Текст книги "Грозное лето"
Автор книги: Михаил Соколов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 64 страниц)
И тогда Жилинский решил воспользоваться тем, что верховный не вмешивается в спор, и сказал:
– Генерал Самсонов был прав, и я вынужден был с ним согласиться, изменив марш на Остероде, вместо меридиана Ортельсбург – Кенигсберг. По донесениям Ренненкампфа, удар Самсонова пришелся бы действительно в пустоту. Теперь стало ясным, что противник никуда не бежал и, по всем вероятиям, готовит нам немецкий кунштюк – клещи Шлиффена, так что, ваше высочество, придется центральные корпуса второй армии отводить назад во избежание выхода немцев в их тыл.
– Трусость! Паникерство! – ожесточился великий князь, как будто ему наступили на мозоль. – Никаких отступлений я не разрешу. Атака и только атака. Я обещал нашим доблестным союзникам это и должен исполнять свои слова с наибольшей спешностью и усердием. У меня сосредоточено девять корпусов и восемь с половиной кавалерийских дивизий, нацеленных на Восточную Пруссию, – как вы смеете болтать об отступлении перед четырьмя корпусами противника? Позор! – но Орлову сказал более сдержанно: – А вам, штабс-капитан, рекомендую соблюдать устав и не вмешиваться в разговоры старших офицеров без того, чтобы вас о том не попросили. Но мне понравилось, что вы так энергично защищаете своего командующего.
Орлов едва не воскликнул: «Да ведь напраслину возводят на Самсонова, ваше высочество!», однако сдержался и произнес:
– Слушаюсь, – но в следующую секунду все же не вытерпел: – Но, ваше высочество, я не имею права и молчать…
– Штабс-капитан, не испытывайте мое терпение, пользуясь моим сердечным отношением к донцам, – недовольно заметил великий князь и хотел что-то еще сказать, да в это время в кабинет ворвался маркиз де Лягиш с телеграммой в руке и воскликнул:
– Ваше высочество!.. Мой генерал, телеграмма из Парижа: «Сведения, полученные из самого верного источника, сообщают нам, что два действующих корпуса, находившиеся раньше против русской армии, переведены теперь на французскую границу и заменены на восточной границе Германии полками, составленными из ландвера. План войны германского генерального штаба слишком ясен, чтобы было нужно до крайности настаивать на необходимости наступления русских армий на Берлин. Предупредите неотложно правительство…»
медленного наступления русских на Берлин, но и без того было ясно, чего союзники требовали от России.
– Ваше высочество, мой генерал, это – катастрофа! – продолжал маркиз, потрясая телеграммой. – …Генерал Галлиени ничего не сможет противопоставить Клуку и Бюлову, если эти корпуса будут приданы их армиям!
Невысокого роста, в серой накидке, как ажан-полицейский, которая как бы придавила его и сделала невысоким, с маленьким лицом, на котором едва виднелись невзрачные, седоватые усы, он был до того взволнован, что казалось, он вот-вот зарыдает в отчаянии, и его волнение передалось всем, и даже великий князь нахмурился, опустил голову и как бы не знал, что ему ответить.
Один Данилов покачал головой и сказал с легким укором:
– Маркиз, вы только что благодарили русское командование за то, что немцы сняли два или три корпуса с запада и перебросили на наш театр, что ослабит их давление на Париж. Что случилось?
Маркиз де Лягиш действительно недавно благодарил верховного со слезами радости на глазах, когда узнал о переброске корпусов немцев с запада на восток, и великий князь обнимал его и даже говорил:
– Я счастлив, маркиз, и рад, что надлежаще исполняю свой союзнический долг. Эти три корпуса противника могут много значить для Мольтке, в случае если мой друг Жоффр перейдет в контрнаступление. Поверьте мне, много могут значить.
И вот кто-то в Париже посмотрел не в те святцы и наделал переполоху, что и вызвало неудовольствие великого князя.
– Маркиз, вы удивляете меня, – сказал он однако же сдержанно. – Мы действительно располагаем противоположными данными: три корпуса и одна кавалерийская дивизия именно с запада передислоцируются на наш театр, а не наоборот. На нашем театре действуют все четыре корпуса противника, и никто и никуда их передислоцировать не намеревается. Какой-то глупец в Париже все перепутал…
– Этого не может быть, этого не может быть, мой генерал, мой дорогой великий князь, – продолжал маркиз де Лягиш, уже бегая по кабинету и потрясая телеграммой Палеолога, и наконец бросил ее на стол Жилинского и плюхнулся в желтое кожаное кресло в полном отчаянии. – Париж, мой Париж погиб, – произнес он кладбищенски-печальным голосом и закрыл лицо руками, словно плакать намерился и стыдился слез.
И тогда великий князь раздраженно сказал:
– Перестаньте, маркиз, закатывать истерики. В ближайшее время я начну атаку Берлина варшавской группой из пятнадцати корпусов. Полагаю, что немцам будет не до Парижа.
– Но Жоффр отступает, ваше высочество! И Френч отступает и, быть может, уже находится на берегу Ла-Манша! – воскликнул маркиз де Лягиш, отняв руки от лица, и возмущенно добавил: – Четыре, всего только четыре дивизии прислал Китченер нам на помощь, – вы представляете, что с ними сделают на правом фланге боши? Как можно воевать с такими союзниками? Как можно рассчитывать, что они защитят Францию?
Великий князь, все еще расхаживая по кабинету, уверенно сказал:
– Генерал Жоффр поступает сообразно с обстоятельствами: он отводит свои войска для того, чтобы сохранить живую силу. Это – гениальная стратегия, и она непременно обернется контратакой против немцев.
Маркиз де Лягиш наконец успокоился, однако все же спросил не очень уверенно:
– Вы так полагаете, ваше высочество? Дал бы бог, дал бы бог.
– Я убежден в этом, маркиз, – заверил его великий князь и, подойдя к огромной карте, что висела на стене, снял ее, положил на большой стол, за которым Жилинский проводил штабные совещания, и сказал: – Докладывайте, генерал Жилинский, о положении дел на театре. Прошу, господа, сюда, – пригласил он генералов.
Жилинский неторопливо доложил: первая армия потеряла соприкосновение с противником, однако все же преследует его, правым флангом приступив к обложению крепости Кенигсберг, а остальными силами начала продвигаться западнее реки Ангерап – на севере и в направлении Растенбург – Бишофштейн – на юге. Правда, командир второго корпуса, генерал Шейдеман, предложил гарнизону крепости Летцен сдаться без боя и выслал парламентеров, но последних немцы обстреляли, ранили и взяли в плен, однако прислали своего офицера и передали с ним: «Летцен русские возьмут только в качестве руин».
Вторая армия продолжает успешно продвигаться правым флангом на Алленштейн – дивизией генерала Рихтера и на Бишофсбург – дивизией генерала Комарова; центром – на Алленштейн, корпусом генерала Клюева, и на Остероде – корпусом генерала Мартоса, который только что одержал победу над противником при Франкенау. Первый корпус генерала Артамонова занимает позиции выше Сольдау, полукорпус генерала Кондратовича связывает левый фланг Мартоса с правым флангом Артамонова…
И заключил:
– Таким образом, ваше высочество, я не нахожу особых причин для беспокойства за вторую армию. Правда, генерал Самсонов может не успеть перехватить противника, которого Ренненкампф нагоняет на него, – как он доносит, – весьма успешно, ибо противник так отступает, что бросает раненых, но я полагаю, ваше высочество, ваши директивы штаб фронта исполнит во всей полноте и в ближайшее время путь на Берлин может быть открыт посредством изгнания восьмой армии из Восточной Пруссии – в лучшем случае. В худшем для нее – посредством пленения двух ее северных корпусов – Макензена и Белова…
Александр Орлов был потрясен и едва не воскликнул: «Это – чудовищное заблуждение, ваше высочество! И главнокомандующий Жилинский знает, что докладывает неправильно, ибо боится назвать вещи своими именами!», но не мог, не имел права вмешиваться в разговор, а тем более спорить, да великий князь, кажется, и сам понимал: слишком розовую перспективу нарисовал генерал Жилинский, и неожиданно спросил у Орлова:
– Штабс-капитан, а вы что видели с аэроплана на территории противника? Повторите.
Орлов с готовностью ответил:
– Я видел, ваше императорское высочество, что противник направляется в сторону корпуса генерала Благовещенского, – части первого резервного и семнадцатого корпусов.
– Благодарю, – прервал его великий князь и спросил на этот раз Янушкевича: – Николай Николаевич, вы не находите, что на правом фланге Самсонова может создаться непредвиденная ситуация, если противник устремляется сюда, видимо намереваясь отогнать Благовещенского к нашей границе?
– Нахожу, ваше высочество. Такая ситуация может образоваться.
– Не торопитесь, Николай Николаевич, – заметил Данилов.
Янушкевич мог остановить его, мог вежливо напомнить, что, когда говорит начальник штаба ставки, подчиненным полагается молчать, но слишком мягкий характер был у Янушкевича, а у Данилова было слишком большое самомнение, и он продолжал, как если бы поменялся местами с начальником штаба:
– Я полагаю, ваше высочество, что с Самсонова надлежит спросить более строго, чем то было прежде… За все его тактические выдумки, не выдерживающие элементарной критики…
Тихо и незаметно вошел Орановский, еще раз выбритый до синевы, с гладко причесанной головой, и, услышав такие слова Данилова, приободрился и всем видом как бы говорил: «Наконец-то, ваше высочество, правда восторжествовала. Этого грузного атамана давно надлежало отослать на Дон, коль в Ташкенте ему жарко», но молчал, ища паузы, чтобы вставить свое слово, но паузы не было…
Данилов продолжал развивать свои мысли, монотонно, медленно, как профессор на кафедре, водя толстым карандашом по карте и так, и этак, как будто оловянных солдатиков передвигал там с места на место и расставлял их сообразно с тем, что хотел видеть. И, не очень кстати вспомнив Киевские военные игры, стал говорить о том, как противник на тех играх попадал впросак и вынужден был отходить за Вислу под давлением превосходящих сил русской армии…
Великий князь нахмурился, но не прерывал его и слушал внимательно…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
…Если бы Данилов знал, что последует через несколько минут после того, как он разгромит противника на карте, он наверное же предпочел бы помолчать и дал бы возможность Янушкевичу ответить великому князю, что следует предпринять на правом фланге второй армии немедленно, сегодня же, что Янушкевич и намерен был сказать, но Данилов явно переоценил свою осведомленность…
А Александр Орлов, слушая его успокоительные заверения в прочности правого фланга второй армии, думал: перед ним были высшие чины ставки верховного главнокомандующего – весь генералитет, коему знаний и опыта не занимать, так почему же его генералы, особенно генерал-квартирмейстер Данилов, много лет прослуживший в генеральном штабе, в его оперативном отделе, так спокойно относится к угрожающему положению на правом фланге второй армии, хотя конечно же знает или должен знать о передвижении противника в районе действия шестого корпуса Благовещенского? Уверен, что противник действительно бежит от Ренненкампфа? И что он не посмеет контратаковать русских, в частности оторванную от первой армии вторую армию, в частности находящийся в одиночестве от главных сил шестой корпус Благовещенского?
И когда Данилов на секунду умолк, спросил у великого князя:
– Быть может, вы позволите, ваше императорское высочество?
Великий князь обернулся и спросил в свою очередь:
– У вас все на Дону ведут себя подобным образом, штабс-капитан?
– Никак нет, но я только что видел своими глазами, что противник идет навстречу нашему шестому корпусу…
Жилинский и особенно Орановский смотрели на него так, словно намеревались удалить его, как буяна, но тут вмешался в разговор маркиз де Лягиш и сказал что-то великому князю по-французски.
И великий князь милостиво бросил Орлову:
– Продолжайте, штабс-капитан. Вас хочет послушать маркиз де Лягиш, на ваше счастье.
Александр Орлов сказал непостижимо дерзко:
– Ваше императорское высочество, вас вводят в недопустимое заблуждение…
– Вы сошли с ума, штабс-капитан! – воскликнул Орановский, но великий князь резко оборвал его:
– Вам всего более следует молчать, генерал. И я вас еще спрошу. Продолжайте, штабс-капитан.
– Все вводят вольно или невольно. Ибо положение на правом фланге второй армии неожиданно принимает весьма опасный оборот: немцы определенно что-то замышляют здесь…
– Я вполне согласен со штабс-капитаном, ваше высочество, – тотчас поддержал Александра Орлова Янушкевич.
Жилинский был возмущен крайне, но решил не вмешиваться, так как видел: этому штабс-капитану великий князь явно потворствует и слушает его разглагольствования по поводу правого фланга второй армии. Хочет унизить его, главнокомандующего фронтом: ничего вы, генерал, не знаете, а вот младшие офицеры знают куда больше вас! А посему – не лучше ли вам подать в отставку добровольно, пока я не повелел вам сделать это?
Александр Орлов между тем продолжал говорить, как доклад делал:
– …То есть, ваше императорское высочество, дело даже не в том, что мы весьма плохо осведомлены о передвижении противника. Дело в том, что первая наша армия сама никуда не намерена передвигаться, не преследует противника и позволила ему исчезнуть вдруг, сохранив живую силу и оружие. Если первая армия и впредь будет так воевать, мы можем столкнуться с такими непредвиденными обстоятельствами…
– Говорите яснее, штабс-капитан, – прервал его великий князь.
– Слушаюсь. Яснее можно сказать так: мы можем потерять все то, что приобрели, можем понести трудно поправимый урон на всем фронте.
– Вы имеете, видно, сказать, что противник может нанести нам серьезный урон?
– Так точно. Сначала, возможно, на правом фланге второй армии, а если это удастся – и на левом. Во всяком случае, как я понял из ответов пленного офицера, немецкое командование занято оттягиванием сил северной группировки своей армии – к левому флангу второй армии, в видах преграждения ей пути движения на Остероде. Благовещенского же корпус приказано атаковать, где он встретится, и отогнать его к границе…
Орановский нерасчетливо заметил:
– Штабс-капитан, вы решили разом совместить в себе качества и Ганнибала, и Мольтке-старшего?
– Молчать! – загремел всеми басами своего голоса великий князь. – Я был бы рад, если бы мои генералы совмещали в себе такие качества военачальников, а не генералов-скоморохов!.. Продолжайте, штабс-капитан.
Орановский только и подумал: «Вот так вы, ваше высочество, и создаете себе авторитет: амурничаете о казачьими офицерами, а убеленных сединами генералов уничтожаете. Бесподобный прием!» – и не заметил, что дал Орлову повод ответить более чем уничтожающе:
– Ваше превосходительство генерал Орановский, Ганнибал переправился из Испании через Пиренеи в Галлию, нынешнюю Францию, и через Альпы – в собственно Римскую империю единственно ради того, чтобы напасть на римлян и одной своей кавалерией разгромить более сильную армию Теренция Варрона при Тразименском озере. Потом это стало называться «Каннами». Между тем кавалерист-генерал Ренненкампф, располагая более мощной кавалерией, никак не может перебраться через речку Ангерап и напасть на тылы немцев, от него бегущих, по его словам. А что касается фельдмаршала Мольтке, то оный обязан бездарному Луи-Наполеону, своим командованием разобщившему армии маршалов Мак-Магона и Базена и позволившему немцам бить их по частям, а самого Луи-Наполеона пленить. Потом это стало называться «Седаном». Не будь этого и не поступи потом Базен предательски, сдав Мец со ста семьюдесятью тысячами солдат, – неизвестно, кто и где был бы: немцы ли в Париже или французы в Берлине, – заключил Орлов с юношеским вдохновением и уверенностью.
– Браво, капитан! Отличный выпад! Сам д’Артаньян позавидовал бы! – воскликнул маркиз де Лягиш и что-то торопливо стал говорить по-французски и показывать великому князю на карте, лежавшей на столе, близоруко наклонившись над ней.
Генералы покручивали усы, поглаживали бороды как бы в задумчивости и косо посматривали на Орановского, ясно говоря: «А ловко сей школяр проехался по вашей спине, генерал, хотя в случае с Мак-Магоном и не все обстояло так – он и сам виноват. Но Ганнибал – это попало не в бровь, а в глаз ваш и Ренненкампфа, да и Жилинского».
А Янушкевич, все время наблюдавший за Орловым с нескрываемым одобрением, если не сказать – с любованием, негромко сказал с похвалой:
– Хотя я и не обучал вас в академии стратегии и тактике, но мне весьма приятно, что такой офицер был и моим учеником. Дерзайте, штабс-капитан!
Великий князь, рассматривавший карту вместе с маркизом де Ля-гишем, поднял голову, видимо услышав эти слова Янушкевича, и хотел что-то сказать, но не успел: в кабинет почти вбежал адъютант Жилинского с телеграммой в руке и выпалил:
– Несчастье, ваше императорское высочество! Разрешите доложить главнокомандующему.
– Что там еще? – нетерпеливо спросил великий князь.
– Четвертая пехотная дивизия генерала Комарова разбита…
– Что-о-о? – повысил голос великий князь и вытянулся во весь рост, будто хорошенько рассмотреть хотел, кто там посмел верещать этакий абсурд?
И адъютант совсем заспешил, словно его могли выпроводить в шею, и продолжал:
– Ее атаковали тридцать шестая дивизия Макензена и тридцать шестая резервная дивизия Белова, да еще части его первой резервной дивизии. Наша дивизия нанесла тяжелые потери тридцать шестой дивизии Макензена, однако вынуждена была отступить. Потери приблизительно следующие: свыше пяти тысяч нижних чинов, более семидесяти офицеров, шестнадцать орудий, восемнадцать пулеметов, более тридцати зарядных ящиков. Передал офицер связи… подпись неразборчива, – доложил адъютант и отдал телеграмму Жилинскому.
Великий князь сорвался с места и бурно заходил по кабинету, заложив длинные руки за спину и опустив седоватую голову, а генералы вопросительно вперили взгляды в Жилинского, словно он мог сказать нечто, что начисто опровергла бы подобные дикие сведения, но Жилинский все читал телеграмму. Потом отдал телеграмму Леонтьеву, положил лупу на карту и, неторопливо сев за письменный стол, начал рыться в папках, что-то ища и никак не находя.
Орановский прочитал телеграмму и уверенным баском сказал:
– Это – провокация, ваше высочество. У нас достаточно данных, говорящих о том, что семнадцатый корпус противника отходит в глубь Восточной Пруссии, первый резервный – на Алленштейн, а первый армейский укрылся в Кенигсберге. О какой атаке Благовещенского может идти речь? И кто об этом сообщает? Неизвестный офицер, – и отдал телеграмму Янушкевичу, но тот не стал читать ее и отдал Данилову, а у Данилова ее выхватил из рук маркиз де Лягиш, сел в кресло и стал читать.
– Что здесь происходит, штабс-капитан? Тишина немая, кислый вид у всех… Разнос был? – негромко спросил у Орлова Кулябко.
Орлов раздраженно ответил:
– Разгром был. Правого фланга второй армии. А потом будет атака левого фланга. Что за сим последует, – сказал генерал-квартирмейстер Леонтьев.
Орановский услышал его слова, ожег его уничтожающим взглядом и негромко пригрозил:
– Ну, штабс-капитан, полагайте, что у вас одной звездочки на погонах уже нет.
Он стоял в стороне расфранченный, но уже не надушенный парижскими духами, с высоко поднятой головой, разделенной аккуратным пробором блестевших и не просохших еще светлых волос, и выжидающе посматривал то на великого князя, то на Жилинского, копавшегося в бумагах, и как бы всем видом говорил ему: «Копайтесь, копайтесь, ваше высокопревосходительство, пока верховный бегает но кабинету, как разъяренный тигр, и можете еще раз изложить тем временем историю сражения при Гумбинене, но не забудьте сказать, что ваш покорный слуга всегда говорил вам: корпуса второй армии надлежит держать плечом к плечу, дабы можно было помочь друг другу при случае, но вы поддались Самсонову, разрешили ему уклониться западнее нашего плана и растянуть фронт. И вот результат: Благовещенскому сейчас некому помочь. Вот так, Яков Григорьевич: с вас с Самсоновым и спрос, милостивые государи…»
Наконец Жилинский, раскрыв пухлую папку с бумагами, сказал спокойно и монотонно, как будто ничего особенного не случилось:
– Вот целая папка победных реляций Ренненкампфа, ваше высочество. Если бы он поменьше хвалился успехами при Гумбинене и не отлеживался бы на перинах в немецких имениях, а преследовал противника по пятам, – Гинденбургу было бы не до атаки Благовещенского… Повторяю: все врал Ренненкампф, начиная с того, что он якобы первый атаковал противника, и кончая выдумками о том, что загнал его в Кенигсберг. Фон Франсуа первым ринулся на него, один на один, но подставил свой фланг нашей доблестной артиллерии двадцать седьмой и сороковой дивизии и потерял половину корпуса, а когда подошел Макензен – такая же судьба постигла и его корпус. Ренненкампфа же во время сражения не мог найти ни один командир корпуса, но зато теперь он упивается победой своего полководческого гения. И… опивается бургундским по этому случаю. И еще развратничает и мародерствует. Я вчера дал ему по телеграфу надлежащую директиву и приказал незамедлительно походным маршем двинуться наконец в преследование противника и на соединение с Самсоновым и предупредил: не исполнит и сего приказа – будет уволен с должности командующего армией. Однако независимо от сего, ваше высочество, я прошу вашего благосклонного соизволения на передачу восемнадцатого или гвардейского корпуса в полное подчинение второй армии, имея в виду сосредоточение сил противника и на левом фланге Самсонова. Там, в сущности, один корпус Артамонова, а сей генерал имеет такие же командирские данные, как и Благовещенский, писарь этот маньчжурский. Он явно потерял голову, за что будет соответственно наказан, равно как и Комаров.
И тут словно небо разверзлось, и оттуда вырвались все громы, и °т них все задрожало, зазвенело и затряслось в леденящем душу страхе, – загремел неистовый голос верховного:
– Канцеляристы! Ротозеи! Бездарности! Вы все здесь потеряли головы! Вы все здесь упиваетесь частными победами и все еще не очистили Восточную Пруссию от восьмой армии, дабы я мог атаковать Берлин и заставить бошей прекратить наступление на Париж! Вы не исполнили повеление государя и моих директив и все еще плететесь воловьим маршем, вместо того чтобы днем и ночью атаковать немцев до полного уничтожения или пленения. Как я могу вести кампанию с такими генералами? Как подобные генералы могут командовать дивизиями, корпусами, армиями, фронтом? В унтер-офицеры всех! В фельдфебели! На выучку к Иванову, к Рузскому, к Плеве, к Брусилову, кои теснят австрийцев к Карпатам и в ближайшее время возьмут Львов, Перемышль, Краков! У-у-у, какие ничтожества судьба послала мне в командиры вверенной мне престолом и отечеством армии…
Так распалился верховный и, казалось, вот-вот исторгнет огонь и уничтожит все окрест, и уже не ходил обычным человеческим шагом, а метался из угла в угол кабинета, размахивая руками, как ветряк крыльями, высоченный и тощий, и лишь глаза, темные и всевидящие, горели лихорадочным блеском и источали ярость.
Все онемели и оцепенели от неожиданности, и застыли, вытянувшись в струну и затаив дыхание, и следили за ним стекленевшими, немигающими глазами, и ждали державной кары, и лишь не знали, с кого она начнется: с Комарова и Благовещенского? С Орановского и Жилинского? Или, скорее всего, с Самсонова?
Так, по крайней мере, думал Орлов, стоя навытяжку возле двери, у тяжелой портьеры из красного бархата, и готов был сказать, запротестовать: «Ваше высочество, но ведь Самсонов семь дней шел к границе по пескам и бездорожью, по двадцать верст в сутки, – как же его можно упрекать в „воловьем марше“? И Самсонов, веря данным ставки о преследовании противника Ренненкампфом, избрал маршрут самый опасный для немцев. И у Самсонова еще на правом фланге находился корпус Шейдемана, который сейчас как раз и мог бы помочь Благовещенскому. Наказать Комарова и Благовещенского? Что ж, это – поделом, но прежде всего долженствует наказать Ренненкампфа и ставку фронта: за успокоенность и введение в заблуждение вас».
Но так сказать было невозможно. И Орлов прикусил губы и сам стал как натянутая струна, словно гнев верховного вот-вот мог обрушиться и на него, и тогда придется расслабить пружину и – будь что будет: пойти ва-банк. Наперекор всему, вопреки всем уставам и правилам.
И вспомнил Новочеркасск: а на Дону великий князь был – что отец родной и разбрасывал золотые перед молодыми казаками, сопровождавшими его пароход на быстроногих дончаках вплавь и берегом с завидной лихостью, и обласкавший даже его, Орлова, за сущую малость, за то, что подхватил его под руку, когда он споткнулся о ковер на аксайской пристани.
А Жилинский вспомнил судьбу барона и генерала Зальца, командира четвертой армии Юго-Западного фронта, только что отчисленного из армии за то, что барон испугался атаки австрийцами правого фланга армии, отошел в беспорядке и тем поставил под удар еще и левый фланг. Ясно же, что подобная судьба ждет и Комарова, а возможно, и Благовещенского. Но только ли этим кончится?..
Об этом именно более других беспокоился Орановский, поблекший при первых же словах верховного и ставший сейчас как бы ниже ростом и даже слегка сгорбившимся, как будто удара ожидал с секунды на секунду по своей только что бывшей изящной и гибкой спине. Нет, за Комарова Орановский отвечать не намеревался, зато пусть верховный спрашивает с маньчжурского канцеляриста Благовещенского, а еще более – с Самсонова, оставившего шестой корпус в сорока верстах от главных сил армии при попустительстве главнокомандующего Жилинского. И за вранье Ренненкампфа он, Орановский, не намеревался отвечать, ибо верховный тоже верил Ренненкампфу. И за передачу корпуса Шейдемана нечего отвечать, так как сей корпус приказал изъять из второй армии генерал-квартирмейстер ставки верховного же, Данилов-черный, теребящий свою куцую бородку в задумчивости и робости.
Так рассудил начальник штаба, генерал-лейтенант Орановский, но все же в душе его точил червячок сомнений и по спине бегали ледяные мурашки, и он упрямо поглядывал на Данилова: не подведет ли в случае чего?
Однако Данилов не видел его просительного взгляда. Нет, Данилов не ожидал чего-либо неприятного для себя лично; в конце концов, не он подбирал командиров корпусов и дивизий, равно как и армий, а подбирал Янушкевич, начальник генерального штаба, и Сухомлинов, военный министр, – с них и спрос. Но Сухомлинов был далеко и чувствовал себя за спиной царя как за каменной стеной, а вот Янушкевич был здесь, под рукой, и с него можно спросить, хотя эта хитрая лиса привыкла больше молчать. Милейший человек? Да, но ведь никудышный начальник штаба, читавший в академии интендантский курс и пятнадцать лет до войны просидевший в канцелярии военного министерства, решительно ничем себя не проявив вплоть до таинственного назначения начальником генерального штаба. За что верховный уважает его и милует – трудно понять. Но бог с ним, с Янушкевичем, торчащим вон у стола и пристально рассматривавшим карту, словно считавшим там и никак не могущим сосчитать всех немцев на фронте. Сейчас надобно думать о том, что делать, что предпринять для исправления положения на правом фланге Самсонова… Это – угрожающий прорыв.
А Янушкевич сказал, как о само собой разумеющемся:
– Придется центральные корпуса второй армии все же отвести назад, ваше высочество, иначе противник проникнет им в тыл и учинит свои любимые клещи Шлиффена…
– Что-о-о? И вы решили задать труса, как Самсонов? – грозно спросил великий князь, остановившись посреди кабинета.
Все посмотрели на Янушкевича, как на умопомешанного: отступление? Можно ли придумать дерзость более вызывающую? И тут все время молчавший Леонтьев тоже отважился сказать:
– Осмелюсь доложить, ваше высочество, что Самсонов вчера говорил мне в телефон о целесообразности отвода Мартоса и Клюева к Нейденбургу, в связи с тем что противник концентрируется на левом фланге второй армии и может ударить в тыл центральным корпусам ее слева. Однако мы…
– Я буду наступать, генерал, запомните это. И только наступать, – оборвал его великий князь, хотя и жестко, но уже не таким тоном, как говорил, вернее, кричал только что.
– Слушаюсь, – произнес Леонтьев покорно и тихо.
Янушкевич более не решился входить в пререкания, хотя его так и подмывало сказать: «Но Владимир Александрович Сухомлинов тоже советовал придержать Мартоса и Клюева, дабы они не попали в мешок, коль Ренненкампф до сих пор бездельничает», но хорошо знал, что если Сухомлинов скажет «да», верховный скажет «нет».
И вновь погрузился в рассмотрение карты.
Жилинский мысленно говорил: «Все ясно, ваше высочество: все будут правы, все останутся в стороне в случае дальнейших осложнений на моем фронте, кроме меня. Но только ли мы повинны в том, что на правом фланге Самсонова случилась неприятность, если не более того? Вот ведь попал в беду Комаров, а мне, главнокомандующему фронтом, нечем ему и помочь, ибо все резервы вы держите в Варшаве для ваших новых армий – девятой, первой и десятой, и попроси я у вас помощи – не дадите и батальона. Как же я могу воевать? Вы живете багажом турецкой кампании, ваше высочество, и на протяжении многих лет вы решительно не интересовались ничем, что было связано с деятельностью генерального штаба и военного министерства, хотя мечтали возглавить армию в случае войны, и я если и виноват перед вами, то только в том, что ревностно исполняю ваши директивы, а проще сказать – прожекты, иногда прямо апокрифические. У вас в зобу дыхание сперло от радости после победы при Гумбинене, и вы дали директиву: с одной стороны, „торопиться с овладением низким течением Вислы, для чего развить наступление по ее левому берегу“, а с другой „торопиться с очищением от противника Восточной Пруссии, для чего перебросить армию Ренненкампфа в составе четырех-пяти корпусов на левый берег Вислы же, оставив на правом армию Самсонова. На левом же берегу Вислы развернуть девятую, первую и десятую армии в составе пятнадцати корпусов для развития наступления в глубь Германии“. Это же – абракадабра, ваше высочество, и я принужден был надлежаще поправить вас и приказать Ренненкампфу обложить Кенигсберг двумя корпусами, а остальными силами двинуться в преследование противника, дабы догнать его в самое ближайшее время. Не исполняет моей директивы Ренненкампф? Но он и вашей директивы не исполняет.
В общем, ваше высочество, картина ясна: в одну телегу впрячь не можно коня и… безрассудно яростного тигра, извините, коему честь Жоффра куда ближе, чем судьба русских солдат и офицеров. Нет, ваше высочество, уж лучше я уйду с должности главнокомандующего, чем принужден буду выслушивать такие ваши словоизлияния. Уничижительные. Оскорбительные. Недопустимые слова, кои сам государь нам, генералам, еще не говорил…»
