел не смогла бы подойти к нашему другу – старцу Григорию.

И царица стала царицей: лицо ее тотчас же окаменело, глаза как бы остекленели, жесткие губы посинели и поджались, как будто их защемили замком. И сказала так, как если бы Протопопов метил на трон:

– Не слишком ли много захотел Александр Дмитриевич? Маклакова я бы убрала немедленно, ибо подведомственные ему чины именно и ответственны за это несчастье, однако… Однако Маклаков вольно или невольно, но не помешал петербургской черни бастовать и манифестировать во время посещения Петербурга Пуанкаре и тем позволил выразить протест русского народа против визита этого якобинца и подстрекателя войны против Германии, по коему плачет гильотина. За одно это я дала бы Маклакову Владимира с мечами.

И тут Вырубова пустила в дело главный козырь и сказала:

– Ваше величество, Маклаков не очень уважает Григория Ефимовича, а Александр Дмитриевич обожает его и любит.

Царица бросила на нее косой, пытливый взгляд и подумала: «Коварная, я сегодня же скажу Ники, чтобы он не слушал эту хитрую служку двух господ – мою фрейлину, а его обожательницу. И только ли обожательницу? Ведь я вижу, как она нервничает, когда долго не видит его. И, наглая, не скрывает этого: весь свой домик украсила его фотографиями, а Ники держит ее фотографию на своем столе. Боже, какой цепью ты связала меня, моя фрейлина! Мне даже страшно подумать, если ты расскажешь когда-либо царю обо всем».

И сказала властно и категорически:

– Аннет, идет война и государю нет необходимости ссориться сейчас с Думой. Но… назначить Протопопова министром – это скандал: Родзянко вновь начнет грозить отставкой с поста председателя Думы. А эта несчастная война настоятельно требует хотя бы внешней дружбы с этими разбойниками из собачьей свадьбы, – назвала она Думу словами старца и державно-властно повелела: – Я советую реже принимать посторонних в твоем лазарете.

– Но Протопопов – не посторонний, ваше величество, он наш друг, – гнула Вырубова свое и многозначительно продолжала: – Он тоже считает войну несчастной и говорит, что она России не нужна, гибельна и может вновь ввергнуть страну в революцию и анархию.

– Революции в России быть не может. Бунт и анархия могут быть. Наша чернь на это способна вполне. Если Протопопов это понимает и готов на самопожертвование во имя престола и отечества – это следует иметь в виду, когда явится возможность начать переговоры о мире с Германией. Однако сейчас еще рано об этом думать, – и подумала: «Пусть вся эта чернь в шинелях еще раз хорошенько умоется своей собственной кровью, так что и бунтовать уже не с чем будет, а потом можно и о мире подумать. Вилли тоже не хотел войны, но Ники уперся, как осел, и поддался домогательствам Сазонова и Янушкевича, а они всего только выполняли то, что им подсказывал Николаша, друг и союзник Пуанкаре, Жоффров и прочих, по коим плачет гильотина».

Она быстро сделала несколько крестов на салфетке и заключила:

– Протопопова можешь принимать, но остальных – будь разборчива. Ты кое-что готовишь для нашего друга, а если кто из гостей проведает об этом? Вновь зальют своей вонючей грязью тебя, меня и старца.

Она выпрямилась и стала прямая и несгибаемая, с судорожно вытянутым безжизненно-белым лицом и со свинцово-серыми глазами, сверкнувшими нездоровыми злыми огоньками, и продолжала:

– Да, святой, провидец. Он своими молитвами спас наследника престола. Он – единственный человек, который вносит мир в мою душу. А всех, кто на него клевещет, уничтожать, как падаль. Родзянко ли то будь, Пуришкевич, Гучков или Андронников, коего я имела несчастье принимать однажды. У Андронникова надо вырвать его поганый язык и отрубить руки, чтобы он ни говорить, ни писать не мог и задохнулся бы собственной вонючей слюной и своими «тайнами», которые не сможет выплюнуть! И я это сделаю.

У Вырубовой дух перехватило от ее слов, от ее решительности, от гнева, от которого у нее, фрейлины и самого близкого монархам человека, задрожало все тело, и она подумала: «Мне страшно, мне жутко, ваше величество. Я боюсь вас и сжимаюсь в комок при одной мысли, что ваш гнев когда-либо падет на меня».

И покорно-рабски промолвила:

– Хорошо, ваше величество, впредь я буду более осмотрительна, – но царица не слушала ее, а все еще метала громы и молнии против своих врагов и грозилась всеми карами, какие только можно придумать.

– Кнутами их!.. В Сибирь, каналий!.. Повесить и запретить хоронить!

И наконец, нервно достав из столика папиросы и спички, торопливо и жадно, как завзятый курильщик, закурила, но вскоре погасила папиросу о пепельницу и закрыла столик.

Вырубова сидела как на иголках и нетерпеливо посматривала на дверь – скорее бы пришел царь, который приходил обычно после приемов министров, но царь что-то задержался, и она с досадой думала: «Сейчас ее гнев падет на меня, сейчас она что-то скажет обо мне. Мария могла ей сказать о старце, а я принимала ее», но продолжала сидеть, продолжала вышивать на зеленом бархатном кисете свои инициалы и ничего не видела, и не соображала, и ждала, ждала чего-то еще и, действительно, вся сжалась, словно на нее вот-вот мог низвергнуться испепеляющий поток расплавленного металла, и тогда – конец. Всему. Всей жизни…

Но царица сказала уже расслабленно и болезненно-тихо:

– Кроме тебя и старца, во всей большой России нет ни одного человека, который был бы мне лично искренне предан… Дай мне воды.

Вырубова успела подумать: «Слава богу, слава богу…» – и заторопилась к столику в углу, на котором стоял хрустальный графин с сельтерской.

Царица испила два глотка, поставила стакан на стол и откинулась к спинке дивана, обитого розовым шелком, закрыв глаза в изнеможении, но вскоре открыла их, взяла пяльца и молча погрузилась в рукоделье.

* * *

И в это время вошел царь, тихо и неторопливо, словно боялся, что ему укажут на дверь. Одетый в защитного цвета гимнастерку с золотой короной на погонах и в такие же брюки, заправленные в хромовые сапоги, он был похож на самого ординарного военного, а мелкое лицо его, заросшее рыжей бородой, как у отшельника, так, что и рта не было видно, придавало ему благообразный вид усталого смертельно, с потухшим взором равнодушных ко всему на свете маленьких глаз человека. Он даже стул, обитый розовым шелком, взял от стены осторожно, точно опасался, чтобы он не упал и не разбился, за что придется держать ответ, но когда поставил его возле столика, за которым сидели царица и Вырубова, осмелел и сказал наигранно весело:

– В таком прелестном обществе приятно посидеть и выкурить папиросу… Добрый день, Алике… Аня…

Вырубова хотела было встать и сделать реверанс, но почувствовала резкую боль в ноге и замялась, но царь сказал заботливо:

– Сиди, сиди, Аня… Что нога, не проходит?

И закурил.

– Благодарю, ваше величество. Флебит ведь, от него не так легко отделаться, – кротко ответила Вырубова и села на прежнее место, в уголок дивана.

А царица измерила его с ног до головы и недовольно отметила в уме: «Злой. Или уставший страшно. Руку не поцеловал, ничего не спросил о нашем рукоделье. На фронте что-то случилось? Но разве он скажет? Старец говорил: „Мне легче дерево выкорчевать с корнем, чем с царем разговаривать“. Прав, святой отец, ты сказал то же, что я говорила ему неоднократно», – и ответила по-английски:

– Добрый вечер, мой дружок. Что так задержался? Ты не заболел, не дай бог? Вид у тебя грустный.

– Палеолог много говорил, устал слушать, – ответил царь и спросил у Вырубовой: – Аня, а почему ты не поговоришь с лейб-хирургом Федоровым? Быть может, можно сделать операцию?

– Благодарю, ваше величество. Придется, надо полагать, безусловно, – ответила Вырубова, а сама вся трепетала: царь слишком много уделяет ей внимания – и это не пройдет не замеченным государыней.

Царь молчал и курил папиросу неспокойно, торопливо, о чем-то думая. И царица с тревогой спросила:

– На фронте плохие дела? Под Сольдау, надо полагать?

– Да, – неохотно ответил царь.

И царица сурово и назидательно сказала:

– В таком случае великому князю не следовало гнать Самсонова в три шеи на Берлин, пока Ренненкампф не соединится с ним. И говорят, что у Самсонова бездарные генералы, кроме Мартоса. А теперь что будет, мой дружок? Кстати, почему ты не потребуешь от японского посла, барона Мотана, чтобы Япония приняла участие в сражениях на нашем театре, а не только прибирала к рукам беззащитные колонии Германии?

– Сазонов уже говорил послу об этом, равно как и союзники, но пока безрезультатно, – вяло отвечал царь.

– А ты сам пригласи к себе Мотана и скажи ему об этом как царь России. Или ты надеешься, что великий князь Николаша и сам справится с овладением Восточной Пруссией? Но до сих пор он, по крайней мере, не выказал такой воли… И умения, извини. Или я ошибаюсь?

Царь бросил на нее колкий, настороженный взгляд, будто хотел спросить: «Откуда тебе ведомы сии подробности?», но не спросил, а вновь сухо ответил:

– Да. Ошибаешься.

Вырубова знала английский язык и смущалась, что монархи при ней говорят о положении дел на фронте, но не удивилась, что царица осведомлена о них не хуже военного министра, ибо Ренненкампф регулярно сообщает ей обо всем, что делается на его театре. И Сухомлинов, видимо, рассказывал, и Сазонов, да и сам царь не скрывал от нее своих намерений и мыслей, но сейчас он был или уставший крайне, или не в духе, и ему явно не хотелось говорить не только о войне, а вообще о чем-либо.